Ещё через пятнадцать минут всё было готово для внепланового эфира экстренной важности. После этого вещание было прервано, и крупный план Адольфа Мякишева, в полном генерал-полковничьем облачении и танкистском шлеме на месте привычной фуражки зачитал народу Руси, великой и неделимой, сочинённый мною текст. С той самой бумажки, которая, будучи помещённая в объёмную золотую раму, висит теперь рядом с ещё одной такой же на видном месте в Георгиевском зале Кремля. Точно так всё, наверно, происходило бы во времена какой-нибудь Французской революции. Или при Минине и Пожарском. Не говоря уж про какую-нибудь там мутную столетнюю войну Алых и Белых роз. Смута она и есть смута. И Родина – всегда тоже Родина: была и навсегда ею останется, хоть ты тресни – чего ж вы хотели?

6.

Когда пришёл срок, они прибыли как всегда, без предупреждения. Сделали укол, после чего переместили меня на каталку и повезли в неизвестном направлении. Как ехали и куда приехали, не запомнил. Знаю лишь, что когда открыл глаза, был вполне при сознании. Разве что чуть-чуть ощущал сухость во рту и ещё как-то непривычно тянуло в правом боку.

– Вот и прекрасно, Гарри Львович, – произнёс приятный голос. Мы находились в той же процедурной, где надо мной измывались прошлые костоломы.

– Это вы меня резали? – спросил я, разлепив губы.

– Точней сказать, делал пересадку, – улыбнулся он. Ему было под полтинник, и он явно не был похож на всех предыдущих. Во всяком случае, не обращался ко мне «уважаемый».

– И что теперь, доктор? – спросил я. – Как дальше жить буду?

– Ну насчёт этого особенно не беспокойтесь. Уверен, в вашем случае обойдётся без отторжения.

– Так вы мне одну вставили или всё же обе? – побормотал я, вспомнив вдруг свои прошлые страхи насчёт всяких экспериментов.

– Ну что-о вы, миленький, что-о-о вы, право дело, – успокоительно протянул голосом врач, – одну, разумеется, всего одну почку вам и поменяли. Врастить вторую туда, где её давно нет, дело крайне опасное. А в вашем случае, насколько мне известно, риск не допустим вообще никакой. Только в крайнем варианте – если нечто экстраординарное будет иметь место. Слишком дороги вы нам, Гарри Львович, вы же в своём роде уникум – по всем параметрам практически идеально соответствуете главной задаче. А за здоровье не беспокойтесь – имунку сначала опустим, потом поднимем как следует, а пока стероиды покушаете, всё необходимое у нас, как вы понимаете, имеется, самое лучшее: швейцарские препараты, израильское оборудование, шведский инструментарий. – Он мягко, по-айболитовски улыбнулся. – Ну и диеточка, разумеется. Неделька – другая, и по нашей части вы в полной готовности.

– В готовности для чего? – в очередной раз не понял я, – мне постоянно твердят о какой-то сверхзадаче. Намекают, пульсы щупают, уши выворачивают наизнанку. А в курс дела так и не ввели. А я, честно говоря, устал гадать – то ли в разведку забрасывают, то в космос готовят, то ли предсмертные желания пытаются упредить. Долго мне ещё так, доктор?

– Сразу после вмешательства, – пожал он плечами, – насколько я в курсе, вам ещё предстоит косметическая хирургия и небольшая коррекция связок. – Он поднялся и прощально кивнул, – Завтра потихоньку начнёте вставать, Упырёв пришлёт брата, тот будет помогать.

– А сестричек у вас совсем нету, – я в надежде посмотрел на него, – вообще никаких, даже завалящих? Могли бы вообще-то позаботиться, раз уж я так вам всем соответствую.

Хирург внимательно посмотрел на меня и внезапно захохотал. Смелся долго и заливисто.

– Ну уморили, Гарри Львович, просто уморили, – он продолжал хохотать, одновременно взмахивая руками и промакивая платочком глаза, – нет, ей богу рассмешили, давно меня так никто не веселил. Отсмеявшись, сказал:

– Что ж, доложу по команде, может, и правда пойдут вам навстречу в виде какого-никакого аванса.

На прощанье доктор произвёл вежливый короткий полупоклон и удалился.

