Действие второе

Сороковины. Та же гостиная. За столом сидят Виктор, Эдик и Григорий Фёдорович. Аля и Елена приютились на диванчике. Алексей в задумчивости сидит поодаль.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ (Эдику). Как же не знать? Сызмальства известно было: на третий день покойничек с нами распрощался, на девятый – душа ихняя от плоти отделилась. А сразу улетать негоже. Привыкла она больно к телу своему. Вот и кружит, кружит над ним, хе-хе, горькие процессы, по-научному, наблюдает и плачет. А на сороковой-то и наблюдать уже нечего – и возносится, стало быть, навсегда. Так что сегодня мы вознесение души покойного Георгия Николаевича как бы отмечаем. Знаменательно по-старинному. (Выпивают.)

ЭДИК. Исконная черта человека – любопытство. К смерти оно особый, ни с чем не сравнимый привкус имеет. Как ни запрещали различные религии, трупы во все времена вскрывались. Отсюда совпадение: третий и сороковой дни поминаются у язычников, древних евреев и христиан. Несмотря на антагонизм! По-научному, как вы заметили, многоуважаемый Григорий Фёдорович, объясняется сороковой день крайне просто: сердце в это время разлагается. Поскольку издавна его считали вместилищем души, вот и решили, она в это время покидает грешную землю. Бред несусветный! Во-первых, вовсе не обязательно в сороковой день это знаменательное, как вы опять же справедливо отметили, дорогой Григорий Фёдорович, событие происходит. Цифра сорок – условный статистический факт, зависящий от местности, то есть, от свойств почвы и погоды. Во-вторых, слово «душа» лет через сто будет значиться в словарях с пометкой «устаревшее». Человек становится всё рациональнее: даже эмоции свои выносит на суд логики. А слово «душа» невозможно рационально определить: слишком размытое понятие. Что мы под ним подразумеваем? Нам самим не ясно. Так что дни эти поминальные совершенно бессмысленными станут. (Виктору.) Верно, технарь, проблему понимаю?

ВИКТОР. Не… знаю. Отца жалко. (Отошёл от стола.)

ЭДИК. Само собой. Я – о другом.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Верно, ох как верно, Эдуард Георгиевич, всё обрисовали. Целый месяц с тех самых пор, как вы ко мне с извиненьицем пожаловали, я удивляюсь и поражаюсь: как во всех жизненных явлениях научную основу хирургически вскрываете и препарируете. Точь-в-точь как отлетевшей души Георгий Николаевич: во всех неурядицах ведомственных обнаруживал сердцевинку. Потомственность! Сколько я от вас за этот месяц полезного узнал! Раньше, бывало, этот раздел в газетах «очевидное-невероятное» никак осилить не мог: одно сообщение казалось только очевидным, другое – исключительно невероятным. Чтобы вместе – никак не получалось! Но я – человек, хо-хо, понятливый. Теперь уж вы «крысой» меня, тем паче канцелярской, никак не назовёте. После ближайшего-то знакомства?

ЭДИК. Что вы, Григорий Фёдорович! Не напоминайте.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Я со своей стороны, давно хотел сказать: слова тогдашние беру обратно. Я им хозяин и потому имею право. Как, например, огурчики на своём огороде: захочу и не только не сделаю их малосольными, но и окончательно не соберу – пусть гниют! Зазря я тогда встал в позицию и вас осудил. Потому как не учёл, что ваше дело молодое – не то, что стариковское наше. Кто только чего не творил по молодости и неопытности! До революции купеческие сынки такие кренделя выделывали! Наши великие писатели знали, про кого писать, чтоб интересно было. А раз официальное лицо в инстанции благосклонно отнеслось к просьбе заслуженного Матвея Николаевича, стало быть, ничего почти зазорного и нет. (Понизив голос.) Возможно, в будущем всё исцеление и научное лечение будет происходить через интернет. Потому предлагаю выпить за удачный исход этого дела, как непосредственно касающегося нашего юби… то есть, люби-мого Георгия Николаевича!

ЭДИК. Нет, нет, Григорий Фёдорович! Вы хватили лишнего. Непременно надо три раза постучать: «Тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить!» Совсем не известно, как обернётся. Первый шаг Матвея Николаевича, правда, обнадёживает: влиятельное лицо поспособствовало – отпустили под подписку о невыезде. Но пока непонятно, во что следствие выльется. Как раз сегодня у Матвея Николаевича решающий разговор. Так что предлагаю выпить за справедливость следователя! (Чокаются.)

