Жизнь открывается снова

 
Жизнь открывается снова на тыща пятьсот
девяносто третьем годе.
                               Сэр Уолтер Роли
пишет из Тауэра отчаянное письмо
«От Океана к Цинтии». С воли
доходят верные слухи, что сэру секир башка,
какие бы он не примеривал роли
                                      – от пастушка
до Леандра, потерявшего берег из виду.
В то же время,
               но в другом заведении,
                                       Томасу Киду
очень и очень не советуют
                     выгораживать своего дружка.
И косясь на железки, испуганный драмодел
закладывает другого, а именно Кристофора
Марло (тоже драмодела), который
не столько сам по себе
                        интересует секретный отдел,
сколько то, что имеет он показать
об атеизме сказанного Уолтера Роли
и его гнусном влиянии на умы.
Той порой Марло прячется от чумы
в доме Томаса Вальсингама (вот именно!)
                                                  в Кенте.
Что он там сочиняет в последний раз,
неизвестно, но выходит ему приказ
прибыть в Лондон,
                      где ударом кинжала в глаз
он убит.
             Потужив о двойном агенте
лорда Берли и Феба,
               друзья дописывают последний акт
«Дидоны» и историю о Леандре.
Чума то уходит, то возвращается как
придурковатый слуга, и театры
то открываются,
         то закрываются на неопределенный срок,
и Шекспир,
          рано утром поскользнувшись на льду,
едва не разбивает голову,
           которой пока невдомек,
какими словами горбун соблазнит вдову,
но он знает, что такие слова должны найтись,
и он находит их
                    в тот самый миг,
как летящий с Ламанша
                    незримый бриз
оживляет, как куклу,
                    уснувший бриг.
 

Сон, записанный на обороте
Перевода из У.Б. Йейтса

 
Снится мне:
              лезу я к Ейцу в гнездо,
Ейцовы яйца
              хочу своровати,
Черной букашкой
               на скальном раскате
Лезу,
        стремясь докарабкаться до
Башни –
        уступа –
               расселины –
                                где
Ейц баснословный
                 крылом помавает,
В небо взмывает
                  и в тучах ширяет,
Яйца беспечно
                   оставя в гнезде.
– Накося-выкуси! –
                   яростным ртом
Кличет, клекочет он:
                       – Накося-выкуси! –
И канарейка
                  икает на фикусе,
И соловей
              на суку золотом.
. . . . . . . . . .
Жутко мне, ох!
                 окаянному лезть,
Пепел на голову
                 сыплет скала мне,
Щебни и кремни
                 и крупные камни.
Что же, безмозглый,
                 я делаю здесь?
Кто же я —
                 выродок или урод,
Змей или гад,
                 ввинтовую ползущий?
Или кукушка я
                 наоборот –
Чадолюбивая —
                 иль, того пуще,
Тот бедолага,
                 кого серафим
На перепутии
                 утром не встретил?
Разве же яйца
                 мне высидеть эти
Теплым,
                 усидчивым задом своим?
. . . . . . . . . .
Снится мне:
                 фалды кругом подоткнув,
Я на корзине
                 сижу по-турецки…
Клюнуло!
                 О, этот остренький клюв!
Вот наконец-таки
                 вывелись ейцки!
 

Песня межевого камня

I

 
Начинается песнь межевого камня.
Начинати же песню сию от Кадма.
На меже лежит камень, тяжел, как карма.
 
 
На меже лежит камень, на неудобье,
Между двух полей лежит, наподобье
Переводчика – или его надгробья.
 
 
На меже лежит камень, симво́л союза
Каннибала и Робинзона Крузо.
Слева рожь растет, справа кукуруза.
 
 
На меже лежит камень, на нем – коряво –
Буквы: влево поедешь, приедешь вправо.
Не читая, промчалась опять орава.
 
 
На меже лежит камень. Не веха и не
Башня. Может, мираж в пустыне.
Слева косточки белые, справа – дыни.
 
