Кира Поздняева

Евгения Долгинова: «Журналист Кира Поздняева уже много лет живёт в Гонконге, пишет прозу, интересуется историей русской эмиграции первой волны в Восточной Азии (она исследована совсем не так хорошо, как европейская эмиграция, но по остроте трагедийности, возможно, даже превосходит её). Насколько я могу судить по работам Киры в «Хорошем тексте», две самые сильные её стороны – сюжетное мышление и большая историко-культурная эрудиция.

«Полуостров» – название очень ёмкое. В какой мере нам свойственна островная отдельность и в какой мы принадлежим континентам? Может быть, мы часть «острова Россия», или всё-таки мы существуем в большом европейском (европейскость, как известно, наилучшим образом выражает себя в Азии). Человек интеллектуально ответственный редко принимает категоричные ответы на эти старинные вопросы, но не перестаёт ими озадачиваться. История русской девочки, оказавшейся в японском лагере для интернированных под опекой двух англичан, – в некотором роде и опыт самопознания, и попытка осмыслить Россию вне России, в контексте катастроф и исторических откровений XX века».

Полуостров

Никогда в жизни мне не было так страшно, как в тот январский день. Сначала мы долго шли пешком, трамваи перестали работать, когда японцы вошли в Гонконг. Мама несла новорождённую сестру Викторию, а папа должен был взять на руки брата Колю, который устал и начал капризничать.

Мама всё спрашивала, может, стоит вернуться домой? Но папа не соглашался, хотя видно было, что он устал, и из-за Коли ворот его выходной рубашки помялся, а галстук съехал в сторону. «Мы теперь британцы», – всё повторял папа.

На площади перед бывшим банком собралась толпа, почти все европейцы. Некоторые держали в руках чемоданы, а кто-то, как и мы, был налегке.

Я почти ничего не видела из-за своего роста, только японские флаги повсюду. «Держись за моё платье, Ира», – сказала мама. А потом вдруг толпа заволновалась, кто-то закричал.

– Что? Что сказали? – мама дёргала папу за рукав.

– Всех британцев арестовывают. Нас поместят в лагерь.

– Какой лагерь?! Какой лагерь, Витя, у меня младенец!

Коля заплакал, все начали куда-то двигаться, мама уткнулась в одеяло, которым была спелёнута Виктория, и визгливо причитала. Меня оттолкнули в сторону.

«Держись крепко за маму, Ира!» – крикнул отец, и я ухватилась за мамин подол так, что кулачку стало больно.

Что-то кричали по-японски, раздавая команды, некоторые женщины визжали. Я боялась, что меня раздавят, и взялась за платье двумя руками. От страха казалось, что ткань стала тонкой и шелковистой и норовит выскользнуть из рук. Нас теснили в сторону моря.

Когда толпа остановилась, я подняла голову и увидела, что держу за подол не маму, а незнакомую молодую женщину. Она смотрела на меня глазами полными ужаса.

– Ты чья? Где твои родители? Господа, чья девочка? Где родители, говорю? Что тебе от меня нужно?!

Тремя годами ранее мы переехали в Гонконг из Шанхая, оккупированного японцами. К тому моменту война охватила почти весь Китай, и нам крупно повезло, что компания, где работал отец, эвакуировалась в спокойную британскую колонию. А для людей с паспортами Российской империи – страны, не существовавшей уже 20 лет, – это был ещё и шанс получить британское гражданство.

Мы приехали в декабре. На первом этаже гостиницы, куда нас поначалу поселили, стояла большая ёлка и пахло корицей, а посередине зала несколько девочек и мальчиков, мои ровесники, пели рождественскую песню. Коля, тогда годовалый, остолбенел, смотрел во все глаза. Меня ещё качало и поташнивало после корабля и отвратительных запахов каюты, которыми пропахла вся одежда. Я спряталась за спинку кресла и мечтала, что тоже пою в хоре в бархатном платье с белым воротником. Мама обняла меня и сказала: «Закончились наши мытарства. Скоро и ты так будешь петь».

