Предисловие
Джером Кон

Для меня важно понимание. Письмо для меня – поиск этого понимания, часть процесса понимания.

«Что остается? Остается язык»

«Не дай вам бог жить в интересные времена». Так гласит древняя китайская поговорка, которую Ханна Арендт в последние восемь лет своей слишком короткой жизни иногда цитировала в разгар обсуждений последних бедствий в стране или международного кризиса. Она делала это с саркастической улыбкой или задумчиво, словно ироничный смысл высказывания был кристально ясным, не нуждающимся в каком-либо объяснении и не получающим его. При этом не только в самой поговорке, но и в том, чтобы услышать это от нее, было нечто парадоксальное, ибо интерес Арендт к делам человечества был бескомпромиссно серьезным. Она стремилась понять события «этого ужасного столетия» с такой страстью, которая многие годы вдохновляла ученых, художников, писателей, интеллектуалов, общественных деятелей и других читателей ее работ на борьбу, без сентиментальности и уклончивости, со страданиями в этом «не слишком прекрасном мире», даже в «самые темные времена». Процитированные слова принадлежат ей, и из-за них китайская поговорка сегодня кажется странно напоминающей и даже символизирующей эту очень вдумчивую и полную сокровенных мыслей женщину.

Ханна Арендт (1906–1975) большей части мира известна как политический философ, хотя она в большинстве случаев отвергала такое описание, а также притязания и основания политической философии. Трудно сказать, кем она была. Хотя одни комментаторы подчеркивали социологические и исторические аспекты ее исследований, а другие – их литературные и даже поэтические достоинства, еще больше написано о ней как политическом ученом, и с этим описанием она соглашалась на протяжении многих лет. Позднее, когда к ней пришла слава и ее попросили описать, что она делает, она удобным образом называла это политической «теорией» или «мыслью». Ее восхваляли, вполне оправданно, и как либерала, желающего перемен, и как консерватора, стремящегося к стабильности, и критиковали за нереалистичную тоску по прошлому или за то, что она революционер-утопист. Эти различные характеристики (и можно было бы привести намного более утонченные) отражают многообразные интересы тех, кто их давал, но они также показывают подлинную растерянность, которую испытывает любой беспристрастный читатель, пытающийся сформировать суждение об Арендт в русле традиционных академических дисциплин или традиционных политических категорий. Может привести в замешательство осознание того, что саму Арендт политическая сфера не привлекала ни изначально, ни, возможно, вообще никогда. Даже ее необыкновенное понимание политического действия было, по ее словам, следствием того, что она «смотрела на него со стороны».

Однако нет никаких сомнений в том, что от начала и до конца ее непреодолимо влекло к деятельности понимания, бесконечной и цикличной умственной деятельности, принципиальная значимость которой для Арендт заключалась в ней самой, а не в ее результатах. Конечно, у нее было множество идей и мнений; она провела новые разграничения, ввела новые понятия и изменила старые категории традиционной политической мысли. Это результаты, и они оказались полезными для других. Но, в отличие от большинства политических мыслителей, главной заботой Арендт не было решение проблем; ее неустанные поиски понимания были для нее не более «инструментальными», чем сама жизнь. Еще труднее осознать, что деятельность понимания давала ей некоторую меру примирения с миром, в котором она жила. Если другие начинали понимать, в ее смысле понимания, то она радовалась и чувствовала себя «как дома». Это не означает, что она хотела передать свои собственные мысли кому-либо другому или верила в то, что это возможно. Это было бы полнейшей бессмыслицей для Арендт, для которой мышление-понимание, наделение события смыслом было занятием с самим собой, одиноким и глубоко личным. Она вела образцовую жизнь, жизнь, о которой рассказывали вновь и вновь, но в конечном счете тот свет, который был пролит на мир ее пониманием мира, есть единственный способ понять, кем была Ханна Арендт.

Рожденная в начале века в хорошо обеспеченной, нерелигиозной семье немецких евреев, она была поразительно умна, очень образованна и выступала наследницей древней и богатой культуры, будучи, возможно, ее последним воплощением. В 1920-е гг. два события, фундаментально противоположные по своей природе, сыграли решающую роль в развитии ее мышления и характера. Первым были ее первоначальные контакты в студенческие годы с двумя великими мыслителями в авангарде философии экзистенциализма Мартином Хайдеггером и Карлом Ясперсом, которые потом развились в пожизненную привязанность. Вторым событием было усиление национал-социалистического движения в Германии.

Для Арендт революцией в философии было обращение внутрь, не в интроспективном, психологическом смысле, а вследствие того, что ее мышление освободилось от систематических рационализаций природного и исторического миров, унаследованных от предыдущего столетия. Она испытала то, что называла «философским шоком»: чистое удивление существованием, резко отличающееся от всего лишь любопытства. Из этого шока выросло напряженное самоосмысление, или мышление с собой, которое стало для нее с тех пор отличительной чертой всякого подлинного философствования. Так, вдобавок к содержанию мысли Хайдеггера и Ясперса, юной Арендт открылся внутренний духовный мир, невидимый и нематериальный, в котором она могла в буквальном смысле обитать в одиночестве.

