Надгробный мрамор хранит молчаливый покой,
без лишних слов, не нарушая всесилья забвенья,
молчит немногословно
об имени, мыслях, событиях и отчизне.
Вынесен приговор, осужден этот бисер на мрак и молчанье,
потому мрамор не в силах поведать то, о чем молчат люди.
Самое главное в жизни, пришедшей к финалу, —
страстная дрожь и надежда,
жестокое чудо: чувствовать боль; и удивление наслажденья —
все это не исчезает, вечно длится, без перерыва.
Слепо, настойчиво требует продолженья душа
в преддверии жизни иной,
в час, когда ты – всего лишь беглый отблеск и парафраз
тех, кто не от мира сего, не отсюда, и тех,
кто станет и кто ныне уже – бессмертье твое на земле.
Сегодня, после многих лет разлуки,
вернувшись в дом, где я когда-то рос,
я чувствую, что всё кругом – чужое.
Я прикасался к выросшим деревьям
так, словно гладил спящее лицо,
и проходил по старым тропкам сада,
как будто вспоминал забытый стих,
а под закатным полноводьем видел,
как хрупкий серпик молодой луны
укрылся под разлатою листвою
темневшей пальмы,
как птенец в гнезде.
Как много синевы
вберет в колодец этот смутный дворик,
и сколько несгибаемых закатов
падет в том отдаленном тупике,
и молодую хрупкую луну
еще не раз укроет нежность сада,
пока меня своим признает дом
и, как бывало, станет незаметным!
Потрясающе
в грубой убогости,
потрясающе
безнадежным прощальным бликом,
покрывающим ржой равнины и долы,
когда краешек солнца скрывается за горизонтом.
Острый и тонкий, луч больно ранит
и заполняет пространство беглой галлюцинацией, наважденьем,
вселяя страх темноты,
вмиг обрывается,
как только осознаем призрачность.
Так же рвется сон,
когда понимаем, что спим.
В бездне вселенской ночи
только маяк противоборствует
буре и заблудившимся шквалам,
только маяк на покой посягает улиц притихших,
словно предчувствие, дрожащее в нетерпении,
предчувствие скорой, ужасной зари, которая
наступает на опустевшие окраины мира.
Скованный властью тени и мрака,
напуган угрозой: скоро зажжется рассвет;
судорожно оживляю ужасное
предположение Шопенгауэра и Беркли,
будто наш мир —
игра воображения и сознанья,
сновидение душ,
без всякой основы, без цели и смысла.
И поскольку идеи
не вечны, как мрамор,
но бессмертны, как реки и лес,
предшествующая доктрина
приняла другую форму в рассвете,
в суевериях этого часа,
когда луч, подобно плющу,
вырвет стены домов из объятий мрака,
укрощая мой разум,
расчистит путь новой фантазии:
если вещи не содержат субстанций
и многолюдье Буэнос-Айреса —
лишь игра воображения, сон,
который вздымает в одновременном движении души,
есть единственный миг,
когда бытие судорожно рискует собой,
миг, сотрясаемый новой зарей,
в час, когда лишь единицы грезят сим миром,
и лишь полуночники помнят его и хранят,
призрачный, едва различимый
набросок, сеть улиц,
которые после откроют, опишут другие.
Час, когда жизнь отдается упрямому сну,
приходит угроза погибели, исчезновенья;
час, когда очень легко может Господь
уничтожить свое же творенье!
Но вновь мир спасен.
Свет снова приходит и оживляет уснувшую серую краску,
меня упрекает
в соучастии воскрешения мира,
укрывает заботливо дом,
мой дом, изумленный и застывший в белом, ярком луче,
птичий голос рвет мою тишину,
ночь отступает, сползает изорванной тряпкой
и лишь остается в глазницах слепцов.
Игрушечный, тесный,
как сдвоенный зеркалом сад,
воображаемый город,
ни разу не виденный въяве,
ткет расстоянья
и множит дома, до которых не дотянуться.
Внезапное солнце
врывается, путаясь в тьме
храмов, тюрем, помоек, дворов,
лезет на стены,
искрится в священной реке.
Стиснутый город,
расплющивший опаль созвездий,
перехлестывает горизонт,
и на заре, полной
снами и эхом шагов,
свет расправляется паветвью улиц.
Разом светает
в тысячах окон, обращенных к Востоку,
и стон муэдзина
с вознесшейся башни
печалит рассветную свежесть,
возвещая столице несчетных божеств
одиночество истого Бога.
(Только подумать:
пока я тасую туманные образы,
мой воспеваемый город живет
на своем предназначенном месте,
со своей планировкой,
перенаселенной, как сон, —
лазареты, казармы
и медленные тополя,
и люди с прогнившими ртами
и смертной ломотой в зубах.)
И вот я должен всю громаду мира,
в котором ты, как в зеркале, стоишь,
за камнем камень наново отстроить.
С твоим уходом
столькое кругом
никчемным обернулось пустяком
и отпылавшим фейерверком тлеет —
где прежние душистые аллеи?
Закаты, обрамлявшие тебя,
и музыку, где ты – во всякой ноте,
и те слова
мне предстоит разбить
своими же руками,
застывшими от боли.
Пустое небо об ушедшей стонет
всей пустотою.