А перед следующим рождеством папа вернулся с работы торжественным и сообщил, что нам дали британские паспорта.

«Теперь ты не Ирина, а Айрин. Так всем и представляйся; Ирина – только дома, для нас с мамой, – сказал отец. – Теперь мы под защитой, мы – британцы. Боже, храни королеву!»

В школе меня поздравили; целое утро я ходила гордая, а когда после обеда начался рождественский концерт и мы выстроились на сцене и запели «O, Holy Night», мама в зале расплакалась.

Когда родилась сестрёнка, её назвали Викторией в честь великой английской королевы. «Эта наша маленькая победа», – шутили родители.

В понедельник 8 декабря 1941 года я собиралась в школу, когда зазвонил телефон. Я не понимала, о чём говорит отец, но мама застыла с Викторией на руках и не обращала внимания на Колю, который дёргал её за подол.

– Они напали на Пёрл Харбор, – сказал отец.

– Где это?

– Здесь, в Тихом океане.

– Что теперь будет?

– Не знаю.

Мы с отцом вышли на улицу, было солнечно и почти безоблачно, так что можно было сосчитать все девять гор на горизонте.

– Сегодня все девять драконов видны, – сказала я. – Ну, посмотри, почему ты не смотришь?

И тут раздался вой и грохот, и опять вой, очень страшный. Отец сгрёб меня в охапку и побежал домой.

Так в Гонконг пришла война.

На несколько дней воцарилась странная жизнь. Папа уходил на работу, но возвращался в середине дня. Трамваи встали, и с притихшей улицы были хорошо слышны отдельные голоса и громкие шаги. Дома стояла какая-то колодезная тишина, затаившаяся под высоким белым потолком, освещённым ярким солнцем. И только вдалеке, по другую сторону пролива, грохотало густо и раскатисто, а потом надолго замирало.

Родители не разрешали приближаться к окнам, и я делала вид, что рассматриваю игрушки на свету, а сама украдкой выглядывала наружу. Воды пролива серебристой чешуёй переливались на солнце, а над горами-драконами стоял чёрный дым. Я смотрела и пыталась осознать – вон там, на другом берегу, куда мы ездим в русскую церковь, – враг.

Приближалось западное рождество. По традиции мы отмечали православное, но я втайне от взрослых любила 25 декабря. Засыпая в канун, я молилась, чтобы рождественским утром всё стало, как прежде. И больше не нужно никаких подарков.

Мне снился снег, снежинки в небе, как пятнышки на оленьей шкуре, большие и частые. Он сравнял с тротуаром проезжую часть, засыпал гидранты, и только красные колпачки почтовых ящиков торчали над ровной белизной. «Как же мы теперь выйдем из дома?» – думалось мне. И тут послышались бубенцы и топот копыт. Это Санта!

Я проснулась, звон бубенцов явственно стоял в ушах. Комнату заполнял молочный праздничный свет, как будто за окном было белым-бело. Коля ещё спал, я прокралась к окошку, раздвинула занавески и отпрянула от яркого солнца. День был погожим, безоблачным, на хлопковом дереве перед нашим окном карминовые упругие лепестки уже проклюнулись из налитых бутонов.

Опять зазвенело – это не бубенцы, это кто-то звонит в дверь. В прихожей стояла заплаканная соседка, и следом за ней заплакала мама, страшно и некрасиво, с визгом. Пробудившийся Коля ухватился за мою ночную рубашку и спросил: «А что такое капитуляция?»

Через несколько дней папа принёс газету с объявлением – всем представителям стран, воюющих с Японией, 5 января явиться на площадь для регистрации.

– Мы ведь русские, Виктор, может, не надо идти? У России с Японией договор.

– Мы британцы, душа моя. Ты забыла?

Папа надел свой выходной костюм, и мы пошли.

– Открой рот и зови своих родителей! – кричала молодая женщина и трясла головой, а я не могла произнести ни слова и думала только о том, что если сейчас с её кудрей слетит шляпка, то мне совсем не поздоровится.

