Гимназия

Большим событием в моей жизнь было поступление в 3-й класс гимназии осенью 1885 года.

Странно вспомнить, какой дореформенной стариной была в то время Калужская гимназия. Директор Овсянников, как я потом только узнал, приезжал спрашивать моего отца, как он желает, чтобы меня звали: Ваше сиятельство, или только по фамилии. Сам он преподавал у нас в классе историю и числился нашим классным наставником. На одном уроке, чтобы дать нам наглядное представление о Наполеоне, он выразился так: «Наполеон обходился с королями, ну вот как я с надзирателями: Алексеев принести то-то, Петров сходить туда-то». Мы конечно, по-своему воспринимали такое сравнение и ни в грош не ставили надзирателей, которые были нашим самым непосредственным начальством. Нравы в гимназии были крайне распущенные, особенно в пансионе при гимназии. Как раз перед тем, что я поступил туда, произошел крупный скандал, обнаруживший, что пансионеры были лишены всякого надзора и между ними процветали такие грубые нравы, о которых я даже не буду здесь писать. В начале я еще жил некоторым запасом знаний, полученных домашней подготовкой, но вскоре окончательно распустился, перестал что бы то ни было делать и выкидывал отчаянные шалости. К нам в гимназию поступил только что кончивший университет молодой преподаватель географии Трейтер очень маленького роста. Однажды после урока, когда он задержался в классе и ученики его обступили, меня почему-то неудержимо потянуло к беленькой точке на середине его головы, откуда расходятся волосы, и я дал ему легкий щелчок, так ни за что ни про что. Трейтер вернулся к кафедре и записал меня в книгу в разряд так называвшейся черной доски и три раза подчеркнул мою фамилию. Мой безобразный поступок был ничем не вызван, тем более что Трейтер был самый скромный и милый человек. Наш класс его любил и заставил меня на следующем уроке извиниться перед ним. Я сознавал, что совершил неблаговидный поступок, и со страхом ждал кары. Через некоторое время меня вызвали к директору. Я отправился в очень неприятном настроении духа. После некоторого ожидания вышел директор. Увидев меня, он спросил: «Да, а почему, бишь, вас вызвали ко мне». Я ответил: «Не знаю. Вероятно это учитель географии записал меня». – «Ах да, вы нашалили. Это не хорошо. Вы не должны так делать впредь, идите».

Формально так все кончилось. Дома я ничего об этом никому не сказал. Мама в это время была в Москве, но по городу стали говорить о моей выходке, и когда мама вернулась в Калугу, то до нее дошли об этом слухи. Мама я боялся куда больше директора и всех возможных последствий, но когда она притянула меня к допросу, я, как это бывало со мной в подобных случаях, заперся в упорном молчании и упорном отрицании совершенно несомненных фактов. Мама́ это страшно огорчало. Я страдал и не знал как выбраться из нелепой позиции, но ей ничем не удавалось пробить этого непонятного упорства. Отказавшись вынудить у меня признание в совершенном факте, мама удалось перевести разговор на общую почву и произвести такую глубокую нравственную встряску, какую только она умела делать. Я долго оставался лентяем и шалуном, но такие встряски имели свое внутреннее огромное воздействие и подготовляли исподволь переработку характера.

О товарищах у меня осталось смутное воспоминание. Я ни с кем из них неособенно сближался, кроме одного – Беляева; первым учеником в IV классе был Саввин, который потом был профессором всеобщей истории в Московском университете.

Любимой игрой у нас были тогда бабки (кости свиных ножек). Особенно ценилась хорошая бита, которую наливали свинцом. Самое приятное время было весной, во время экзаменов, когда не было уроков, были свободные дни, и мы, гимназисты, ходили на бульвар над Окой, играли в кегли, а иногда нанимали лодку и гребли на Оке.

Когда я был в III классе, со мною познакомился мальчик много старше меня, кажется шестиклассник, Швимбах, отец коего, доктор, приезжал иногда лечить папа электричеством. Этот Швимбах повадился провожать меня каждый день домой из гимназии. Он, очевидно, стремился попасть к нам в дом, но я почему-то очень стыдился показывать дома своих товарищей и ни за что не хотел доставить ему этого удовольствия. Швимбах даже таскал мой ранец, что я охотно предоставлял ему делать, но все старания его так и не увенчались успехом. Наверно, он считал меня или моих родителей гордецами, не считавшими его общество для меня подходящим. На самом деле, это был только ложный стыд с моей стороны и ничего больше. Кроме того, сам он, по правде сказать, был очень мало интересен и слишком явно подлизывался ко мне только, чтобы попасть в хорошее общество.

