Кабинет Клавдио в стиле empire. В глубине сцены справа и слева большие окна, посредине – стеклянная дверь, ведущая на балкон, откуда спускаются в сад деревянные ступени. Слева белая дверь, справа такая же белая дверь, ведущая в спальню, завешенная зеленым бархатным занавесом. У левого окна письменный стол и кресло пред ним. У колонн стеклянные шкафы с древностями. У стены справа темный резной сундук в готическом стиле, над ним висят старинные музыкальные инструменты. Картина итальянского художника, почти совсем почерневшая от времени, основной тон обоев – светлый, почти белый, украшения белые лепные и золотые.

Клавдио (один, он сидиту окна. Вечернее солнце).
Еще сияет цепь далеких гор
В горячем блеске влажности воздушной.
Плывет венец из белоснежных туч
На высоте с каймою золотою
И с серыми тенями. Так писали
Старинные художники Мадонну —
Гряду ее несущих облаков.
Их теней синева лежит на склонах,
А тени гор наполнили долину,
Смягчая блеск зеленого простора,
Вершина рдеет в яркости заката.
Моей тоске так близки стали те,
Которые живут уединенно
Там, далеко внизу, среди полей!
Богатства их, добытые руками,
Вознаграждают за усталость тела.
Их будит утра чудный, резвый ветер,
Бегущий босиком по тихой степи,
Вокруг летают пчелы, в вышине
Струится жаркий, светлый Божий воздух.
Природа отдалась им на служенье,
Во всех желаньях их течет природа,
Они вкушают счастье в переменной
Игре усталости и свежих сил.
Уж потонуло солнце золотое
В зеленом дальнем зеркале морей,
Последний свет блистает сквозь деревья,
Теперь клубится красный дым, прибрежье
Пылает заревом, там – города,
Из волн они выходят, как наяды,
Качают на высоких кораблях,
Как на руках, детей своих любимых —
Отважных, благородных и лукавых.
Они скользят над дальними морями,
Где никогда корма не прорезала
Волну, где реет таинство чудес, —
И душу будит дикий гнев морей,
Ее врачует он от грез и боли…
Благословенно все и полно смысла,
И жадно я смотрю на дальний мир.
Когда же взор скользит над тем, что ближе,
Все кажется пустынным и печальным,
И оскорбительным, и будто здесь,
Над улицей и домом этим, вьется
Вся жизнь моя, упущенная мной,
Все радости утраченные, слезы,
Пролитые в тиши моей душой,
Бесцельность всех исканий и надежд.
Стоя у окна.
Они теперь зажгли огни, весь мир
В домах их тесных заключен для них,
Со всем богатством скорби и восторгов,
Со всем, что держит душу в заключенье.
Они сердечно близки меж собой,
Печалятся в разлуке с дальним другом,
И если горести постигнут их,
Они сумеют и утешить, я же
Не в силах утешать людей.
В простых словах они передают
Все нужное для смеха и для слез,
Не надо им кровавыми ногтями
Рвать гвозди из дверей запечатленных…
Что знаю я о жизни? Только с виду
Среди нее стоял я, никогда
Я с нею не сливался. Там, где люди
Берут или дают, я оставался
Немым в душе, в бездействии, поодаль.
С любимых уст не пил я никогда
Напитка истинного жизни, скорбь
Могучая меня не потрясала,
С рыданьем одиноким никогда
Я не бродил по улицам пустынным!
Когда я ощущал в себе волненье —
Нет, только тень естественного чувства,
Природы щедрой дар, – стремился я
Умом чрезмерно зорким все назвать,
Все взвесить и сравнить, а между тем
Доверие и счастье исчезали.
А горе… разъедала мысль моя
Его, как щелоком, оно бледнело,
На пряди и на нити распадалось!
К груди моей хотел прижать я скорбь,
Упиться ею, в ней найти блаженство.
Едва она крылом меня касалась,
Ослабевал я, и печаль сменяли
Досада и неловкость.
(Пугаясь.)
Уж темнеет.
Опять томлюсь я думами… Да! время
Детей имеет разных… Я устал.