– Успокойтесь леди, разве Вы не видите, что у ребёнка шок?! – вступился высокий худой мужчина. – Господин офицер, тут ребёнок потерял родителей!

Японский офицер оборотил к нам равнодушное лицо и погнал толпу вдоль улицы.

Мужчина крепко взял меня за руку:

– Не бойся, детка, найдём твоих родителей, нас всех соберут в одном месте, сейчас главное, чтобы тебя не затоптали, держись. Как тебя зовут?

– Айрин.

– Да у тебя, оказывается, прекрасный голосок! И имя красивое. А я – Николас.

Так мы двигались около получаса, пока не остановились на набережной за Западным рынком, где нас стали пересчитывать и загонять в грязные тесные гостиницы. Молодая дама в шляпке опять оказалась рядом. У неё были светлые волосы, уложенные по моде на одну сторону, большие глаза и аккуратный вздёрнутый носик, словно кто-то положил палец на переносицу и легонько потянул вверх.

– Это же бордели! Здесь зараза на заразе! Чёртовы коротышки!

– Сожалею, леди, но «Пен» уже занят японским главнокомандующим, не думаю, что он захочет потесниться, – ответил мой избавитель.

– Я ценю Ваш юмор, – сказала женщина холодно.

– Занимайте комнаты на всех этажах, кроме нижнего, – скомандовали нам, и толпа начала ломиться на узкую деревянную лестницу.

– Давайте девочку мне, – сказала молодая.

– Вы же кричали, что это не Ваш ребёнок.

– А разве Ваш? Или в этом заведении Вам нужна девочка?

– Мисс… Я поищу её родителей и приведу их к Вам. Не дерзаю спрашивать адрес, но позвольте хотя бы обменяться с Вами именами. Николас Янг.

– Элизабет Хантер.

– Леди Элизабет, Вы ещё не знакомы с Айрин. Айрин, познакомься – леди Элизабет.

– Давай за мной, а то, пока мы тут соблюдаем ритуалы рыцаря Ланселота, все лучшие места займут.

Мы медленно двигались в очереди вверх по лестнице.

– Сколько тебе лет? Восемь? Девять?

– Мне – одиннадцать.

– Одиннадцать?! Такая маленькая и худая? – Элизабет задумалась и захлопала длинными ресницами. – Значит, в старости будешь молодушкой.

– Будет ли у нас всех старость? – громко вздохнула грузная женщина с одеялом вместо воротника на плече.

Элизабет словно не расслышала.

– Что у тебя за акцент? Ты не англичанка?

– У меня британский паспорт, – я отвернула голову и тут же споткнулась о ступеньку.

– А родилась ты где?

– В Шанхае.

– Ну не китаянка же ты. Откуда твои родители?

– Они русские.

– Ах вы русские! Ты, наверно, какая-то княжна?

– Нет.

– Признавайся, княжна? Графиня? Может, за тебя мне дадут золота и соболей?

Комната, которая нам досталась, была тесной, без окна, с одной большой кроватью, оказавшейся уже занятой. Элизабет кошкой метнулась в угол и бросила на пол пальто.

– Расстилай свой плащ, Ваше сиятельство. А то не успеешь оглянуться, как кто-нибудь угнездится на голове, – скомандовала она. – Сиди здесь и никуда не уходи, а то тебя никогда не найдут. Я скоро.

Моих родителей в гостинице не оказалось.

Николас, навещавший нас несколько раз в день, приносил мне кусочки шоколада и молоко и развлекал Элизабет новостями.

У него были карие глаза, домиком очень густые брови и крупный красноватый нос. Мама говорила про такой – типичный английский нос. Чёлка, усмирённая бриллиантином, через два дня пребывания в отеле встала смешным хохолком, что придавало Николасу сходство с добрым попугаем.

Прошёл слух, что всех иностранцев отправят в один большой лагерь. Где расселят – неизвестно, поэтому нужно запасаться всем, чем только возможно, учил Николас. Но Элизабет и без него знала что делать и после своих отлучек из комнаты возвращалась то с вилками, то со старой простынёй, то с грязной мышеловкой.

