Глава 4

Когда на следующее утро выглядываю из своей башенной комнаты в сад, я вижу, что снег, наконец, перестал идти: небо безоблачно, а восходящее солнце заливает снежный пейзаж персиковым светом. Я высовываюсь из окна и уже собираюсь сделать глубокий вдох, как обнаруживаю на улице солдат. От испуга забываю про воздух: трое мужчин в униформе сидят на лошадях, еще пятеро стоят в карауле у ворот нашего сада. Мой взгляд блуждает вдоль садового забора, где я вижу еще семерых стражников. Этот проклятый Испе́р – как он смеет превращать мой дом в осажденную крепость?

По крайней мере, у него хватает приличия размещать солдат за воротами, а не в моем саду. Гнев, который на мгновение вспыхивает во мне, быстро утихает, потому что одна только мысль об Испе́ре наполняет меня предвкушением. К тому же я слышу колокольчики, объявляющие о прибытии королевских кухонных пони. Вот уже целую неделю первый повар короля отправляет на санях поваренка, чтобы тот мог доставить к нашему завтраку очередное восхитительное творение, созданное в честь Каниклы. Сани с пухлыми толстокожими пони только что остановились перед воротами, и поваренок выбирается из них. Но когда он пытается пройти через ворота, солдаты преграждают ему путь. Да не может быть!

К счастью, несколько часов назад я легла в кровать полностью одетой, поэтому все, что мне теперь нужно сделать – это причесаться и ополоснуть лицо над фарфоровой чашей, прежде чем покинуть башенную комнату и сбежать по многочисленным ступеням, которые приводят меня в холл нашего дома.

Рвение, с которым я собираюсь в ярости наброситься на солдат, оказывается излишним. Ах да, у меня же есть добрая фея, которая забыла, что у нее на другом конце города имеется собственное жилье. Она уже там, и я слышу, как она указывает солдатам на их место. Солдаты не очень-то впечатлены этим, насколько я могу судить из уборной, но моя фея все же отвоевывает драгоценную корзину поваренка, что самое главное, и вскоре после этого с раскрасневшимися щеками врывается в дом. Я выхожу из комнаты и следую за феей в столовую, где она выкладывает ароматные невесомые шарики из корзины на большую тарелку.

– Держу пари, они даже лучше вчерашних миндальных булочек! – восхищенно восклицаю я, протягивая руку к одной из круглых свежеиспеченных штуковин. Фея-крестная отводит мою руку в сторону и сверлит меня мрачным взглядом.

– Что ты ему рассказала? – спрашивает она.

– А? Кому?

Запах, проникающий в мои ноздри, парализует разум. Она о поваренке? Ну, ему я не говорила ничего, кроме «Спасибо!» и «Передавай привет повару!».

– Испе́ру! – шипит моя фея. – Солдат там, снаружи, на удивление хорошо осведомлен.

– О чем?

– О том известии, которое ты получила вчера, и о злом духе, которого мы изгнали.

Моя добрая фея смотрит на меня так, будто я совершила государственную измену.

– Я не знала, что это секрет.

Она закатывает глаза.

– Клянусь всеми духами и богами – это дела древней веры! И они ни в малейшей степени не касаются императора.

В этот момент раздаются определенные звуки, по которым мы понимаем, что мои сестры спускаются с лестницы. Нервное высокопарное «клик-клак», исходящее от каблуков Этцисанды, и тяжелое, уютное «бум-бум», производимое шагами Каниклы. А еще шелест тафты и шелка.

– Быстрее, – торопит Этци сестру. – Давай-давай. Только представь, как это будет выглядеть, если барон придет, а ты еще не уселась за стол.

– Нужно было разбудить меня раньше.

– Я будила. Примерно раз пять!

– Правда? – спрашивает Каникла. – О, ты только понюхай! Этот аромат!.. Умираю с голоду.

Бум-бум-бум! Со скоростью, которой посторонний человек никогда бы не заподозрил в моей почти шарообразной сестре, Каникла пробегает мимо Этци и первой достигает комнаты для завтрака.

– Вы уже пробовали? – спрашивает она, указывая пальцем на тарелку со свежей выпечкой.

– Нет, – отвечает моя фея. – Попробуют, когда усядутся за стол и ни секундой раньше. Сколько еще раз мне нужно это повторять? Клэри, вода должна была уже вскипеть. Не будешь ли ты так добра?.. Прошу тебя.

Я неохотно расстаюсь со столом для завтрака, но мне некого винить, кроме себя. Сестры и фея-крестная постоянно твердят мне, что нам нужно больше персонала, что, в принципе, верно. Тем не менее, я с неохотой нанимаю горничных, садовников и поваров чаще чем на несколько часов. Этот дом – мое королевство. Я знаю здесь каждую мышку, паука и пылинку. Может, я и замужем за сыном императора, но все равно хочу управлять своим хозяйством самостоятельно. Моя фея называет это блажью. Я – самоопределением.