 
Слева поле жатвы, а справа – битвы.
Скачет князь Кончак чрез межу с ловитвы.
На меже дрожит камень, твердя молитвы.
 
 
Слева жарко, а справа – роса замерзла.
На меже лежит камень. Уж в поле поздно.
И луна над сараями сушит весла.
 
 
Под лежачим камнем немного сыро.
Уронила ворона кусочек сыра.
Если все, кому дорого дело мира…
 

II

 
Переводчик мирен. Уж так он скроен.
Между двух полей, ни в одном не воин.
Оттого-то и зад у него раздвоен.
 
 
С виду он неподвижнее баобаба,
В землю, как половецкая врос он баба.
Но внутри он – камень с небес. Кааба.
 
 
Между миром верхним и миром нижним
Он сидит на меже, непонятен ближним,
Занимаясь делом своим булыжным.
 
 
Улетай, ворона! Тут ничего нет
Для тебя; как не каркай, он не уронит
Ни песчинки – и цели не проворонит.
 
 
Утекай, вода! В дребадан столетий
Утекай ты, пьянь, что достойна плети,
От него не дождешься ты междометий.
 
 
Ибо ты, как время, заходишь с тыла,
В тот момент, когда жизнь валуну постыла,
И копытом подкованным бьешь, кобыла!
 
 
Ну и что – отколола ли ты полкрошки?
Посмотри, что с копытом? не больно ножке?
Ах, ведь ты и ударила понарошке!
 
 
Ускакала кобыла, и ворон в поле
Улетел. Начнем помаленьку, что ли?
До свидания – всем, кто не знает роли.
 
 
…Тихо в поле. В глазницах кремневых сухо.
Зачинается песнь от Святого Духа.
Это камень поет – приложите ухо.
 

Привязка к местности

Shoot from the left eye of the death’s head.

E.A. Poe, “The Golden Bug”

 
Так где же он, омфалос, пуп Земли?
 
 
Геодезист фуражкой вытер пот,
за ним прихрамывая шла тренога,
как лошадь в поводу, а впереди
легавая бежала, то и дело
на месте застывая и в пыли
ища знакомый след – вот он свернул
(скала епископа и чертов стул)
в проход между глухими гаражами,
а там тупик и стенка высока
на кирпиче эмблема «Спартака»
и череп со скрещенными костями
(стреляй из глаза мертвой головы!),
шальная электричка из Москвы
в два пальца просвистит…
 
 
отмерь шагами
на запад восемьсот
и сто на юг
 
 
Здесь дом стоял.
                        Тропинка шла вокруг
Веранды. Двор заросший, как ковром,
Гусиною лапчаткой. За окном
Крапива и расшатанный забор,
 
 
За ним на турнике сосед Егор
Подтягивался раз до сорока
И, спрыгнув, говорил: «Броня крепка!»
Мяч улетал туда, и мы его
Искали средь картофельной ботвы.
А по ночам с дивана моего
(Стреляй из глаза мертвой головы!)
В квадрате форточке я видеть мог
Меж веток звездочку одну.
                                       Волхвы
Ее бы не заметили. Тусклей
Старушечьей слезы, она была,
Как крошка с королевского стола,
Ничтожной, – но она была моей.
(Увы! Как мне узнать ее теперь
Без рамочки прицельной?)
                                    Дом снесен.
И не войти мне дважды в ту же дверь.
Один на берегу реки времен
Стою – смотрю вокруг – и не могу
Найти ни кленов тех, ни липы той,
Что я облазил в детстве.
                                   Где росла
Вот эта вишня: около крыльца
Иль дальше, у сарая?
                                   Хоть какую
Найти зацепку, привязаться к ней –
И я бы мог определить то место,
Где мой диван стоял. Не из него ли,
Из этого дивана, я украл
Все строчки до одной? —
                                   «Милее нет
Той стороны, где резали пупок».
Каков же плод науки долгих лет
И в чем же, так сказать, ее урок?
Что, наконец, подсмотрят очи зорки
На высоте всех опытов? Увы! —
Засни в Перловке и проснись в Нью-Йорке.
 