Наконец, недели через две, объявили, что в лагерь отправляется первая партия.

– Вам так не терпится за колючую проволоку? – спрашивали соседи Элизабет, которая стремилась попасть в число первых.

– Не хочу провести ближайший год в углу на полу, – отвечала она.

– Год?! Дева Мария! Типун Вам на язык! Нас скоро освободят, мы ведь не военные.

Ещё через день жильцы нашего этажа, в основном женщины, высыпали в тесный коридор. Пока толпа гудела и распределялась по зазорам, высокий японский офицер в круглых очках держался в профиль. Коротко подстриженные усики очерчивали недовольной скобкой круглый рот. Когда все успокоились, он заговорил: «Вас отправляют в лагерь для интернированных лиц в Стэнли. Там будут хорошие условия проживания и изобильная еда. Матери с детьми получат привилегии. Надеюсь, каждый из вас оценит щедрость Японской императорской армии. Как вы знаете, солдаты Великой Японии всегда были великодушны к женщинам и детям».

У офицера были красивые руки. С длинными пальцами, как у моего учителя музыки в Шанхае.

Жильцы загудели и задвигались, из комнаты доносились шутки и смех, словно впереди ожидало забавное путешествие. От Элизабет пахло духами с горчинкой, будто цветок размяли пальцами.

Нас погрузили на катера. Было свежо и солнечно, на борту отдавало сыростью и топливом, отяжелевшее судно двигалось медленно вдоль береговой линии. Японские конвоиры, коренастые земляные человечки с неподвижными, словно уставшими, лицами, смотрели за борт. Истосковавшиеся по свежему воздуху арестанты сначала возились и галдели, а потом тоже затихли, глядя на море.

Мы плыли несколько часов и после обеда причалили в полукруглой бухте, мягко врезавшейся в основание полуострова и делавшей его похожим на шею. Можно было вообразить, что шею кто-то сдавил и на мысу полуострова надулась гора.

Лагерь устроили в сдавленном месте.

Вереница заключённых тянулась от пристани вверх на холм, к месту поселения, которое ещё не успели оградить колючей проволокой, и китайские рабочие в круглых шляпах растягивали железные мотки между столбами, поглядывая на нас испуганно.

На плоской вершине холма было оживлённо: прибывшие ранее заключённые из других отелей перетаскивали мебель, тюки, матрасы. Кто-то встречал знакомых и обменивался новостями. Посреди этого броуновского движения неподвижными частицами стояли равнодушные с виду японские конвоиры.

– Бетси?! И ты здесь? Вот так встреча! – маленькая полная женщина с острыми карими глазками оглядывала нас из-за свёрнутого в рулон матраса. – А мы думали, что ты в Америке коктейль попиваешь где-нибудь на яхте. Ведь Уильямс-то уехал?

Её маленький точёный носик двигался между румяных щёк вверх-вниз, как хоботок насекомого. Бетси передёрнула плечами:

– Очень рада тебя здесь встретить, Карин! Я не собиралась уезжать. А ты-то почему не в Америке?

– Ну, ты же знаешь, что мой супруг не мог покинуть свой пост, – сказала она, не сводя с меня глаз. – Но он – мудрый человек, всё предусмотрел, мы взяли с собой четыре чемодана. А ты, я смотрю, налегке? Кто это с тобой?

– Это? Девочка, – Бетси улыбалась и смотрела женщине прямо в лицо. Карин подождала ещё несколько мгновений и пошла дальше со своим матрасом. Ветер приглаживал длинный ворс её мехового воротника и манжетов.

Лагерь, развернувшийся на плоской вершине и склонах холма, с севера захватил большую территорию колледжа, а с юга – соседствовавшие с ним дома охранников тюрьмы. Сама же тюрьма – современная, передовая, гордость британских колоний – примыкала к лагерю тыльной стеной. С запада и с востока было видно море, и когда стихал гомон, можно было слышать, как волны накатывают на каменистый берег. Полуостров Стэнли больше походил на курорт.