Слуга вносит лампу, уходит.

Теперь при блеске лампы вижу снова
Весь мертвый хлам, здесь собранный годами,
Хотел проникнуть тайно я чрез вещи
В ту жизнь, куда не знал прямых путей
И о которой молча тосковал.

Перед Распятием из слоновой кости.

К Твоим ногам, Распятый на кресте,
К священным язвам люди припадали,
Моля, чтоб в душу пламя снизошло,
Волнуя сладостно, когда же холод
Охватывал их сердца пустоту,
Томил их стыд, раскаянье и страх.

Перед старинной картиною.

Джоконда! Блеском одухотворенным
На темном фоне дивно ты сияешь
Суровыми и нежными устами
И взором, отягченным странной грезой.
Загадку ты раскрыла мне настолько,
Насколько сам я мысль в тебя вложил.

Подходит к сундуку.

Вы, кубки, – сколько уст в блаженной жажде
К прохладному металлу припадали!..
Вы, лютни старые, в чьих нежных звуках
Таится глубочайшее волненье, —
О, если б вы меня поработили,
Как радостно отдался бы я вам!
Железное оружие, щиты
Старинные из дерева, с резьбою,
С неисчерпаемым богатством форм,
Вы, жабы, фавны, ангелы и грифы,
Неведомые птицы и плоды
Из золота, сплетенные с ветвями,
Вы, страшные, чудесные предметы, —
Вас создала фантазия живая,
Прочувствовало сердце человека,
Великая волна вас принесла
И форма уловила в свои сети!
Очарованьем вашим побежденный,
Напрасно я всю жизнь стремился к вам:
Постиг я глубоко значенье ваших
Упрямых душ – и все же для меня
И жизнь, и мир, и сердце непонятны!
Меня, как рой неумолимых гарпий,
Вы окружили, свежее цветенье
Губили вы у свежих родников, —
В искусственном, в загадочном теряясь,
Я видел солнце мертвыми глазами,
Я слышал только мертвыми ушами,
Проклятье постоянное влачил,
Его почти не сознавал порою
И все же никогда не забывал.
Все было мелко – радости, печали,
Ничтожно все, так мы читаем книгу,
Ее наполовину понимая,
И ищем жизнь вдали от мертвых строк.
Как будто смысла не было ни в чем,
Что радовало или что терзало,
Во всем я видел только обещанье
Другого, полного существованья,
Во всем искал я отблеск дальней жизни.
И так, томился я в любви и в скорби,
Не насладился силами своими,
Но их растратил в призрачной борьбе,
В надежде смутной, что придет рассвет.
Я обернулся и взглянул на жизнь:
Там не нужна для бега быстрота,
Не помогает мужество при споре.
Несчастие там не печалит душу,
И счастье не веселит сердец.
Вопрос без смысла – и ответ без смысла,
У темного порога реют сны,
И счастье – все: и ветер, и волна!
Разочарован мудростью печальной,
В усталой гордости и в отреченье,
Без жалобы живу я в этом доме
И в этом городе. Мои привычки
Здесь никого уже не удивляют.

Входит слуга и ставит на стол тарелку с вишнями, затем хочет затворить дверь на балкон.

Клавдио. Пускай останется раскрытой дверь.
Испуган ты?

Слуга. Там люди, ваша милость.
(Про себя в страхе.) Теперь они в беседке.

Клавдио. Кто они?

Слуга. Не знаю, извините. Всякий сброд.
Мне жутко стало.

Клавдио. Нищие?

Слуга. Не знаю.

Клавдио. Тогда запри садовую калитку,
Которая на улицу выходит,
И спать ложись. Оставь меня в покое.

Слуга. Но, ваша милость, я калитку запер,
Они же…

Клавдио. Что?