 
Стреляй из глаза мертвой головы!
 

Незадача с одним неизвестным

 
Неизвестный икс, кривоногий крестик,
В незадаче этой один, как пестик,
Ты на минусы-плюсы взираешь, робок,
И не знаешь, как выбраться из-за скобок.
 
 
Ты уравнен со всеми, – но уравненье
Не решается. Кто ты? Перенесенье
Из Лонг-Айленда в Бронкс не спасет, приятель,
Даже – из числителя в знаменатель.
 
 
Хорошо, это только подземка. Скомкай
Лист газетный, шуршащий сухой поземкой,
И сойди на станции, ближней к дому,
Глядя в тучу, похожую на гематому.
 
 
Пережиток прошлого, недобиток,
Ты устал развертывать длинный свиток,
Ты взмахнул крылом и взлетел, как Сирин,
На высокий сук. Твой полет надмирен.
 
 
Отдохни, и пусть белокрылый некто
Через форточку носит свои конспекты,
Из рулонов такой Вавилон построив,
Словно тут переклейка грядет обоев.
 
 
Не читай этих грамот. Сверни их в трубку
И смотри, смотри на свою голубку
Сквозь двоякие стекла земной неправды.
Наведи на резкость. Оставь на завтра.
 
 
Перетрется все. Поговорка в силе
Остается. Но суть не в муке, не в пыли,
А в шлифованной ясности ретровзгляда.
Возвратить на начало, mein Herr? Не надо.
 
 
Спи, Спиноза. Не вскрикивай: кто я? кто я?
Или в ванной, над лебедью белой стоя,
Размышляй напряженно, что ты за птица.
Незадача не может не разрешиться.
 
 
Дотяни до точки свое начало,
Как натягивают на голову одеяло.
И вверху, перед тем, как упасть на койку,
Три креста поставь, хоть не веришь в тройку.
 

Бумеранг

 
Вот я и прощаюсь с этим домом,
С кубом воздуха над жестким ложем,
Лампочки внимательным наклоном
И с балконом этим захламленным,
Формою на бумеранг похожим.
Все в руке, как говорится, Божьей.
 
 
Знаешь, Бог рисуется мне вроде
Австралийского аборигена:
Голый и нечесаный, он бродит
По своим безлюдным, диким бушам
И швыряет бумеранги-души,
Улетающие вдаль мгновенно.
 
 
Та душа, что врежется с размаху
В чью-то душу теплую, живую, –
Обретет себе добычу праха.
Только та, что с целью разминется,
Замкнутую высвистит кривую
И к пославшему ее вернется –
 
 
Чтобы вновь оружье запустил он
С громким воплем, с варварским подпрыгом!
Значит, время расставаться с тылом
Рук разжавшихся, с высоким тыном
Полок; я не верю больше книгам.
 
 
Только в тот волшебный край и верю,
Где, по донесенью очевидца,
Бродит Бог, не помня о потере,
Клювоносые пасутся звери
И бескрылые шныряют птицы.
 

Банька в Михайловском

 
Пушкин намыливает себе голову,
сидя в кадушке с водой, –
эмблема блаженства.
 
 
Профессор выстреливается из пушки
                                             на Луну
(путь паломника – из пушки на Луну) –
эмблема стремления к идеалу.
 
 
Спервоначалу
столько волнений:
верно ли нацелена пушка
и хватит ли сил оторваться
или придется снова
плюхнуться в то же
блаженство?
 
 
Но вот пройдена точка возврата.
Снаряд начинает падать.
 
 
И то, что мы называем Луной,
приближается так угрожающе
быстро, что профессор
отшатывается от окошка,
озаренный синюшным светом
этой Луны…
 
 
Луны ли?
 
 
Но пройдена точка возврата.