От Калужской гимназии у меня сохранилось мало хороших воспоминаний. Ничего, кроме отрицательных навыков, распущенности и обманывания учителей я из нее не вынес. Я пробыл в ней 2 года, и хорошо для меня, что мы не позже уехали из Калуги.

Калужское общество

Перед тем чтобы окончательно проститься с Калугой, я хочу вспомнить еще некоторых добрых знакомых и друзей моих родителей и местные типы, которые у нас бывали и к которым водили нас детей. Когда мы приехали в Калугу, губернатором был Иван Егорович Шевич, очень порядочный и недалекий человек. Он любил играть в четыре руки с мама на фортепиано. Когда он уходил, – его, кажется, назначили сенатором, у нас был торжественный обед в его честь. Мы, дети, с большим интересом смотрели сквозь скважину дверей на то, что делалось в столовой. В своей ответной речи Шевич назвал моего отца «Рыцарем без страха и упрека». У нас в это время были две лошади: Рыцарь и Красавчик, и мы больше любили Красавчика. Марина была недовольна речью Шевича, почему он назвал папа Рыцарем, а не Красавчиком.

На главной калужской улице – Большой Никитской – был хороший дом Яковлевых. Это была старая дворянская семья. Она состояла из старика Семена Павловича, сестры его покойной жены Феланиды Александровны и детей уже пожилых. Семен Павлович почему-то особенно любил меня. У меня была большая голова, и вероятно, вследствие этого, что бы я ни сказал, притом я едва ли говорил что-нибудь особенное, умное, Семен Павлович всегда с восхищением восклицал: «Бисмарк! Вот вы увидите, он будет Бисмарком!» Феланида Александровна была старуха, выжившая из ума. Она всему верила и потом повторяла необыкновенные вещи, которыми ее дурачили.

У Семена Павловича была дочь – старая дева, жившая с ним, Софья Семеновна. Она бывала у нас постоянно, была неизменным партнером моего отца, входила в подробности нашей семейной жизни и любила выворачивать все городские новости и сплетни. Это была типичная состарившаяся в кругозоре губернского города дама, но добрая, милая к нам детям, и мы ее любили. Ее сестра, круглая как шарик, Зинаида Александровна^[101] была замужем за Тобизеном, прибалтийским немцем с красивыми манерами. Они жили некоторое время в Калуге. Впоследствии он был губернатором в Харькове и потом сенатором. У него были дети^[102]: старшая Ольга, сверстница сестры Вари, одно время дружила с ней.

Были две старые девы княжны Горчаковы Жюли и Софи. У них был племянник, который иногда к ним приезжал и которым они любовались и гордились, Сережа Горчаков. Он был сверстник моих старших братьев, студент Московского университета, приятно играл на виолончели и обладал шармом. Впоследствии он был губернатором в Калуге, лет через 20 после того, что мы оттуда уехали.

В Калуге жила старуха Сухозанет, вдова военного министра при Николае Павловиче. Нас водили к ней с поздравлениями на Рождество и Пасху. Мы ее боялись. На вид она нам казалась старой ведьмой. Нос и подбородок сходились у нее. Она ходила в бархатной душегрейке, с клюкой. Хотя она была очень древняя, но сохраняла до конца бодрость, колола дрова и играла в волан с дворником для моциона. Она слыла богатой и скупой старухой. При ней жили уже пожилые дочери – Ермолова, Извольская – обе матери будущих министров^[103], и необыкновенно уродливая Павла Ивановна, которая уже лет пятидесяти вышла замуж за типичного старого холостяка Сорокина. Мне эта свадьба памятна, потому что это была первая, на которой я присутствовал, и притом в качестве мальчика с образом при невесте. Я надевал ей башмачок, в котором для меня лежал золотой. Это было в деревне. Я был один в своем роде. Не только не было детей, но помнится не было и молодежи. Новобрачным было вдвоем за 100 лет. Меня повели в оранжерею, где я поглотил неисчислимое количество персиков и олив. За обедом кричали «горько» и молодые целовались. Сорокины жили очень близко от нас. Они прожили очень счастливо и были очень благодушные и милые старички.