Поэтому я иду на кухню, где моя фея, к счастью, уже все подготовила. Заливаю горячей водой чайные листья, а также порошок какао-мокко под названием «мокколатль», который сейчас в Толовисе якобы является последним писком моды и который источает ароматы корицы, мускатного ореха и перца. Каждый раз у меня от него учащается сердцебиение. Сегодня я предпочту чай, потому что солдаты перед домом и так достаточно меня взволновали.

Когда я захожу в комнату для завтрака с подносом, мое сердце переполняется счастьем. Раньше, когда мачеха была жива, этим помещением пользовались исключительно во время визитов таких высокопоставленных людей, как мэр или знатные гости. Я заходила туда только чтобы подмести, вытереть пыль или вымыть полы, но всегда с наслаждением выполняла эту работу, потому что огромные окна, высотой от пола до потолка, открывали живописный вид на улицу.

Мне было невдомек, почему наши знатные посетители должны наслаждаться этим видом, а мы сами – нет. Поэтому после смерти моей мачехи мы превратили эту комнату в столовую. В такие дни, как сегодня, когда небо ясное и за стеклами окон вздымаются горы, похожие на груды сахарной пудры, здесь потрясающе красиво. Воздух мерцает чистотой и покоем. Я ставлю поднос и благодарно опускаюсь на свой стул.

– Воздушные пончики для моей сладкой искусительницы! – с порозовевшими щеками читает Каникла открытку, которой королевский повар сопроводил свое подношение. – Твой Берт.

– На завтрак такое не едят, – заявляет Этци, с нескрываемым раздражением наблюдая, как все мы жадно запускаем руки в тарелку – я, моя фея и Каникла.

– Сегодня после обеда уже ничего не останется, – логически заключает Каникла. – Значит, их необходимо съесть за завтраком. Бери!

Но Этци не берет пончик – она гладит хорька Наташу, которая извивается у нее на коленях, и тренируется сидеть неподвижно. Она ждет своего поклонника, барона фон Хёка, и таким образом готовится к тайному состязанию, в котором они всегда противостоят друг другу. Соревнование под названием «Кто проглотил самую длинную палку?», и следующий этап Этци, по-видимому, собирается выиграть.

– Вкусно, – стонет моя фея после первого укуса. – Просто песня!

Этци качает головой, ровно с тем диапазоном, которого позволяет добиться радиус движения ее палки.

– Песня – это стихотворно-музыкальное откровение, а не жирный комок масла и муки! Неужели я единственная в этом доме, кто отказывается от соблазнов быстрого, но вредного наслаждения?

Клубничная глазурь пончика тает на моих губах, оставляя сладко-фруктовое послевкусие. Зубы не встречают сопротивления, мягкая выпечка распадается на языке, пока я неожиданно не наталкиваюсь на твердую марципановую сердцевину, которая чувственно крошится, источая ароматы ванили, рома и абрикоса.

Нет, я не могу отказаться от этого вредного наслаждения. Как только последний кусок пончика тает у меня во рту, мне непреодолимо хочется следующего. Дверной колокольчик звенит с безжалостной твердостью и последовательностью барона фон Хёка, но мои пальцы уже непоколебимо сжимают еще один пончик.

– Звонят! – говорит Этци так громко, будто я глухая.

– Я ем, – отвечаю я. – Можешь открыть ему сама, я не твоя прислуга.

– И как это будет выглядеть? – спрашивает Этци. – Почему бы тебе, наконец, не позволить Испе́ру нанять для нас больше персонала? Совершенно неуместно дочери дома открывать дверь.

– Я не хочу, чтобы в доме были посторонние люди.

Колокольчик звенит снова. На этот раз – нетерпеливо, но мне-то что до этого? Я в торжествующем неведении наслаждаюсь вторым пончиком. Каждая минута, в течение которой мне не приходится терпеть рядом странное создание знатного рода из далекой страны, оборачивается временем обретенного счастья. Этци замечает мое упрямство и обращается к моей фее.

– Моя дорогая, может быть, ты могла бы?..

– В прошлый раз он называл меня крестьянской бродяжкой, – обиженно заявляет фея.

– Потому что ты села на его шляпу и тем самым привела ее в абсолютную негодность. Эта шляпа была изготовлена на заказ! В самом Толовисе!

– Тогда он не должен был класть ее на мою табуретку в гардеробе. Я всегда надеваю там свои зимние сапоги.

Звонок раздается в третий раз, и меня охватывает тайная надежда, что барон сдастся и уйдет. Этци, вероятно, думает о том же. Потому что вмиг забывает о своей образцовой позе прямой палки, вскакивает и несется к двери.