Слуга. Они сидят в саду,
Где статуя белеет Аполлона.
Уселись двое рядом у бассейна,
А третий влез на сфинкса – не видать
Его за деревом.

Клавдио. Мужнины?

Слуга. Да.
И с ними женщины. Не попрошайки —
Одеты странно, точно на картинах.
Сидеть так тихо, мертвыми глазами
Уставиться как будто в пустоту,
Да разве это люди? Ваша милость,
Не гневайтесь, туда я не пойду,
Даст Бог, они исчезнут поутру.
Теперь запру все двери на засов
И окроплю замки святой водою.
Не видывал я этаких людей,
Да разве у людей глаза такие?

Клавдио. Как хочешь. Уходи. Покойной ночи.

Ходит некоторое время в задумчивости взад и вперед. За сценою раздаются манящие и волнующие звуки скрипки, сначала издалека, потом приближаются и звучат полно и могуче, как будто они врываются из комнаты рядом.

Что? Музыка?.. Как странно говорит
Она душе! Не вздорные ли речи
Меня смутили?.. Нет, я никогда
Не слышал раньше звуков столь глубоких!

Он останавливается с правой стороны, прислушиваясь.

Всесильно проникают они в душу,
Давно желанным трепетом волнуют,
В них жалоба печали бесконечной
И бесконечность радостной надежды.
Как будто с этих старых, тихих стен
Струится просветленной жизнь моя.
Как матери приход, как появленье
Возлюбленной, как ласковый возврат
Давно потерянного безнадежно,
Так эти звуки сердце согревают.
И молодости море вижу я,
И вновь стою я, отрок, в блеске мая,
Когда душою с миром я сливался
И ощущал стремлений бесконечность,
Предчувствуя богатства бытия!
Потом пришла пора моих скитаний,
И в опьяненье я взирал на мир,
И розы рдели, и колокола
Звенели чуждым, светлым ликованьем…
Как все тогда дрожало чудной жизнью,
Так близко пониманью и любви!
Я, в восхищенье, чувствовал себя
Живым звеном в кольце великом жизни!
В своей душе я предвкушал любовь,
Которая питает все сердца,
Я счастлив был сознанием блаженным,
И сердце расширялось ликованьем,
Как иногда, теперь, в летучем сне…
Не умолкайте, звуки! Сердце жадно
Вас ловит и волнуется былым,
Я жизнь минувшую переживаю,
Веселой, теплой кажется она,
Воспламенились нежные огни,
Застывшие движенья растопили,
И разгорелись, и взлетают к небу!
Охвачен звуком совести начальной,
Младенчески-глубокими тонами, —
Спадает гнет тяжелого познанья,
Нагроможденный долгими годами.
И жизнь, которой я почти не ведал,
Звенит издалека победным звоном, —
Со всем своим значеньем бесконечным,
Простая и могучая в дарах
И там, где отнимает и лишает.

Музыка умолкает почти внезапно.

Умолкло то, что сердце взволновало,
Где в человечески-понятном слышал
Я голоса божественные! Тот,
Кто вызвал этот чудный мир случайно,
Теперь стоит с фуражкой, подаянья
Он ждет – бездомный, поздний музыкант!

У окна, справа.

Здесь нет его внизу. Как странно это!
Но где же он? Взгляну еще сюда.

В то время, как он идет к двери направо, занавес тихо откидывается, и в дверях появляется Смерть со смычком в руке, скрипка висит у нее у пояса. Она спокойно глядит на Клавдио, который в ужасе отступает.

Безумный трепет леденит меня!
Когда так чудны были звуки скрипки,
Зачем же вид твой ужас возбуждает?
Дышать мне трудно, волосы встают,
Уйди! Ты – смерть. Зачем пришла сюда?
Уйди! Мне страшно, я кричать не в силах…
(Падает.)
Нет воздуха… я падаю… слабею…
Уйди! Кто звал тебя, впустил ко мне?