ВИКТОР (вполголоса). «Рано пташечка запела…» (Подсаживается к Алексею.)

АЛЕКСЕЙ. Не надо, Витя. Ему трудно. Не будем судить, что происходит в нём. Мы обсуждали: «определить человека нельзя». Невозможно проникнуть во все уголки сознания. Часть нейробиологов обратилась к буддийским монахам. Надеясь в «тонких телах» отыскать аксиомы теории сознания. Эти учёные отчаялись построить теорию мыслечувств, опираясь на конструкции нейронных сетей мозга. «Мысли-дефис-чувства» – величайшее открытие Достоевского!

ВИКТОР. «Мысли-дефис-чувства» – это когда рациональное неотделимо от материального? Та самая необъяснимая Богооткровенность?

АЛЕКСЕЙ. Не только в священных канонах неотделимо. Вдохновенные прозрения художественного и научного творчества необъяснимы. По твоему любимому методу от противного, допустим, что теория сознания создана. Она должна тогда содержать все наши знания: и теперешние, и будущие, и рациональные, и явившиеся Бог знает откуда. Пусть неявно содержать. Но эта теория сама есть знание. То есть, содержит самоё себя. Получается нечто аналогичное теореме Гёделя о неполноте простой арифметики и парадоксу наивной теории множеств… (Видя, что Виктор заскучал.) Попросту говоря: сознание сознанием познать полностью невозможно! Но – гордый человек не может смириться. Ему нужна энергия заблуждения, чтобы вдохновляться познанием «до полного беспредела»! В оценке прожектов современной науки мы сходимся с Эдиком.

ВИКТОР. Но разве нельзя оценивать другого человека? Родного брата, которого я наблюдал с детства? Пример: когда он увлёкся психоанализом, чуть не вылетел из мединститута. Загремел бы в армию. Отец сказал: «Наконец, станет человеком». Но, после уговоров мамы и его клятв, пошёл на поклон к ректору: просил всю сессию пересдать. Что в сухом остатке? «Каким ты был, таким ты и остался…»

АЛЕКСЕЙ. Всякий человек может перемениться. В любом возрасте. Христос сказал: «Не судите, да не судимы будете». Богословы комментируют: судить только Бог может. Человек судящий возвеличивает себя. Но понять можно в ином разрезе: опрометчиво судить о сознании другого и своём сознании. Поразительно, но слова Иисуса можно истолковать так: человеческая теория сознания человека – невозможна!

ВИКТОР. Алёшка… прости её! Ты сказал по-христиански: судить нельзя. (Пауза.) Ты – странный, Алёша. Чем больше узнаю, тем больше не могу понять тебя. Любой человек возненавидел бы его. Ты, не задумываясь, идёшь навстречу! Это она подтвердила, что я выдал. Он и не думал! Я не могу наблюдать вашу жизнь. Противоречит твоим убеждениям. Будь я художником, написал бы картину: «Муза в темнице». Лена, как никто, понимает тебя. Если б хоть одна женщина любила меня так, я ополчился бы на всех её врагов! А её саму…

АЛЕКСЕЙ. Я простил её.

ВИКТОР. Брось, Алёшка. Честное слово, не мне поучать. Обращаешься, как будто приглядываешься, что за человек. Думаешь, со стороны не видно?

АЛЕКСЕЙ. Ты прав: приглядываюсь. Заново пытаюсь понять, в чём наша любовь. Не подозревай в жестокости – рад бы делать вид, что ничего не произошло. Что-то треснуло, Витя. Кто-то тягучий поселился внутри. Испытывает всё, что ценил в себе. Я похож на человека, попавшего на планету с другим полем тяготения: каждый шаг доставляет боль своей неуклюжестью. Не могу читать: всё кажется выдумкой и пустотой. Часами сижу над раскрытой книгой, уткнувшись в один абзац. «И день сгорел, как белая страница»… И я, чтобы не повеситься, пишу стихи…

 
Блаженно длинный полдень детства,
Дай окунуться с головой
В зеленогривое соседство
Травы и листьев надо мной.
Дай увидать хоть на мгновенье
Горячий синий цвет стрекоз
И тысячи зрачков движенье
И лебеды огромный рост.
Но время сузилось и сжалось —
Не разглядеть его лица,
И год – что день. Такая малость
Отстукивает до конца.
Но начинается страданья
Неумолимый светлый час
И сквозь рыданья и стенанья
Я вижу, как в последний раз
Развилось время, точно свиток
И, бесконечно тяжелы,
В медовый медленный избыток
Опять минуты потекли.
 

