Отдельной болью была для нее мысль о Маше. Даже не о самой Маше, а о том, как она ее упустила, проворонила. Годами почти не думала о ней, не вспоминала. Все откладывала «на потом» – и вот отложила навеки…
Странное дело – как ни глубоко бывает горе, но все же на его фоне вспыхивают иногда болевые точки, связанные с причинами ничтожными, прямо сказать – смехотворными.
Меня в вере воспитали, для меня есть. И то большая отвычка получилась. Бывает, за цельный месяц лба не перекрестишь. А вот дочка моя, Верочка, та не признает. Да и другие. Думаю: неужто всем им наказание выйдет? Быть этого не может. Такую ораву людей да наказывать – у бога злобы не хватит. Не важно, верит – не верит, а важно, что живет по человечьему закону.
Есть французская поговорка: «quand on est mort, c'est pour longtemps, quand on est bete, c'est pour toujours». To есть когда человек мертв, это надолго, когда глуп – навсегда.
– Понимаю. По-русски это короче: пьяный проспится, дурак – никогда.
(«Надо же было ухитриться сделать из игры – работу!»). Для Маргариты Антоновны, напротив, всякая работа была игрой – даже когда она стирала носовые платки. «А не в том ли секрет счастья, – думала, глядя на нее, Вера, – чтобы из работы сделать игру?»
когда-то самая близкая, уходила все дальше. Письма становились все реже, взаимный интерес слабел. Вот уже Вера и подолгу о Маше не вспоминала. Это было там, в какой-то другой жизни. А настоящая жизнь – сегодняшняя, реальная – текла из года в год