– О юноша, не запружай реки! –
Вскричал Хирон, с размаху осадив
Свой лошадиный круп над самой кручей. –
Ты свергнешь с высоты поток могучий
В долину; но бурлящих вод разлив
С навозом вместе и конюшни смоет.
Так стоит ли мутить волну?
– Не стоит, –
Обдумав речь кентавра, наконец
Ответствовал герой. – Но как мне быть?
– Подумай! – посоветовал мудрец
Миролюбивый.
И тогда немножко
Подумал Геркулес и, чайной ложкой
Вооружась, в избытке дивных сил,
Вздохнул – и приступил…
Взаправду это или мерещится? –
Стоит Тантал в потоке струящемся:
От жажды лютой ссохлись губы,
Близко питье, но питье отравно.
Стоит Тантал по шею в Москва-реке,
По шею в Волге стоит и в Ладоге:
О, до чего красивы эти
Радуги нефти – да пить охота.
Охота есть, и есть изобилие
Плодов земли на ветках склонившихся:
Пируй, Тантал, чего боишься? –
Рядом – еда, но еда отравна.
А что ты думал? что незамеченно
Пройдет – кормить богов человечиной?
Что можно обмануть любую
Правду – небесную и земную?
Но есть такие жены – Эринии,
И месть всегда за злом воспоследует.
Терпи, Тантал, терпи и думай –
Ведь у тебя в запасе вечность.
‘Tis like me now, but I dead, ‘twill be more
When we are shadows both, than ‘twas before.
John Donne
Поэзия – театр теней,
Двумерный, эфемерный мир.
Ты ищешь жизнь полней, сочней? –
Иди в бордель, иди в трактир.
Там щупай круглую хурму,
Целуй наполненный стакан,
А здесь нет дела никому,
Ты бледен в гневе иль румян.
Умей отсечь, как тлен и гниль,
Куски бесформенного Я:
Они – не больше ты, чем пыль
Волосяная от бритья.
В час пораженья лекарей
Не верь, что все идет к концу,
Но в профиль повернись скорей
И розу поднеси к лицу.
Пусть век запомнит этот лик,
Предсмертный губ твоих изгиб.
И знай, поэт, что в этот миг
Родился ты, а не погиб.
Все то, что мы выдыхаем в холодный день:
комочки снов, туманные струйки обид,
и те пузыри, которыми дышит земля,
и дым из труб, и пар незастывшей реки,
и облако над лоханью, в которой отмыть
упорно стараются черного кобеля,
и серый дым, и пар нефтяной реки,
и наши вздохи, и утренние зевки,
и все боязливо-беспомощные слова –
уходят вверх – и пройдя через семь небес
и семь золотых завес – мировых кулис –
преображаются в звезды и сыплются вниз –
гляди – каким мерцающим кружевом лент,
алмазными искрами крестиков и колец –
как будто ангелов цех потрудился тут.
Так небеса нас учат писать стихи,
так нас посещает вечность, пока снега
летят, не касаясь черной, жадной земли.
Я буду помнить тебя и в марсианском плену –
в колоннах каналорабочих, в колодцах шахт,
угрюмо глядя сквозь красную пелену
и смесью горючих подземных газов дыша.
Я буду помнить тебя и в марсианском плену,
вращая динамо-машину, дающую ток
какому-то Межгалактическому Мега-Уму,
пульсирующему, как огромный хищный цветок.
На грустной земле и в марсианском раю,
где больше мы не должны ничего никому,
закрою глаза, уткнусь в ладошку твою –
и этого хватит на всю грядущую тьму.
Вокруг – совсем другой парад планет,
сменился даже фон привычных звуков;
уехал мой сосед – счастливый дед
своих заокеанских внуков.
Умолк за стенкою семейный спор, –
даст Бог, доспорят у себя в Свердловске!
И лишь хранит еловый гулкий бор
ауканий ребячьих отголоски.
Ребята поскучают – что за грех? –
в заезде новом сыщутся друзья им;
а мы – уже раскушенный орех
и любопытства в них не вызываем.
В столовой, в парке – столько новых лиц
с незримою преградою во взгляде,
как будто пристани чужих столиц
придвинули гремящий дебаркадер
И нужно влиться в новые стада
на площадях Стамбула и Харбина…
Куда, зачем мне уезжать, когда
вокруг меня растет чужбина?
What makes Totnes Castle special
is the fact that it never saw battle.
A. Guide
Путеводитель говорит: «Она
ни разу не была осаждена
и потому прекрасно сохранилась».
Брожу вокруг семивековых стен,
случайный созерцатель мирных сцен,
и вижу: тут ничто не изменилось.
Лишь время явно одряхлело. Встарь
оно любую крепость, как сухарь,
могло разгрызть и развалить на части.
Зато окреп Национальный Траст:
костями ляжет он, но не отдаст
ни камня, ни зубца – зубастой пасти.
Рябина у стены, как кровь, красна:
Не спячка в городе, но тишина;
над елкою английская ворона
кружит. Что проворонил я, кума?
Венец, воздетый на главу холма, –
шутейная корона из картона.
Мужчина, не бывавший на войне,
и крепость, не пылавшая в огне,
напрасно тщатся выглядеть сурово.
Хотя у старой крепости пока
есть шанс; а у смешного старика
нет никакого.
Милый Уайет, так бывает:
Леди голову теряет,
Рыцарь – шелковый платок.
Мчится времени поток.
А какие видны зори
С башни Генриха в Виндзоре!
Ястреб на забрало сел,
Белую голубку съел.
«Они-сва кималь-и-пансы…»
Государь поет романсы
Собственного сочине…
Посвящает их жене.