Вскоре доставили таблетки и диетпитание. И подложили утку, попутно взяв анализ мочи. Ближе к вечеру к утке добавили эмалированное, местами и обшарпанное судно времён очаковских и покоренья Шипки, после чего медбрат, дождавшись результата, тщательно обмыл меня по типу живого покойника. А ещё через час зашла санитарка – пожилая толстая тётка с небольшими усиками, тянущимися вдоль всей верхней губы. Для начала она произвела влажную уборку под свет бактерицидных ламп, после чего, отложив уборщицкие причиндалы, приблизилась, слегка нагнулась и, ни слова не произнеся, с выражением служебного равнодушия на маске-лице запустила руку ко мне под одеяло. Я даже не успел как-то отреагировать. Нащупав моего скукожившегося от страха пацанёнка, тётка энергично заработала рукой так, словно подключила к моим чреслам бесшумный отбойный молоток. Странное дело, в иных обстоятельствах меня скорей всего вырвало бы лишь при одной мысли о подобном варианте испытания на мужскую доблесть. Теперь же, находясь в послеоперационном отходняке, не имея перед собой ясной цели в жизни, к тому же находясь в подземном хранилище для подопытных невольников, я испытал настолько приличный оргазм, что, освобождённо выдохнув, только и смог, что смущённо пробормотать:

– Благодарю, уважаемая…

– Это к товарищу Упырёву, – так же безразлично, как и осуществляла молотильный процесс, отмахнулась тётка, – нам сказано – мы делаем. Не сказано – не делаем. – И вышла, прихватив средства санитарии и гигиены.

Так прошла неделя с небольшим. Всякий последующий день практически ничем не отличался от первого послеоперационного, за исключением отменённых утки и судна. Почка планово заживала и почти не беспокоила. Ясно, что показатели были в норме, хотя мне об этом не сообщали: просто регулярно брали анализы, очень прилично кормили напрочь забытой едой и ждали дня готовности следующей ступени. Дважды, правда, на неделе заходила усатая санитарка: в первый раз я по старой памяти молча перенёс экзекуцию, даже не сказав спасибо. Во второй – вёл себя тоже бессловесно, но уже отказал ей, отведя её шершавую трудовую ладонь от моего бедра и поклявшись себе, что на этом месте я ставлю решительную мужскую точку. В конце концов, после первого ошеломления большой разницы в таком персональном подходе я уже не находил. С этим же успехом подобную манипуляцию вполне можно было доверить и товарищу Упырёву.

Ожидаемое событие произошло ещё через пару дней тупого смотрения в фотообои. Вновь перевезли в операционную, где меня ждала та самая парочка в белом, что ещё недавно так тщательно изучала мою внешность, заставляя хмурить брови, поджимать губы и тут же растягивать их в беспричинной улыбке.

– Сразу и начнём, – вместо приветствия сообщил первый. В это время второй соединял вену с капельницей. А потом я провалился. И ещё долго летел вниз, изучая в полёте структуру трещиноватой шахтной глины, что проносилась слева и справа от моих глаз. Дна не было, как больше не было и верха. Это было парение в никуда. Потом вдруг стало светло, как это бывает при внезапно включённом свете после просмотра чёрно-белого фильма, где действие происходит глухой и безнадёжной ночью. И тут мне заулыбался дед, Моисей Наумыч Дворкин. Почему-то он был в белом халате и резиновых перчатках, а к голове вместо кипы был прицеплен держак с мощным увеличительным объективом. Дедушка ободряюще кивнул и спросил не своим голосом:

– Как вы, уважаемый? Просыпаемся, просыпаемся…

Лицо моё было забинтовано от верха шеи и до центра макушки. Оставлены были лишь две небольшие дырочки для носового дыхания и незначительное отверстие в области рта. Вероятно, для заливки через воронку питательного бульона и отсоса лишней слюны. Для глаз также были предусмотрены два выреза в широкой, полностью перетягивающей лицо эластичной повязке, заодно прижимающей к голове и частично обновлённые уши.

– Мы, знаете, решили сильно не мучить вас, уважаемый, – сообщил мне доктор, окончательно убедившись, что я пришёл в себя. – Осуществили разом все вмешательства: и по ушкам, и по глазкам, и круговую заодно. Шеечка чуть-чуть выпадает в нижней части, но это, мы решили, не актуально – легко скрывается за одеждой. А так… – он прищурился, отступил на шаг и вновь приблизил ко мне лицо, – уверен, через пару неделечек снимем шовчики, отёчек уйдёт, будете как новенький.