Ещё три недели назад здесь шли отчаянные бои. В главном здании колледжа квартировал военный госпиталь, и слухи оттуда приходили такие страшные, что люди обходили стороной разбитое обстрелянное здание без окон и старались занять бунгало, где до войны жили учителя и сотрудники. Первая партия заключённых, попавшая сюда два дня назад, немного расчистила территорию и похоронила трупы, но на земле ещё было много обломков, осколков, тряпья, кусков резины.

Бетси, по-орлиному оглядев территорию, направилась к дальнему бунгало. Кряжистый одноэтажный дом, приплюснутый, как китайский садовник шляпой, невысокой треугольной крышей из красной черепицы, ближе других подступал к обрыву над пляжем. В нескольких шагах находилось небольшое старое военное кладбище, на котором не хоронили уже лет 50.

– Лучшие соседи – рыбы и мертвецы, – объяснила свой выбор Бетси.

Дом уже хорошенько обчистили японские солдаты, а после них – местные рыбаки. Из обстановки в комнатах остались только каркасы кроватей и пара тумбочек. На стенах висел свиток с каллиграфией и две фотокарточки – с одной смотрел малыш в китайском пальтишке, а на другой несколько мускулистых азиатских юношей в теннисных рубашках и шортах позировали на фоне главного здания. Бело-синие горшки с растениями стояли забытыми на подоконниках, несколько цветков уже увяли. На полу угловой комнаты валялась распахнутая птичья клетка, полувысохшая лужица воды ещё оставалась на дне фарфоровой поилки. Я взяла клетку себе.

После раздумий, где будет теплее зимой и прохладнее летом, Бетси остановилась на угловой комнате с двумя большими окнами: «Зато светло».

В наш домик начали прибывать люди.

– В таких жила одна семья, да и то китайцы, а нас по 20 человек запихивают.

– Всё лучше, чем в грязном борделе без окон. Да и ненадолго, мы ведь гражданские.

– Думаете, правительство за нас заступится?

– Не сомневайтесь! Так же, как оно заступилось за Гонконг.

Новые соседи рассказали, что в самую ночь Рождества в главном здании была резня. Японцы закалывали раненых прямо в кроватях, насиловали медсестёр. Трупы потом сожгли, а какие-то валялись целых три недели, хорошо, что сейчас не лето. Там, где было костёрище, можно собрать пуговицы. Многих убитых опознать не удалось, так и закопали безымянными. Тяжело пришлось хоронившим. Зато у них теперь кожаные сапоги. А вообще, в здании есть одеяла и матрасы. На первом этаже, где до войны были классы, можно раздобыть парты, стулья и много полезных вещей, что не растащили местные.

О моих родителях никто ничего не слышал. Уже вечером к нам зашёл офицер с красивыми руками и сообщил, что отец попал в другой лагерь, для военнопленных. А мать с детьми должны отпустить на особых условиях, она будет работать в пекарне. «Айрин Орлофф интернирована в лагерь в Стэнли».

В самую первую ночь в лагере я никак не могла уснуть. Было холодно, страшно без родителей, и в нескольких десятках метров от нас лежали в земле безымянные мертвецы. За окнами насекомые стрекотали так громко, что заглушали шум прибоя. Я закрывала уши, но тогда мешали глухие и частые толчки в висках. Слышно было, как моргают глаза, и этот звук был таким же, какой издавала моя кукла, когда моргала. А вдруг я – кукла? Меня передали от одной хозяйки другой, она теперь будет обо мне заботиться. Живут же куклы, и им хорошо, надо просто помнить о том, что всё вокруг – игра, тогда не будет боязно.

– Не спишь? – Бетси перевернулась на другой бок. – Спи. У меня в желудке словно мячик с шипами. Чёртовы коротышки.

Утром нам огласили распорядок: в 11 дня и 5 вечера – еда. В здании общественной кухни несколько раз в день дают кипяток, получать по очереди. Выходить на улицу после 9 вечера запрещается. За попытку пересечь границы лагеря – расстрел.