(Небольшая пауза.) Наутро перечитываю и кажется: я сам – выдумка. Ну, посуди: в каких теперешних стихах найдёшь слова «блаженно», «рыданья», «стенанья»?! Кто я? Кто посмеялся надо мной, переместив рожденье? (Пауза.) А Лена… слишком люблю её, чтоб притворяться. С чем я могу подойти к ней? (Пауза.)

Эдик с Григорием Фёдоровичем.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Вот отгадайте, высокоучёный Эдуард Георгиевич, зачем после поминок оставшиеся продовольственные товары под стол опрокидывали или в окно без разбору кидали? Без зазрения совести, по-нашему.

ЭДИК. Проще пареной репы. Покойника обижать опасно: он сообщается с «вечным судиёй». Следовательно, со своего стола тоже уделить надо! Логично?

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Не в глаз, а в бровку, Эдуард Георгиевич!

ЭДИК. Неужто? Постойте… Нет – сдаюсь.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Про сироток-то забыли? А?

ЭДИК. Каких «сироток»?

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Самых обыкновенных! Души которых летают в поисках, а позаботиться о них – некому! А уж виновнику-то место приравненное за столом полагалось. Ему бы даже обидно – объедками! Как это вы промахнулись?

ЭДИК (смеётся). Действительно промазал, чёрт! Хотя, должен заметить в своё оправдание: ошибка моя закономерна. «Сиротки» в голову прийти не могли: взрослая смертность при маленьких детях – почти на нуле. Если кто и попал по другой причине в детдомовцы, «сироткой» его никак не назовёшь – государство без хлеба не оставит. К тому же милостыня только унижает человека.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Целиком с вами согласен. За отмирание предрассудков благодаря прогрессу! (Выпивают.)

Елена с Алей.

ЕЛЕНА. Ах, Аля, легко тебе осуждать. Я не могу. Для меня всякий человек – загадка. Алёша – невиданная. Другому больно – он кричит. Алёша… поглощает, да: поглощает всё до полной безысходности…

АЛЯ (в сторону). Мазохизм…

ЕЛЕНА. …и мучительно перестраивает себя. Как бы объяснить? Он слишком серьёзно, что ли, к себе относится. Всякий изъян в себе, всякое событие хочет прочувствовать, прожить, поставить в ряд и увидеть его. Увидеть не как случайность… В самый тяжкий период сказал: «Жизнь переполнена смыслом, Ленок! Только бы не расплескать.» Я – словно пробудилась от наркоза…

АЛЯ. Но он совсем не думает о ребёнке! Есть вещи, которые необходимо скрывать от Виталика. Можно причинить непоправимый вред. Подросток должен видеть отношения родителей ровными.

ЕЛЕНА. Алёша не умеет скрывать. В шесть лет Виталик спросил: «Папа, почему ты вчера был грустный, и сегодня – тоже?» Алёша ответил: «Потому что для меня, как для Гамлета, «распалась связь времён».

АЛЯ. Так и сказал? А ребёнок?

ЕЛЕНА. Больше ничего не спрашивал.

АЛЯ. Ещё бы! Какой-то «Гамлет», какая-то «связь», когда он с трудом понимает, что такое «времена года»!

ЕЛЕНА. Я тоже боялась, но теперь уверена, не зря Алёша…

АЛЯ. Нет, это гипноз, это массовый гипноз! Я опять не узнаю своего Виктора! С тех пор, как зачастил к вам, кино, слава Богу, не смотрит, но в остальном ещё хуже: «Это – неважно. А это – вообще не нужно». В тот момент, когда почва под ногами дрожит! (Вполголоса.) Я устала… Ох, как я устала. Ты не представляешь, как тяжело жить с мужиком – без царя в голове. То взгляды отца без поправки на современность, то идиотским бессмертием увлёкся. До такой степени – чуть не шизнулся. К кому за помощью обратился? К брату, которого всегда осуждал! Теперь к твоему переметнулся… Все думают, я его подкаблучником сделала. Вынуждена была руководить! С кем из подруг ни поговоришь, кругом похожие проблемы… Что происходит в мире? Не понятно, к чему идёт. Ведь не зря женщины – «слабый» пол, а мужчины – «сильный». Природой так устроено. Как я жалею, что послала Виктора извиняться перед Алексеем… Раньше орал только ночью – вечером тихо сидел на Эдькиной игле. Теперь всю ночь ходит, как домовой, и бубнит что-то. Решила послушать, чуть в обморок не упала – стихи. Один запомнила:

 
Ну, что, бессонница моя,
Привольно жить тебе досталось?
Ты думала: «простая старость»?
Ан нет! Кой-что ещё осталось.
 