– Чтобы чего? – напрягши губы, прогундел я в дырочку.

– Так вам ещё не сказали? – удивился хирург, и я понял, что он не лукавит. Впрочем, развивать тему он тоже не стал, уклонился.

– Короче, по нашей части, можно считать, всё, – вступил в разговор второй: судя по всему, ассистент. Отдыхайте, уважаемый. Дальше товарищ Упырёв сообщит, когда, кто и чего.

Упырёв не появился и не сообщил. Вместо него, не дождавшись истечения обещанной пары недель, за меня принялся горловик. Сначала свозили на томографию гортани, затем ввели в искусственный сон, откатили в операционную и уже там он, мастер носа и горла, ковырялся в моей глотке, слой за слоем удаляя лишнюю ткань и меняя в нужную сторону анатомию голосовых связок. Заодно убрал и крохотный полипчик, неизвестно в какие времена вжившийся в горло. А когда я очнулся, бодро проинформировал:

– Если брали две октавы, уважаемый, теперь вам чётко гарантируется три. И повыше будет голосочек, повыше, так что не удивляйтесь, когда себя услышите. А так… попали с вами тють в тють, после полного восстановления ужасно довольны останетесь. И там, я уверен, тоже на нас не обидятся, – он многозначительно глянул в потолок, – глядишь, к праздникам двойной заказик огребём, с зефиром и копчушкой. – Горловик мечтательно вздохнул, но и добавил назидательно. – Ну и позаниматься придётся, конечно же, тут уж никуда. Дадим список дыхательных упражнений с перечнем по артикуляционной гимнастике. Дальше – по ситуации. Надо будет, переделаем в любую сторону, подрежем, укоротим. Импланты, если что, биополимерные имеются, самые современные, только-только свежая партия с ИзрАиля поступила – в инвалюте платим, вы не думайте.

Чувствовалось, ему хотелось поговорить, на любую тему. Вероятно, долгое пребывание на подземной службе делает встречу с каждым попавшим сюда с воли персонажем особенно желанной. Иначе, прощаясь со мной, этот в общем-то приятный на вид носоглоточный хирург не поинтересовался бы такой малостью как погода выше уровня земного нуля. А этот не выдержал, спросил-таки. А ещё, заметно понизив голос, промычал сквозь полусжатые губы. – Ну а вообще, чего там наверху – жизнь-то идёт или как?

Впрочем, вовремя спохватившись, он не стал ожидать реакции на свой мутный закидон и, впопыхах пожелав скорейшей поправки, покинул операционную. Я же так и не успел задать ему встречный вопрос, мучающий меня уже столько времени, начиная с того дня, когда меня, нетрезвого и печального, обнаружили уткнувшимся мордой в сугроб, без каких-либо чувств и единственной кроличьей шапки.

Из дневника Кирилла Владимировича Капутина, временного полковника вооружённых сил России.

После исторического выступления Мякишева народ словно обезумел: кто-то, давно ожидавший подобного сигнала и верного сильного слова, немедля двинул на улицу, ища любого выхода многолетне затаённой ненависти ко всем и вся, уж я-то знаю по долгу службы. Иные, из тех и других, но душевно управляемых, тоже сдвинулись с мёртвой точки, не усидели. В этом и был мой личный расчёт – именно так старался я собрать слова воззвания, именно в такую затейливую кучу, чтобы любым смыслам, вычитанным и выслушанным, нашлось место в сердце каждого более-менее неравнодушного человека, если он только не полный идиот. Остальные, равнодушные, меня не интересовали – с ними, как известно, история не делается. А так, коль вчитаешься без лишних премудростей да ощутишь силу Слова, то сыщешь для себя практически всё: сталинисты отзовутся на «Родину», «Победу» и «Враг не пройдёт». Законники – на Конституцию и бесправие. Интеллигенция – на силы зла против сил добра, и всё такое. Патриоты – на шанс снести бОшку проклятущим либерально ориентированным умникам. Националисты – те, не разбирая дороги, двинут за «Русь» и всё попутно русское. Отморозки и хулиганы – не пройдут мимо случая потолкаться и побузить, высвободить незаконно удерживаемую властью энергию протеста. Мужики – в поисках любой годной делу реализации способностей, бабы – в поиске мужиков. Всем, короче, по серьгам, но каждому – свои. Вопрос в том, как верней изловчиться, чтоб подмять народный выхлоп под себя.