Он поет и пьет из кубка:
«Поцелуй меня, голубка».
И тринадцать красных рож
С государем тянут то ж:
«Они-сва кималь-и-пансы…» –
И танцуют контрадансы
Под волыночный мотив,
Дам румяных подхватив.
А другие англичане
Варят пиво в толстом чане
И вздыхают говоря:
«Ведьма сглазила царя».
В темноте не дремлет стража,
Время тянется, как пряжа,
Но под утро, может быть,
Тоньше делается нить.
Взмыть бы, высоко, красиво,
Поглядеть на гладь Пролива! –
Гребни белые зыбей –
Словно перья голубей.
Улетай же, сокол пленный! –
Мальчик твой мертворожденный
По родительской груди
Уж соскучился, поди…
Reflected words can only shiver
Like elongated lights that twist
In the black mirror of a river
Between the city and the mist.
Vladimir Nabokov
Что называют переводом?
Песнь кукушачьего птенца;
Лжеца полет перед народом
На бороде у мертвеца;
Крик попугая, визг мартышки,
Рассудка мелкие интрижки
И профанацию святынь,
Когда вульгарную латынь
Зовут псалмом царя Давида.
О ты, клекочущий орел!
Заткнись, тебя я перевел.
Иль пошуми еще для вида,
Набоков, двойственный, как герб,
Подсчитывая свой ущерб.
Нет зыбче отраженья слова;
Так дергаются огоньки
На фоне озера ночного,
На черном зеркале реки.
Набоков, мудрый мой писатель,
Взгляни: вот честный твой предатель
Перед тобой, главу склонив,
Покорный, как инфинитив,
Стоит, готовый ко спряженью
Всего со всем – лишь подмигни! –
Он будет жить в твоей тени
Услужливой, безвольной тенью.
Но страшно, если тень рукой
Внезапно шевельнет – другой!
Летиции Йендл, хранительнице рукописей
Фолджеровской Шекспировской библиотеки
Зима. Что делать нам зимою в Вашингтоне?
Спросонья не поняв, чей голос в телефоне,
Бубню: что нового? Как там оно вообще?
Тепло ль? И можно ли в гарольдовом плаще
Гулять по улицам – иль, напрягая веки,
Опять у Фолджера сидеть в библиотеке…
Врубившись наконец, клянусь, что очень рад,
Что «я смотрю вперед услышать ваш доклад»,
Роняю телефон – и, от одра воспрянув,
Бреду решать вопрос: какой из трех стаканов
Почище – и, сочку холодного хлебнув,
Вдыхаю глубоко и выдыхаю: Уфф!
Гляжуся в зеркало. Ну что – сойдет, пожалуй.
Фрукт ничего себе, хотя и залежалый.
Немного бледноват, но бледность не порок
(А лишь порока знак). Ступаю за порог.
Феноменально – снег!
Ого, а это что там,
Не баба ль белая видна за поворотом?
Хоть слеплена она неопытной рукой
И нету русской в ней округлости такой,
Что хочется погла… замнем на полуслове,
Тут феминистки злы и вечно жаждут крови!
А все же – зимний путь, и шанс, и день-шутник…
Сгинь, бес. Толкаю дверь, и вот я в царстве книг.
Перелагатель слов, сиречь душеприказчик
Поэтов бешеных, давно сыгравших в ящик,
Держу в руке письмо, где мой любимый Джон –
Уже в узилище, еще молодожен –
У тестя милости взыскует… А не надо
Крутить любовь тайком, жениться без доклада!
Кто десять лет назад, резвясь, писал в конце
Элегии «Духи» о бдительном отце:
«В гробу его видал»? Не плюй, дружок, в колодец,
Влюбленный человек – почти канатоходец,
Пока его несет во власти лунных чар,
Он в безопасности; очнуться – вот кошмар.
Хранительница тайн косится умиленно
На то, как я гляжу на подпись Джона Донна,
Смиренно в уголок задвинутую: – Вот!
Постой теперь в углу! – Но страх меня берет,
Когда я на просвет след водяного знака
Ищу, как врач кисту, и чую, как из мрака
Скелет, или верней, тот прах, что в день суда
Вновь слепится в скелет, сейчас ко мне сюда
Зловеще тянется, чтоб вора-святотатца
До смерти напугать – и всласть расхохотаться!
Скорей в читальный зал. Едва ль Монарх Ума
Прилюдно станет мстить. Ученые тома
Берут меня в полон и с важностью друг другу,
Как чашу на пиру, передают по кругу.
Я выпит наконец. Пора пустой объем
Заполнить сызнова веселия вином!
Не зван ли я к Илье? Вахтера убаюкав
Заученным «бай-бай» и письмецо от Бруков
Из дырки выудив, ступаю на крыльцо.
Пыль снежная летит, и ветер мне в лицо,
Но бури Севера не страшны русской Деве.
Особенно когда она живет в Женеве.
Был молодым я тоже,
Помню, как пол стыдливый
Чуял и сквозь одежу:
Это – бычок бодливый.
С бешеным кто поспорит?
Знали задиры: если
Сунешься, враз пропорет –
И на рожон не лезли.
Марсу – везде дорога,
Но и досель тоскую
О галеоне, рогом
Рвущем плеву морскую.
В волнах шатался Жребий,
Скорым грозя возмездьем,
Мачта бодала в небе
Девственные созвездья.
Время мой шип сточило,
Крысы мой хлеб изгрызли,
Но с неуемной силой
В голову лезут мысли.
В ярости пыхну трубкой
И за перо хватаюсь:
Этой тростинкой хрупкой
С вечностью я бодаюсь.
О проекте
О подписке