– Жаль, – говорит моя добрая фея.

– Не волнуйся, – с набитым ртом выговаривает Каникла. – Он не захочет есть. Он никогда ничего не ест! Так что нам останется достаточно.

Через несколько минут до моего слуха доносится голос барона.

– Это правда? – взволнованно спрашивает он. – Его Высочество пребывает здесь, в доме? Мне сказали, что меры предосторожности были организованы лично принцем Испе́ром!

– Может, он еще придет, – слышим мы слова Этци. – Сегодня ночью он, во всяком случае, был в саду и устроил вместе с Клэри ужасный переполох, который прервал мой сон. Сегодня утром я сама не своя.

– Бедная милая Этцисанда! Будьте уверены, ни одна птичка не может похвастаться такой элегантной бледностью, коей обладаете вы.

Мы с феей обмениваемся взглядами в единодушном презрении. Бледная птичка! Если бы проводилось соревнование по изобретению неудачных метафор, то барон фон Хёк стал бы главным претендентом на приз в виде завязанного узлом золотого языка.

Под руку с Этцисандой усатый шепелявый барон с крючковатым носом и бакенбардами входит в нашу уютную столовую с грацией марионетки. На нем – псевдоуниформа попугайской расцветки; о-образные ноги спотыкаются в сапогах на каблуках, заостренных настолько, что, они, боюсь, могут испортить наш старинный ковер с симпатичным узором в виде белок.

– Да-а-а-амы? – тянет он, кланяясь лишь намеком, потому что иначе проглоченная им палка разлетелась бы в щепки.

– Доброе утро, сударь, – бодро отвечает Каникла с половинкой пончика во рту. Клубничная глазурь придает ее губам розовый блеск. У того, кто не растает при виде ее блестящих глаз, сердце, должно быть, вылеплено из камня.

– Что ж, – говорит барон фон Хёк, – чтобы назвать это утро хорошим, нужно обладать преступной наивностью, моя дорогая. На улице невозможное количество снега, и если бы волны моего сердцебиения не бушевали и не разбивались о возможность видеть лик прекрасной Этцисанды, мое возмущение перед лицом новых снегопадов привязало бы меня к домашним обязанностям. Но я бежал, чтобы страдать, потому что… – он глубоко вздыхает, – в глубине страданий зреет любовь к сладострастию!

Последнюю фразу Этци и барон произносят одновременно. Оба питают глубокое почтение к поэту Ба́ндиту Боргеру Шелли и очень часто цитируют его хором, что всегда вызывает во мне смутное чувство отчаяния, ибо в такие моменты я понимаю, что не могу предотвратить декламацию, даже если спонтанно заткну кому-то из них рот.

Каникла рукоплещет.

– Страданий глубокая сладость, – повторяет она, не совсем близко к оригиналу, и тянется за следующим воздушным пончиком. – Как поэтично.

– Я слышал, – поворачивается ко мне барон, – что Его Высочество принц Испе́р облагородил ночные тени Амберлинга своим внезапным появлением?

– В этом отношении ночные тени оказались счастливее, чем наша компания за завтраком, – отвечаю я. – Потому что Испе́р исчез столь же внезапно, как и прибыл сюда. Он хотел вернуться сегодня утром, но, видно, не успел, потому что сначала ему потребовалось собрать армию, которая ограждает наш дом от всего остального мира.

– Чистая предосторожность, – поддерживает барон моего супруга. – Господа у садовых ворот сообщили, что было совершено нападение на наследника имперского престола.

Этци от ужаса тихо вскрикивает и подносит обе руки с зажатой в них салфеткой ко рту, и хорек Наташа использует эту возможность, чтобы сбежать. Она бесцеремонно несется через стол с завтраком, сбивает крышку с сахарницы, обмакивает хвост в варенье и, используя плечо барона в качестве трамплина, перелетает на канделябр, который принимается яростно раскачиваться взад и вперед над нашими головами. Красное варенье капает на чайник. Потрясенная, Этци опускает салфетку на колени.

– Это и в самом деле шокирующая новость, – говорит барон, тактично переступая с ноги на ногу. – А потому я благодарен за то, что император так благородно и услужливо защищает дорогие для себя родственные сердца.

Моя добрая фея бросает на меня вопросительный взгляд. Этци никогда не упоминала при бароне о том, как сильно император ненавидит эти дорогие родственные сердца? Я незаметно пожимаю плечами.

– Как поживает принц Перисал? – спрашивает Каникла. – Он был ранен?

– Да, – отвечаю я. – Но Испе́р говорит, что он скоро пойдет на поправку.

– И кто хотел его убить?

Я колеблюсь, потому что моя добрая фея бросает на меня предостерегающий взгляд. Видимо, мне не стоит рассказывать то, что я знаю о враге. Не то чтобы я действительно что-то знала, но моя фея, похоже, подозревает о существовании связи между письмом и убийством и хочет, чтобы я помалкивала об этом. Ну и ладно.