В Калуге стоял Киевский гренадерский полк, которым командовала полковник Маклаков. Это был тип военного служаки, у которого все интересы и понятия поглощались воинским долгом и своим полком. Он любил произносить речи с особым армейским бурбонским красноречием, которое отвечало настроению офицеров и было понятно солдатам, ибо его мотив был всегда один и тот же: беззаветное исполнение долга перед царем и Отечеством и повиновение начальству без рассуждений, ибо рассуждения вообще штатское, а не военное дело. У Маклакова было два сына, немного моложе меня. Дружба у нас как-то не клеилась, потому что слишком разная была среда и все навыки, но все мы очень любили ездить летом в лагерь полка, особенно к вечерней заре, когда играли «Коль славен» и весь полк пел Отче Наш. Из офицеров самым любимым был Петр Иванович Погорелов, командир роты, где мой брат Евгений отбывал воинскую повинность в качестве вольноопределяющегося. Если Маклаков был полковой отец, то Погорелов был ротный отец. Оба были хорошие русские люди и прекрасные представители того серого армейского офицерства, которое всю жизнь честно и мужественно тянуло служебную лямку и привыкло просто отдавать свою жизнь на служение чести и величия России. Петр Иванович отличался добродушием, здравым смыслом и юмором, солдаты его любили и ценили его художественное умение ругаться. Совсем другим типом был батальонный командир поляк Эдмонд Рудницкий, с большим самолюбием и претензиями на светскость. В нем не было никакого добродушия. Он считал себя выше своих полковых товарищей по воспитанию и общественному положению, и не был любим за эти претензии.

Жандармский полковник Константин Федорович Шрамм с седеющими баками, громким голосом и густыми серебряными эполетами был каким-то pendant^[104] к Маклакову. Всегда их вместе приглашали. Это был добрый порядочный человек и дамский кавалер. Он то же любил произносить застольные речи, в которых было больше чувства, чем ораторского искусства.

Несколько отдельно от этого губернского общества стоял Николай Сергеевич Кашкин, человек более высокой культуры и склада. В молодости он увлекся революционным движением, был вместе с Достоевским судим за принадлежность к обществу Петрашевцев. Ему, как и Достоевскому, был вынесен смертный приговор, и перед самым приведением его в исполнение, было даровано помилование. Тогда же от нервного сотрясения у него сделался тик в лице, который сохранился на всю жизнь. Николай Сергеевич был земец^[105], типичный либерал 60-х годов. Он был несменным земским главным с самого введения земства до конца своей жизни, пережив полувековой юбилей земских учреждений. Вместе с тем это был глубоко религиозный человек. У него был единственный страстно любимый им сын, которого он потерял. Помню замечательное письмо, которое он написал мама после кончины моей сестры Тони о том, что нельзя роптать, когда умирают люди молодые, ибо один Господь знает, кто и когда созрел в этой земной жизни для жизни вечной, и тогда падает, как зрелое яблоко с дерева, и что в этом сказывается Его благость. У меня врезалось в память это письмо. Как всегда бывает, самые простые мысли действуют всего сильнее, когда они рождены не рассудком, а внутренним опытом. Весь облик Николая Сергеевича дышал старомодным дворянским благородством, и он жил в «Тургеневском» доме – сером деревянном с былыми лепными венками и лирами на карнизе и колоннами.

Другими представителями дворянского быта были Деляновы, которые жили в прелестной старинной усадьбе «Железники», совсем рядом с Калугой, между бором и Пафнутьевым монастырем. Николай Давыдович Делянов, брат министра народного просвещения, был безобидный скромный старичок рамоли^[106], с которым только здоровались, но не вступали в разговоры. Хозяйкой была его жена Елена Абрамовна, рожд[енная] Хвощинская, сохранившая следы былой красоты. Она была добрая, приветливая, всеми любимая хозяйка, и у них был всегда открытый дом. Старшие дочери были замужем и их мужья были потом сановниками – старшая Мария Николаевна вышла за Акимова – впоследствии председателя Государственного совета. Вторая кн[ягиня] Софья Николаевна Голицына, изо всех дочерей напоминавшая свою мать, в молодости красавица, потом бельфам^[107], добрейшее существо с младенчески чистой душой, веселая, простодушная, редко благожелательная к молодежи, всеми любимая. Кажется у нее никогда не было и не могло быть врагов. Она была безобидно легкомысленна, что помогало ей до конца счастливо прожить, у нее были свои безобидные недостатки, но все они искупались добротой и благожелательством. О семье Голицыных и о муже ее, бывшем Московском губернаторе, а потом Московском городском голове, мне еще придется вероятно говорить. Третья дочь Ольга Николаевна была первым браком за своим двоюродным братом Хвощинским, а потом овдовев, вышла замуж за А. Г. Булыгина, с которым познакомилась, когда он был в Калуге молодым губернатором. Впоследствии он был губернатором в Москве, а потом министром внутренних дел, творцом первого проекта Государственной думы, так называемого Булыгинским. – Когда мы приехали в Калугу, у Елены Абрамовны оставалась только одна дочь – девица Катя, которая вышла замуж не очень удачно за некоего Мясоедова, и скончалась от первых родов. Мясоедов написал роман, в котором описал свою свадьбу и кончину жены. Я также фигурировал на этой свадьбе мальчиком с образом у невесты, помню, что когда ее благословляли, то просыпалась соль и это произвело впечатление неприятного предзнаменования. Свадьба эта в моей памяти осталась иллюстрацией старого дворянского быта. Приехало много гостей из Москвы и Петербурга, и после свадьбы в большом двухсветном зале в Железниках начался веселый бал, гремела музыка. Для меня этот бал остался долго памятен по «унижению», которое я испытал. Мне было 10 лет. В Калуге проживало в это время легендарное семейство бригадного генерала Мольского. У него была жена и две дочери, все крошечного роста, причем жена была таких же размеров в ширину, как и в высоту, красная, с двойным подбородком, совершенная просвирка. Я считал себя совершенно зрелым и что только по игре природы мне всего 10 лет. И вдруг, госпожа Мольская взяла мою руку и несмотря на мое отчаянное сопротивление, поцеловала ее!! Я не знал, как пережить свой позор и возненавидел эту старуху, а она еще заставила меня танцевать со своей дочерью, которая вероятно тоже с ненавистью, как мне казалось, вынуждена была танцевать со мной десятилетним мальчиком, с которым была одного роста, хотя я был очень невелик. На этом балу я познакомился с моим будущим бо-фрером Осоргиным, который был молоденьким кавалергардским офицером.