То, что нечто началось, мы с Адольфом поняли уже в тот момент, когда покидали телецентр. И забравшись в БТР, резко взяли на Дом Советов. Прежде всего надо было выяснить, как там у Галкина с осаждёнными парламентариями. Но я и так уже понимал, что они на свободе, без вариантов. Из первоочередного оставалось решить вопрос с Министром обороны и как можно скорее привлечь на свою сторону силовые ведомства. «Менты – пустое, – подумал я, – куда прикажет начальство, с тех и слупят. Их министр всегда был пешкой, тем более засветился на преданности Верховному совету и потому скорей всего он уже под ними, если те на свободе». В общем, отсюда ждать опасности не следовало. Я поделился соображением с Адольфом, и тот согласился. По большому счёту, под вопросом оставалось лишь моё родное ведомство. Кто там, с кем, что предприняли, на чьей стороне? Рядом, конечно, имелась дивизия Дзержинского, ну и по мелочи ещё – всякие отряды связи, охраны, спецопераций. Но всё это труха по сравнению с регулярными армейскими подразделениями, коль те на нашей стороне. Однако тревога всё же не отпускала. За эти несколько безумных часов я, начинающий защитник Родины, младший офицер Службы безопасности, в одночасье, словно гомункул какой, обратился в зрелого, умудрённого мгновенным жизненным опытом полковника, замутившего переворот в своём неласковом Отечестве. Потому что, главное дело, не надо этих сдержек и противовесов, о каких учит упадническая психология. Основа жизненного успеха – максимально поссорить баранов, развести их как можно дальше и с разбегу стукнуть по возможности сильней: такова наука побеждать от Ионыча и его лучшего ученика, выпускника курсов оперативной спецслужбы. И тогда всё у нас получится, я знаю.

У ворот ВДНХ и отдельно у подножья королёвской ракеты, буйствуя, негодовала толпа. Кто-то успел в кровь разбить морду другому, кто-то наседал на соседа по толкучке, буяня и доказывая преимущество коммунистов над фашистами. Третий, взобравшийся на ракетный пьедестал, в это же время выкрикивал лозунги в поддержку красно-коричневых. При этом орали все, а кто-то ещё и рвал гитарные струны, ревя то ли новым Высоцким, то ли старым гимном на новейший лад.

Короче, всё шло по плану. Мы с Мякишевым понятливо переглянулись – начало смуте было положено, и это было главным достижением на этот час. Не задерживаясь на окраинных мелочах, мы рванули в центр, не тормозя на красных светофорах и на всякий случай время от времени постреливая в небо через верхний люк. Сзади пристроился танк, получивший приказ не отставать. Остальные двигались следом, но уже по возможности аккуратно, колонной, соблюдая правила и не пугая окружающих, как это делали мы с Адольфом Михалычем. Странное дело, в эти исторические минуты я уже почти не чувствовал его превосходства. Наоборот, в ходе событий, случившихся – о, нет, свершившихся! – за последний час, мне казалось, что это он уже больше вслушивается в мои слова, пытаясь не пропустить важного, а не я в его. Но только не подаёт вида. Господибоже, ну как приятно-то! Жаль, Ионыча рядом нет, он бы оценил, а после, глядишь, ещё и пригвоздил бы Адольфа коротким ёмким словом, как только он один умеет делать.

Ещё через пятнадцать минут весь город стоял. Машины, оказавшиеся не в том месте и не в то время, народ побросал – кто как. Многие, узнав об обращении к народу мятежного генерала, возликовали. Остальные, кто больше сомневался, чем внутренне поддерживал, казалось, выжидали, но с улиц не уходили. Видно, мысленно перебирали варианты любой победы, не желая даже на этом раннем этапе быть причисленным к меньшинству. Повсюду бродили группы возбуждённых горожан, ища единения: отовсюду неслись крики радости и отчаянья, народ перемещался волнами, растекаясь неровным киселём на отдельные ручьи и вновь сливаясь на площадях в мощные неуправляемые потоки. Искали того самого сопротивления, к которому призвал бесстрашный Мякишев в шлеме танкиста. И не находили. Милиция безмолствовала, армия, судя по действиям вооружённых подразделений вблизи Дома Советов, перешла на сторону народа. На нашу. Спецслужбы, видя такое дело, затаились, ища выхода из создавшегося положения.