– Убийца сбежал, – коротко объясняю я. – Император собирается расследовать это дело.

Каникла открывает рот, желая задать свою порцию вопросов, но моя фея-крестная прерывает ее.

– Присаживайтесь, господин барон, – просит она нашего гостя. – Мокколатль или чай?

Бросив почти испуганный взгляд на мою грубоватую фею, барон опускается на свободный стул, на котором обычно сидит Испе́р, когда бывает дома.

– Мокколатль, пожалуйста, – говорит он. – Но только самую малость.

Я наливаю ему в чашку приличную порцию густой красновато-коричневой жидкости, а он с мечтательной улыбкой на губах следит за этим процессом. Никогда не видела, чтобы этот человек что-либо ел, но к дорогим экзотическим жидкостям он, видимо, питает какую-то особую страсть.

А еще – к каретам. Он называет их «кароссы», и прежде чем мы успеваем опомниться, разговор за завтраком начинает вращаться вокруг одних только самоочищающихся лаков, блестящих дверных ручек и эластичных натяжных ремней. Время от времени Этци удается вставить цитату из Ба́ндита Боргера Шелли.

– И как бы долог ни был путь, – чуть ли не кричит она, – сердце быстрее бега копыт, освобожденных от уз.

И тут в комнату для завтрака входит Испе́р, причем делает это так неожиданно, что моей доброй фее удается выхватить у меня из-под носа последний пончик.

Испе́р, как и в прежние времена, спрятан за маскировочным заклинанием, поэтому ни Этци, ни Каникла, ни барон его не видят. Штормовой серо-синий оттенок его глаз исчез за стекловидной чернотой, лицо кажется напряженным и непривычно суровым. Он одаривает меня быстрой усталой улыбкой, а затем поворачивается к моей фее, которая тоже видит его – наверное потому, что ему так и хочется.

– Леонор? – произносит он неслышно для остальных.

Я застываю в изумлении. Знаю, что это имя моей феи, но никогда не называю ее так, в том числе потому, что по непонятным для меня причинам она ненавидит свое имя. Фея-крестная поднимает брови и строит на лице вызывающее выражение, но – когда Испе́р одним движением головы предлагает ей немедленно выйти вместе с ним из комнаты, – поднимается и выполняет его требование. Вероятно, из любопытства, а может, и для того, чтобы избежать очередной лекции барона о двойных пружинных подушках из лосиной кожи, которую тот вот-вот собирается начать.

Не будь это столь недостойно и унизительно, я бы побежала за мужем и феей, чтобы подслушать их, а так приходится уговаривать себя, что скоро все равно узнаю о том, что такого важного могут обсуждать эти двое. Поэтому погружаюсь в созерцание настенных часов, пока барон объясняет моим сестрам, что сиденья в спортивных экипажах жестче, чем в каретах для путешествий, и прислушиваюсь к тихой перебранке Наташи и Гворрокко, которые чуть ли не дерутся из-за куска яйца, который уронила Каникла.

Наконец моя добрая фея появляется снова, бледная и напуганная.

– Я никогда не пойму, почему ты не вышла замуж за очаровательного Випа, – шипит она на меня. – Мы были бы в достатке, а проблем было бы намного меньше.

– Почему, что такое?..

В дверном проеме появляется мой муж, который внезапно выглядит гораздо лучше, чем раньше.

– Ты идешь? – спрашивает он меня.

По тому, как затихает разговор за столом, я понимаю, что на этот раз он виден всем. Барон смотрит на Испе́ра, словно сын императора – позолоченный гоночный экипаж, а мои сводные сестры складывают губы в синхронное «О!». Им нравится Испе́р, что в значительной степени связано с подарками, которые он привозит им из Толовиса. Они выжидательно смотрят на него, но мой муж, извиняясь, качает головой.

– Вчера мне пришлось уехать в спешке, – говорит он. – Наберитесь терпения до следующего моего визита, и будете поражены тем, что я для вас приготовил.

Произнося эти многообещающие слова, он берет с блюда кусок кекса с изюмом и с нетерпеливым видом дает понять, что мне стоит, наконец, встать из-за стола и последовать за ним.

– Что ты задумал? – спрашиваю я.

– Мы вылетаем. Твой линдворм уже оседлан.

– И куда мы летим?

– В одно место в Запретном Лесу, которое Леонор очень неохотно мне раскрыла.

Я оборачиваюсь к своей доброй фее.

– Передай своему мужу, что я его ненавижу, – говорит она. – Пусть его заберут подданные Короля-Призрака. Призрачных желаний, дитя мое.

– Возблагодарим призраков, – бормочу я, позволяя Испе́ру вывести меня из комнаты.