Противоположное движение имело место во внешнем, явном мире, и его радикальными интенциями было не изменение, а разрушение структур и институтов гражданской ассоциации, развивавшихся веками. Она называла рост этого политически революционного движения «шоком реальности».

Нельзя сказать, что Арендт переживала уход сознания от мира в самосозерцание и приход национал-социализма по отдельности. Она была молодой и далеко не единственной из «профессиональных» интеллектуалов, кто смог покинуть Германию и в более свободной стране по-прежнему продолжать работать в своих областях. Но она была шокирована той легкостью, с которой некоторые представители интеллектуального сообщества предпочли плыть по течению, а не против него, или вообще не пытаться выбраться из него. Некоторое недоверие по отношению к склонности интеллектуалов отдаваться политическим течениям, куда бы они ни стремились, останется с нею на всю жизнь.

Арендт однажды заметила, что она не была «прирожденным писателем», имея под этим в виду то, что она не была одной из «тех, кто с самого начала своей жизни, с ранней юности, знали, что они хотели именно этого – быть писателем или стать художником». По ее словам, она стала писателем случайно, из-за «чрезвычайных событий этого века»^[27]. Она имела в виду, что это не было вопросом выбора: она не могла не попытаться понять и осудить тоталитаризм. Иными словами, именно на ее сознание, сформированное уходом от мира, в конце 1920-х и начале 1930-х гг. охваченный бурями мир оказал неизбежное воздействие.

Это был мир, в котором, как она позднее скажет, даже до прихода Гитлера к власти она «осознавала обреченность германского еврейства», конец того «уникального явления», чья история и культура была ее собственной. Тем самым она осознала нечто отличное от тех форм антисемитизма, которые веками причиняли страдания еврейскому народу и с которыми он каким-то образом справлялся. (Позднее Арендт осознает, что не только чудовищные масштабы уничтожения европейского еврейства отличали нацистский тоталитаризм от старых форм преследований, но и то, что антисемитизм был всего лишь одним из аспектов расистской идеологии).

Оригинальность ее политической мысли определяется тем, что феноменально открывшееся ей как новое и беспрецедентное на самом деле происходило сейчас, в обычном мире, который ранее имел мало значения для ее рефлексивной жизни. Поэтому политическое стало для нее реальным не только как арена «политического процесса», в котором политики продолжают заниматься делами управления, применения власти, определения целей и формулирования и реализации средств для их достижения, но еще и как сфера, в которой так или иначе может возникнуть нечто новое и в которую ввергнуты условия человеческой свободы и несвободы. Так или иначе, политическая реальность с тех пор будет ориентиром для всех ее попыток понять – и не в последней степени тогда, когда, в конце своей жизни, она обратилась к рефлексивной ментальной деятельности мышления, воления и суждения как к источнику этого понимания.

Арендт однажды написала, что «эссе как литературный жанр имеет естественное родство с… упражнениями в политической мысли в том виде, в каком она вытекает из актуальных политических событий». Она продолжила в предисловии к «Между прошлым и будущим», что единство опубликованных там эссе «это не единство целого, а единство последовательности частей, написанных, как и в музыкальных сюитах, в одной и той же тональности либо в соотносящихся друг с другом»^[28]. Эти слова также частично характеризуют и другие книги Арендт; «Истоки тоталитаризма», «Люди в темные времена», «Кризис республики» и, в меньшей степени, Vita activa, «О революции» и «Жизнь ума» являются работами, составленными-сплетенными из эссе и лекций, в более ранних версиях напечатанных в журналах или прочитанных публично. За одним исключением содержание этого тома составлено из ее неопубликованных и неотобранных специально для публикации в одной книге текстов, написанных с 1930 по 1954 г. Это не книга, которую она когда-либо планировала опубликовать. Ей принадлежат слова, но не структура. Она организована по большей части хронологически, и главная цель в том, чтобы показать развитие ее мысли с двадцать четвертого по сорок восьмой год ее жизни.

Всемирный авторитет Арендт сегодня таков, что практически все, что написано ею, интересно широкой общественности и исследователям. Более двух десятилетий она находится в центре внимания ученых, и критические комментарии к ее работам поражают радикальными разногласиями – не только относительно точности ее разграничений и суждений (чего и следовало ожидать), но и о том, что она имела под ними в виду и как они сходятся вместе. Несмотря на разнообразие и несовместимость написанного исследователями, интерес к ее работам продолжает расти. То, что Арендт трудно интерпретировать, в основном связано с ее оригинальностью как мыслителя и в меньшей степени с тем, что она была взращена на классических и европейских источниках, часто незнакомых современным читателям. Тем не менее страстность, независимость, поэтичность ее работ и в особенности признание ею того, что политические события нашего времени не имеют исторических прецедентов, гарантировали ей место среди наиболее плодовитых и притягательных мыслителей XX в.