В каком колодце душу утопить,
чтобы и там не стерегла утрата,
как солнце, что с зенита не сойдет,
пытая люто и неумолимо?
Она одна вокруг
и стягивается петлей на горле.
Гайде Ланхе
Садовая калитка
откроется сама,
как сонник на зачитанной странице.
И незачем опять
задерживаться взглядом на предметах,
что памятны до мелочи любой.
Ты искушен в привычках и сердцах
и в красноречье недомолвок, тонких,
как паутинка общности людской.
А тут не нужно слов
и мнимых прав:
всем, кто вокруг, ты издавна известен,
понятны и ущерб твой, и печаль.
И это – наш предел:
такими, верно, и предстанем небу —
не победители и не кумиры,
а попросту сочтенные за часть
Реальности, которая бесспорна,
за камень и листву.
Ароматная, словно пьянящий мате,
ночь скрадывает расстояние между домами в деревне,
расчищает улицы,
что сопутствуют мне в одиночестве,
наполняя меня безотчетным страхом и прямыми отрезками линий.
Легкий бриз доносит с полей сочный запах,
сладость дачных домов и рощ тополиных,
что трепещут под хищным напором асфальта,
сохраняя землю живую.
Земли сдавлены улицами и домами.
Тщетно кошачья ночь силится
охранить покой закрытых балконов.
Вечером здесь показалась
скрытая девичья страсть и надежда.
Полный покой, тишина в преддверье жилищ.
В изгибах теней
льется время. Время обширно и благородно,
скрыто в полночных часах,
поток полноводен,
в нем находится место всем мечтам, и желаньям, и грезам,
час чистых душ и устремлений,
нет места жадному пересчету:
дневная повинность.
Я – единственный улицы созерцатель;
быть может, не будь меня здесь, она бы исчезла.
(Наткнулся на шершавую стену, остатки,
поросшие остием, чертополохом,
в свете желтого фонаря,
тусклый и нерешительный луч.
Видел летящие звезды.)
Величественная, живая,
словно Ангел, сошедший с небес,
крыльями день укрывает,
ночь опустилась, скрыла серость домов.
Сверкающий закат неумолимо
рассек пространство лезвием меча.
Ночь, словно ивовая поросль, нежна.
Взвиваются повсюду
искрящиеся огненные вихри;
священный хворост
от всполохов высоких кровоточит,
живое знамя, выдумка слепая.
Но дышит миром тьма, подобно дали;
сегодня улицам вернулась память:
когда-то они были чистым полем.
А одиночество, молясь, перебирает
рассыпанные звезды своих четок.
Дворы, их стойкая осанка,
дворы скрепляют
небеса и землю.
Сквозь перекрестия зарешеченных
окон проходит улица
легко, как свет лампады.
Просторные альковы,
где рдеет тихим пламенем каоба,
где зеркала неясный отблеск
подобен омуту и заводям тенистым.
Темны и тихи перекрестки,
от них бегут дороги в бесконечность
по немым, глухим предместьям.
Поведал о местах,
где мы всегда вдвоем,
нас двое: одиночество и я.
С. Г.
Там, снаружи, – закат, темная драгоценность
в оправе времен.
Бездна города, ослепшего
от людей, которые тебя никогда не видели.
Вечер молчит или песни поет.
Кто-то вытягивает страсть,
распятую на клавишах пианино.
Прелесть твоя – множество проявлений.
Назло твоей неприязни
твоя красота
тратит свой дар посекундно.
Прелесть, удача твоя скрыты в тебе,
словно весна в первом листке.
Я почти уже потерял себя,
я – только страсть,
что теряется вечером этим.
Скрыта нежность в тебе,
как до срока в мечах скрыта боль.
Упала ночь тяжелым бременем.
Друг друга, как слепцы, искали
в притихшем зале наши одиночества.
Тот вечер пересилила
твоя блистающая плоть.
В нашей любви есть грех,
вина, похожая на душу.
Ты,
кто вчера была подлинной красотою,
стала любовью, подлинною, сегодня.
Идущий берегом моря
очарован его величием,
обласкан и награжден светом и ширью,
так же и я, было даровано
наслаждаться твоей красотой.
В сумерках мы распрощались,
степенно пришло одиночество,
на улицах темных, которые помнят тебя,
счастие потускнело, подумал:
как было бы славно, если
воспоминания, сменяя друг друга,
без остановки, следовали бесконечно,
радуя душу.
На западе вечерняя заря
восторгом напитала улицы,
открыла двери, словно страсти сон,
случайной встрече.
Светлые леса
теряют последних птиц и золото.
Разодранные руки нищего
подчеркивают грусть поры вечерней.
А тишина, что меж зеркал живет,
тает, покидает узилище свое.
Мрак – чернеющая кровь
израненных вещей.
В неровном свете
изуродованный вечер
сочился серым цветом.
Вечерняя заря, Архангелу подобно,
дорогу истерзала.
Как душный сон, населено одиночество,
стоячим прудом пролегло у деревни.
Колокольчики в поле звоном собирают
крошки печали, что рассеяны вечером.
Новолуние – слабый голос небес.
Лишь стемнело,
поле вновь оживает.
Западный шрам затянулся,
вечер его донимает.
Прячутся искры оттенков
в сумрачных безднах предметов.
В опустевшей и замершей спальне
ночь распахнет зеркала.
О проекте
О подписке