А что осталось-то? Не видно что-то!

ЕЛЕНА. Раньше чувствовала – моя любовь поддерживает Алёшу. Теперь между нами… нет, не стена… стекло непробиваемое. Занятия забросил. Мается с утра до вечера. Моя ли вина, его ли кризис… Когда я пробудилась, поклялась: покончу с собой, если Алёша узнает. Но прошло столько лет… и Виталик не даёт…

АЛЯ. И правильно делает: мы – матери в первую очередь!

Алексей с Виктором.

АЛЕКСЕЙ. Делать что-то в наше время бессмысленно. Никто не хочет понять другого. Упёрлись лбами, как быки во время боя.

ВИКТОР. Чтобы упереться, нужна твёрдая почва под ногами.

АЛЕКСЕЙ. У одних твёрдая, но скользкая глина прошлого. У других – зыбучий песок веры в сверхчеловека будущего. Которому религиозность, конечно, не нужна.

ВИКТОР. Не понимаю: твёрдая почва традиций оказалась скользкой?

АЛЕКСЕЙ. Все традиции открыты теперь. Случайно уверовал в одну, и случайно можешь соскользнуть в другую или атеизм. Пожалуй, Эдик прав: точка невозврата пройдена окончательно…

ВИКТОР. Ты его оправдываешь??

АЛЕКСЕЙ. По этому делу – нет. Есть юридическая истина, есть человеческая правда. Юридически сажать не за что. По-человечески… Он считает: кинотерапия – это морфий для безнадёжно больного. Но пограничные состояния часто проходят. Я вообще против морфия – человек умирает в бессознании. По-моему, надо сказать последние слова: близким и священнику – если верующий. И – попросить эвтаназию, когда боль нестерпимой станет.

ВИКТОР. Допустим. Но – «ничего не делать» до этого жуткого момента?! Ты убедил меня в действенности проекта. Я теперь уверен: только так можно прекратить религиозную вражду. Которая, как ты сказал, самая большая угроза жизни человечества. Если я правильно понял, все остальные вызовы можно было бы совместно решить. Но люди враждуют и ни о чём не могут договориться. Если бы дети, как ты предложил, не только узнавали о мировых религиях, но и знакомились с ними на практике, они ничего бы не навязывали друг другу, став взрослыми. И я тогда не оказался бы в тупике, объясняя дочери, почему надо быть толерантной к соседке по парте – из мусульманской семьи. Забыл спросить в прошлый раз: как быть с детьми из семей индуистов, иудаистов, наконец, из семей атеистов?

АЛЕКСЕЙ. Родители должны осознать: у детей не будет никакого будущего, если в школе не познакомятся на практике с мировыми религиями. И – с аргументами «за» и «против» нового атеизма.

ВИКТОР. И ты не пойдёшь на предзащиту?!

АЛЕКСЕЙ. Написал, как положено: введение, три главы, заключение. В первых двух рассказываю об истории попыток примирения. Между всеми конфессиями. В третьей – изложил свой проект. Отверг мэйнстрим: богословие диалога. Кстати, на прошлых поминках ты неожиданно озвучил мой протест. Всякое богословие диалога упрётся в неразрешимый вопрос: кто Высший Судия? Христианский Бог? Мусульманский в Коране? Будда? В итоге противостояние возвратится в далёкое прошлое. С одним отличием: оружие теперь межконтинентальное. Знаю, что будет на предзащите. Руководитель центра выдаст резюме: «Последняя глава, где критикуется всё, чем занимаются религиоведы, простите, не лезет ни в какие ворота. О заключении: проект практического примирения – утопия. Вы, конечно, вправе сочинить фантастическое произведение, как, например, Николай Кузанский – „Примирение вер“. Гениально для своего времени! Но мы здесь занимаемся наукой. Поэтому третью главу и заключение напишите о другом. Будем рады провести предзащиту ещё раз».