Английский политический теоретик Маргарет Канован написала глубокую и проницательную, избегающую полемики книгу «Ханна Арендт: новая интерпретация ее политической мысли». Она формулирует свою цель с обманчивой простотой: «открыть и объяснить, чему посвящена политическая мысль Арендт». Особый интерес представляет ее тезис о том, что, когда полное понимание того, что Арендт имела в виду под «элементами тоталитаризма» – все множество обозначаемых так явлений – рассматривается в качестве ее основы, политическая мысль Арендт оказывается в центре внимания как целое. Она имела в виду не то, что с разграничениями и суждениями Арендт необходимо соглашаться, а то, что они обретают целостность, когда рассматриваются в связи с ее фундаментальными исследованиями условий возникновения тоталитаризма как формы власти. Эти условия, однако, не были причиной тоталитарных режимов и не исчезли с их падением, и, в двух словах (как это формулировала сама Арендт), в этом заключается кризис нашего времени. Это наш кризис, состоящий из наших затруднений, и это делает мысль Арендт столь же актуальной сегодня, как и когда-либо в прошлом.

По удачному выражению Канован, основные работы Арендт «поднимаются, подобно островам, из частично затопленного континента мысли, отчасти содержащейся в малоизвестных статьях, отчасти только в неопубликованных произведениях», и нигде это не имело наибольших последствий, чем в «Истоках тоталитаризма». Этот странный шедевр – исторический, политический, философский и полный литературных аллюзий; его трехчастная структура и даже смысл его заголовка часто являются предметом дискуссий; его явный дисбаланс в трактовке нацизма и большевизма породил значительные споры. Канован утверждает, что, когда «затопленный» контекст тоталитаризма выводится на свет, основания для непонимания книги устраняются и в новом ракурсе открывается дальнейшее развитие мысли Арендт. Возможно, наиважнейшая из нескольких «траекторий», прослеживаемых в настоящем томе, простирается с середины 1940-х гг., когда обширный проект «Истоков тоталитаризма» формировался в сознании Арендт, вплоть до тех лет, что последовали за его публикацией в 1951 г. Это были годы интенсивных размышлений над книгой, отчасти ее разъяснения, отчасти исправления ее дисбаланса по мере того, как становилось доступным больше информации о Сталине и Советском Союзе, и отчасти углубления и закрепления ее теоретических оснований.

Хронологический порядок этих дополнительных работ должен побудить читателей создать в своем воображении иллюстративную личность, путешественника, проходящего через важнейшие события XX в., что позволит им обрести видение этих событий, а также ощущение их развертывания. Острота взора Арендт и честность суждений – даже то, что может показаться их скоропалительностью – порождают понимание неотложности политики. Она читала курс под названием «Политический опыт XX века» – с акцентом на слове опыт, – воздействие которого должно было остановить волну политической апатии, наступающей вслед за разочарованием в политических идеалах и убеждениях.

Этот том с самого начала замышлялся как избранное, а не полное издание разрозненных и неопубликованных работ Арендт за охватываемый им период. В него не включены лекционные материалы, в которых повторяются или содержатся менее точные или хлесткие формулировки схожих идей, высказанных в других местах. В нескольких случаях герои эссе – Адам Мюллер, Адальберт Штифтер, Роберт Гилберт – показались слишком малоизвестными в Америке, чтобы включить их в этот сборник. Эссе о «Смерти Вергилия» Германа Броха, шедевр, крайне важный для Арендт, было включено, но рецензия на его «Сомнамбул» – нет. Два эссе о Бертольде Брехте не вошли в книгу, поскольку они представляются предварительными исследованиями для написанного в 1966 г. великолепного эссе Арендт «Бертольд Брехт, 1898–1956», включенного в ее книгу «Люди в темные времена». Трудным решением было не публиковать большое эссе о «Дуинских элегиях» Рильке, написанное в 1930 г. в сотрудничестве с Гюнтером Штерном (Андерсом), первым мужем Арендт. Несмотря на его историческое значение (в то время, всего четыре года спустя после его смерти, Рильке был едва известен в Германии), содержащийся в эссе детальный анализ просодии и стиля «Элегий» был бы недоступен негерманским читателям; более того, неясно, какую часть текста действительно написала Арендт. Но содержащийся в эссе акцент на внутренний мир и отчуждение влюбленного от преходящего мира и предлагаемое в нем прочтение стихотворений как «сознательного отречения от того, чтобы быть услышанным», трансформирующее «элегию» в сущностный «голос потерянности, а не скорбь по тому, что потеряно», – все это соответствует духу других эссе Арендт того же времени, в особенности посвященного Кьеркегору. Действительно, «отчаяние» «Элегий» рассматривается как «последний остаток религии».