Смерть. Откинь твой страх наследственный и встань.
Я не страшна, я не скелет сухой:
Из рода Диониса и Венеры
Великое ты видишь божество.
Когда в прекрасный, тихий летний вечер
Лист упадал в сиянье золотом,
Я веяньем своим тебя касалась,
Которым я ласкаю все, что зрело.
Когда переполняли душу чувства
Могучими и теплыми волнами,
Когда в огне внезапных содроганий
Огромный мир тебе родным казался,
Великому отдавшись хороводу,
Ты ощущал, как близок ты вселенной, —
Во всякий истинно-великий час,
Когда твоя земная оболочка
Горела трепетом – я прикасалась
Священною, таинственною силой
К незримым глубинам твоей души.

Клавдио. Довольно. Я приветствую тебя
Душой стесненной.
Небольшая пауза.
Ты зачем пришла?

Смерть. Одну лишь цель имеет мой приход.

Клавдио. Я ждать еще могу. Упившись соком,
Осенний лист на землю упадает.
Оставь меня. Я не жил до сих пор.

Смерть. Как все, ты в жизни шел своим путем.

Клавдио. Как сорванные травы луговые
Потоком увлекаются глубоким,
Так ускользали молодые дни,
И я не знал, что это – жизнь уходит!
Потом стоял я у решеток жизни,
Чудес я жаждал в сладостном томленье,
Желая страстно, чтоб они взлетели,
Как молнии средь величавых туч!
Я ждал напрасно, наконец утратил
Благоговение пред тайной жизни,
Забыл, чего желал так жарко прежде,
Тупым оцепенением охвачен.
Смущенный мглою, вечно угнетенный,
Окованный досадным раздвоеньем,
Отдаться чувству больше неспособный,
Я охладел – и никогда уже
Не разгорался внутренним огнем,
Великою волной не увлекаем.
Я на пути своем не встретил бога,
С которым человек в борьбу вступает,
Чтоб Он его благословил потом.

Смерть. Тебе была дана земная жизнь,
Чтоб мог ее прожить ты по-земному.
У вас в сердцах течет великий дух,
Он вам велит вдохнуть соотношенье
В безжизненный хаос, чтоб из него
Вы создали себе прекрасный сад
Для счастья, огорчений и труда.
И горе тем, кто этого не знает!
То властвуют, то сами служат люди,
Броженье молодости дух теснит,
Вы плачете во сне и в утомленье,
Но все вперед стремитесь вашей волей,
Согреты теплой жизненной волной,
Тоскуете, в отчаянье дрожите —
И, зрелые, вы падаете все в мои объятия.

Клавдио. Оставь меня!
Еще я не созрел, еще не жил!
Не стану больше дни терять в унынье,
Цепляться стану я за нашу землю,
Глубокая тоска меня волнует,
Она кричит во мне, взывает к жизни!
Мой страх порвал старинные оковы —
Я чувствую, что жить могу! Уйди!
В порыве безграничном, всей душою
Я привяжусь к земному. Ты увидишь,
Что люди станут для меня родными,
Не куклами, не жалкими зверями,
Они заговорят с моей душой,
Проникну я в их радости и скорби,
И верности, опоре целой жизни,
Я научусь – и пусть добро и зло
Владеют мною, как людьми другими!
Я стану весел, стану дик и смел,
И мертвенные маски оживятся.
Я на пути своем найду людей,
Я научусь давать и брать отважно,
Я буду властвовать и подчиняться.

Замечая невозмутимое спокойствие на лице Смерти, с растущим страхом.

Поверь, я ничего не испытал!
Ты думаешь, что я узнал любовь
И ненависть? Знакома только мне
Игра обманных слов, притворных чувств!
Смотри, я покажу. Вот письма, вот…

Торопливо выдвигает ящик и вынимает связки старых, тщательно сложенных писем.