Семейство Мольских было легендарно своим враньем. Одна из дочерей рассказывала, как во время пожара «Папа одной рукой выбросил из окошка демирояль».

В числе представителей старого быта не могу не припомнить приходившуюся нам сродни княгиню Наталью Петровну Оболенскую, сестру декабриста, тоже Оболенского. Она жила со вдовой своего брата [Варварой], который женился на ней в Сибири. Она была самого простого происхождения. У нее была дочь Оленька, прыщавая интеллигентка, которая кажется потом стала чуть ли не революционеркой. Наталья Петровна жила в небольшом домике, живописно расположенным над самым обрывом оврага, проходившего посреди Калуги к Оке. Она имела вид предки с портрета в белом чепце и была действительно очень древняя. Нас водили к ней на поклон в день ее именин 26 августа и в большие праздники.

Для полноты картины упомяну еще о семье Петра Ивановича Ланга^[108], прокурора окружного суда, который жил в своем доме прямо против нас. Старшие сыновья были возраста промежуточного между моими старшими братьями и мною. Младшие были – почти слабоумный мальчик Паша – мой сверстник и сестра его Верочка. Мы часто встречались в прогулках в раннем детстве, и наша няня не пропускала случая доказывать няне Ланг наше превосходство. Напротив Лангов через переулок и наискосок от нас жила в маленьком домике полоумная старая пьяница Марья Яковлевна. Когда она напивалась, то она на всю улицу поносила всевозможными ругательствами Петра Ивановича Ланга. Помню, как она выходила на улицу с непокрытой головой, как развевались ее седые волосы, и она с бутылкой в руках извергала свои ругательства и угрозы. Когда она умерла, то няня нам объяснила, что она столько выпила спирта в течение жизни, что она загорелась синим огоньком и вся сгорела и стала как уголек. Это произвело на нас большое впечатление.

От того ли, что нам жилось как-то особенно счастливо и хорошо, и что мы чувствовали, что наших родителей все любят и уважают, но у меня сложилось впечатление от калужского общества, что оно состояло большей частью из хороших и почтенных людей, дружно живших между собою, хотя, в общем, и не очень интересных. Гимназические воспоминания не испортили общей светлой памяти о Калуге, в которой прошло все мое счастливое детство. Я покинул Калугу, перейдя с грехом пополам в V класс. Кончился первый детский период моей жизни, и начался другой, более сознательного отрочества.

Там в Калуге памятно мне празднование серебряной свадьбы моих родителей 30 апреля 1886 года – вся семья была в сборе, приехала и сестра Тоня Самарина с мужем, и событие это запечатлено общей группой. – За обедом и вечером играл оркестр Киевского полка, исполнявший и одно произведение молодости моего отца, – стремительный марш-галоп, в котором изображено и битье посуды и пробка, вылетающая из бутылки шампанского. – Перед обедом на тройке въехал во двор Алексей Дмитриевич Оболенский, младший двоюродный брат моей матери, Козельский предводитель дворянства, живший в своем имении Заречье, близ Оптиной пустыни, и привезший огромный букет цветов. Помню Маклакова и Шрамма, слегка идиллического под влиянием шампанского. – Хороший светлый семейный праздник с жатвой первых семейных плодов в лице старшего уже взрослого пятка, и нас еще детей, начинающих подрастать.

Мы начинаем выступать на авансцену уже по переезде в Москву.