Мы успели застать. В тот момент, когда наш БТР, пробравшись через обломки временных заграждений, подкатил к Белому Дому, галкинские бойцы под восторженный рёв толпы уже выводили заточенцев из здания. Лица депутатов и примкнувших к ним из числа несогласных с головной властью членов правительства были залиты светом армейских прожекторов, направленных со стороны Москва-реки. Вице-президент, тоже освобождённый, растерянно и немного глуповато улыбаясь, делал народу ручкой. Председатель Президиума шёл ровно, стараясь держать достоинство недавнего узника, пострадавшего за весь народ сразу. Затем остановился, качнулся, попросил воды. Стал пить её жадно, работая кадыком, будто хорошо смазанным поршнем. Допив бутылку, отбросил её в сторону, прокричал стоящим вокруг:

– Граждане России, объявляю внеочередной съезд народных депутатов! Подробности завтра!

Думаю, в этот момент выпущенная на волю законодательная ветвь была ещё не в курсе той роли, какую сыграли я и Мякишев в деле освобождения Родины из-под ига захвативших её либерально настроенных капиталистов-демократов. И потому мой полковничий статус, ещё толком не успевший обрасти наградами и орденами, мог быть легко отменён вернувшими себе права народными избранниками. А уж этого мы с Адольфом никак допустить не могли.

Из дневника полковника Капутина, Первого Советника Временного Главы России. Продолжение.

Продолжаю записи, как только возникает короткий передых, а то всё категорически некогда. Никогда ещё за время, проведенное в органах, спорте, политике и раздевалке, я так не переживал, хотя, как известно, первое правило русского чекиста – «не верь, не бойся, не проси». Так вот. Не верил и не верю никому – с этим всё как-раз обстоит нормально, потому что избранной народом власти я и так никогда не доверял: известно, как её выбирает народ, кто он есть и в силу какой привычки опускает добрую волю в щель. Насчёт «не бойся» – здесь, скажу я вам, совпадает не полностью. Потому что боюсь. Но лишь одного – не успеть увидеть Родину счастливой, очищенной от наслоений и мерзот, от лишних и вредных ей людей, от подлостей неправедной власти и от разъедающего душу граждан капитала. А ещё – «не прошу», никогда. Только у Всевышнего, разве что. И у Ионыча иногда, когда Бог не сразу откликается на зов.

Кстати, о нём, о бате, заменившем кровного отца. На другой же день повстречались. Сели, потёрли, как раньше, – по-нормальному. Ну я и рассказал, как было – про Мякишева, про то, как писал воззвание, которое слышал весь народ. Про то, что не у дел с ним остались, потому как вырученные из плена никак не отреагировали на наше двойное с Адольфом геройство, приписав героические заслуги чисто маршалу Галкину. Он у них с сегодняшнего дня Министр Обороны. А старый – под арестом, вместе с остальной камарильей.

Ионыч задумчиво почесал за ухом, прикинул чего-то там у себя голове и говорит:

– Чисто шерстяной беспредел, Кирюша. Галкина надо убирать, лучше тачконуть через подставу и в трюм, там ему фанеру обломают, а после зашкворят, если надо. А Адольфа временным паханом ставить. Покамест. Пока не решим, чего дальше делать.

Короткого батиного слова хватило. Дальше заработал собственный мозг, и я тут же сообразил, на что брать Галкина.

С Мякишевым, изрядно расстроенным тем, в каком направлении пошли победные дела, мы встретились тем же вечером, в раздевалке у Ионыча, для конспирации. Тот без звука одолжил ключи, понимая, что на кону судьбы России, не меньше. План был мой, реализация – Адольфа. Трудноисполнимой частью продуманной в деталях операции являлось то, каким образом выманить маршала на встречу с его ближайшим конкурентом по месту на Аллее Славы генерал-полковником Мякишевым. Эту часть, однако, Адольф Михалыч ответственно брал на себя. Главное было, качественно записать разговор. Насчёт остального, время покажет.