Слова любви здесь, жалобы и клятвы,
Ты думаешь, я чувствовал, как эти,
На их любовь любовью отвечал?

Бросает связки писем к ногам Смерти, так что отдельные листки разлетаются.

Бери! Играя чувствами своими,
Я думал о себе, я презирал
Священную поддержку этой жизни,
Чужим я заражался настроеньем!
И все прошло без смысла, без страданья,
Без счастья, без злобы, без любви!

Смерть. Безумец! Научись же пред концом
Ценить богатство жизни! Встань сюда
И молча слушай, как любовь земная
Других детей земли переполняла,
А ты один остался нем и пуст.

Смерть несколько раз проводит смычком по струнам скрипки, как бы призывая кого-то. Они стоят у дверей спальни на авансцене справа. Клавдио стоит в полутьме налево у стены. Из дверей справа выходит Мать. Она не очень стара. На ней длинное черное бархатное платье, черный бархатный головной убор с каймою из белых кружевных оборок, обрамляющих лицо. В тонких бледных пальцах она держит белый кружевной платочек. Она тихонько выступает из дверей и беззвучно ходит по комнате.

Мать>. Как много сладких мук вдыхаю я!
Как аромат лаванды, здесь остались
Следы существованья моего.
Жизнь матери – мученье и заботы,
И скорби без числа – вот наша доля!
Мужчины разве знают нашу жизнь?

У сундука.

Вот острый край, где он тогда разбил
Себе висок до крови. Был он мал
И резв и дик, и удержать его
Я не могла. А вот окно. Здесь часто
Стояла я в тревоге по ночам,
К его шагам прислушивалась жадно.
С постели гнал меня невольный страх.
И било два часа, и три… и он
Не возвращался на рассвете бледном…
Я – чаще все одна… Займешься делом:
Польешь цветы, подушку выбьешь, ручки
Дверей потрешь, чтоб медь блестела ярко —
И день прошел… А в праздной голове
Круговорот предчувствий, темных снов,
Томит тревога, связанная тесно
С святыней материнства, – да, она
Сродни, должно быть, сокровенной силе,
Которою живет весь мир кругом.
Но не дано мне более дышать
Здесь этим сладким воздухом былого,
Волнующим так скорбно и так нежно:
Ведь я должна уйти отсюда…

Уходит в среднюю дверь.

Клавдио. Мать!

Смерть. Молчи. Ее ты к жизни не вернешь.

Клавдио. О, мать моя!
Приди: позволь мне только
Дрожащими губами – да, они
Всегда молчали гордо – на коленях, —
Верни ее! Уйти ей не хотелось,
Ты видела, жестокая! Зачем
Велишь ты ей уйти? Верни ее!

Смерть. Оставь, она моя. Была твоею.

Клавдио. И ничего не чувствовал я прежде!
Все сухо, все! И никогда не знал,
Что к ней стремились корни моей жизни,
Что душу переполнит ее близость
Любовью человеческой и скорбью!

Смерть, не обращая внимания на его мольбы, играет мелодию старинной народной песни. Медленно входит молодая девушка, на ней простое платье из пестрой цветистой ткани, башмаки с тесемками, охватывающими ногу крест-накрест, на шее обрывок покрывала, голова у нее не покрыта.

Молодая девушка.
Так чудно было все – о, так прекрасно!
Ты никогда не думаешь о том?
Через тебя так горько я страдала —
Но что же не кончается в скорбях!
Я видела так мало ясных дней,
А эти были точно чудный сон.
Ты помнишь – на окне моем цветы,
И старенькие эти клавикорды,
И шкаф, где я хранила твои письма
И то, что ты порою мне дарил.
Не смейся, все мне мило становилось
И, как живое, говорило мне…
Ты помнишь – мы стояли у окна,
И дождик шел – так душно было днем!
И пахли влагой свежие деревья…
Все умерло – погибло все живое,
Покоится в гробу моей любви!
И все-таки ты дал мне это счастье,