Глава V

Решено было, что жить Фитиль останется у меня, так как у Зорина и без того мало места. В первую ночь мы до утра просидели за бутылкой с вином у меня в квартире и читали стихи Фитиля. Он оказался очень хорошим поэтом, и его стихи на нашем фоне выглядели куда более профессиональными и душевными. Мне одно из них очень запомнилось, с первых же строк я полюбил его, а затем, часто перечитывая, выучил его наизусть.

 
В моем доме тусклый свет меняет оттенки дня,
Написано кому-то звездами счастливыми быть,
А мне сказано лишь, исписать до капли себя,
Оставляя следы вопросов, оставляя следы борьбы.
И уже нет крыши, над моей головой – лишь ветер,
По коже мороз, треплет мне волосы и бумагу,
Грустные в сердце ноты играет скрипач на рассвете,
Жалеет бездомных собак, собаки жалеют бродягу.
Что-то мне, милая Родина, стало очень уж горько,
Пить воду из сточных труб, есть сухой и черствый хлеб,
Других ты жалеешь, мать, не меня ты жалеешь только,
И снова луна серебром освещает мне скудный ночлег.
 

Он писал о чем-то таком, чего мне и никогда не приходилось чувствовать. В своих стихах он открывал себя, ранимого, забытого всеми. Я иногда смотрел на Женю и не мог поверить в то, что он сам выбрал для себя этот путь, давно, еще в десятилетнем возрасте, ради детской забавы и каких-то немыслимых убеждений. Мы работали над стихами почти каждый день, собираясь у меня или у Зорина. В них мне все больше и больше виделось сплочение, хотя Коля нередко отзывался о нашем решении приютить у себя Фитиля как о самом безрассудном поступке. Он был скептически настроен, и нередко мне приходилось слышать о том, чтобы я повлиял на Женю, на его воспитание, манеры, обучил его правилам этикета. Можно сказать, Фитиль стал моим подопечным, и все его промахи были лишь моей головной болью. В Жене я видел, в первую очередь, огромную благодарность. Он с искренним теплом относился к нам. Но меня почему-то воспринимал с серьезом, что не скажешь о Коле, которого он порой мог вывести из себя самым безобидным, по его мнению, вопросом или фразой.

На второй день Жениного пребывания он неожиданно для нас с Зориным ушел, и его не было до глубокой ночи. Коля недовольно вздыхал и косился на меня. Я чувствовал, что должен как-то оправдаться, но у меня не было ни малейшего представления, куда и зачем мог отправиться Фитиль. Вернулся он пьяный, весь потрепанный, много смеялся и очень громко читал стихи. Он забирался на стол, размахивал руками.

– Если ты и дальше не будешь ничего делать, нам придется с ним попрощаться, – задумчиво произнес Зорин, смотря на шатающегося Женю.

– Я сейчас отправлю его спать, – только и мог ответить я.

Зорин очень любил стихи, которые писал Фитиль, он буквально зачитывался ими. И потребовалось много часов безуспешных споров, чтобы убедить Зорина относиться к Жене так же хорошо, как и к его стихам. Голубев и Ильич не появлялись. У них самих было много дел. Ильич работал над своим романом, а Голубев обивал пороги издательств, но, по всей видимости, безуспешно. Именно он и напомнил мне о том, что я до сих пор бездействую и мой роман до сих пор лежит без дела. Я даже забыл о том, что хотел прочесть письмо от матери, а уж про «Золотые колосья» Зорина я мог бы и вовсе промолчать.

Уже было девятое число. День обещал быть спокойным и тихим, мы втроем сидели в комнате и каждый из нас писал свое стихотворения. Я достал письмо от матери и, посмотрев на конверт, погладил его рукой. Открыв его, я достал сложенный вчетверо листок бумаги:

«Дорогой Саша!

Давно не получала от тебя писем и очень переживаю, все ли у тебя благополучно? Отец теперь работает в поле, я к нему прихожу после занятий, которых в последнее время не так много. Все спрашивают о тебе, а Борис Николаевич с нетерпением ждет твоего возвращения, хочет взять в свою бригаду. Меня ругает, что отпустила тебя в город. Светлана заходила на днях, красавицей стала, замуж выходит. Все о тебе спрашивала, как ты там, в городе.

Пиши, сынок, очень любим и ждем»

Я вздохнул, еще раз перечитал письмо и хотел было написать ответ, но писать мне было не о чем. Не хотелось расстраивать ни мать, ни отца, так как успехов у меня не было. Мой роман пылится в папке, а новости о том, что связался с поэтами и теперь пишу стихи целыми днями, могли их расстроить. Работая на кондитерской фабрике, я худо-бедно посылал деньги, а когда ушел оттуда, возможность помогать родителям иссякла. Решение об обратном письме домой я отложил.

– Так, ну посмотрим, что у нас получается, – сказал Зорин, и я отложил письмо и отвлекся от своих дум. – Фитиль, начинай.

Женя встал со своего стула и начал читать:

 
Вернуться нет возможности по льду, скользит подошва,
Вдохнуть – и в путь, не встану в позу посреди замерзших луж,
Продолжу сокращать то расстояние, что мною скошено,
За двадцать пять лет мной оставленных и позабытых душ.
 

– Очень хорошо, Фитиль, это прекрасные строки. А почему за двадцать пять лет? Тебе ведь семнадцать, насколько, мне не изменяет память, – сказал Коля.

– Ты прав, но к двадцати пяти оставленных и позабытых душ станет еще больше, – улыбнулся Фитиль. – Это немного не обо мне, это я пишу от лица лирического героя.

Я же увидел в этих строках не лирического героя, а самого Женю, только чуть старше, он словно пишет о себе в недалеком будущем. Он знает наперед, что оставлять позади тех людей, что ему дороги, придется всю жизнь, может быть, и мы с Колей попадем в их число.

– Филатов, давай, – Зорин посмотрел на меня.

– Я сегодня не могу ничего из себя выжать, – и пожал плечами.

– Почему выжать? Стихи, они же идут от сердца, – удивился Фитиль.

– Потому что я больше прозаик, чем поэт, – сказал я.

– Но все равно, тебя ведь что-то волнует? На душе есть какой-то камень? – Фитиль был настойчив, и мне стало не по себе отвечать на его вопросы.

– Может и есть, только написать об этом у меня вряд ли получится, – сказал я и пошел на кухню.

Там, стоя у окна, я слушал, как читал свои стихи Зорин, и ничего не понял, потому как все мои мысли были заняты размышлениями о том, что сказал Фитиль. При всем его положении у этого юного человека была большая душа, и он мог растопить ей не одно сердце. Я восхищался его умением быть честным, даже невзирая на его прошлое.

– Так, завтра мы идем к Чернову, – заявил Коля, зайдя на кухню. Женя вошел за ним следом.

– Ты помнишь, что от тебя требуется? – решил уточнить я.

– Да, спросить у Чернова насчет моих стихов, понравились ли они ему. Поблагодарить за деньги. Кстати, я так и не понял, за какие деньги? У меня в карманах огромные дыры, и там совершенно пусто, – он улыбнулся и протянул ладонь, но Зорин лишь ударил по ней своей ладонью.

– Ты мне это перестань. Считай, что деньги были выплачены за твою комнату Варваре Ивановне, – грубо ответил Коля.

– А я разве просил, чтобы за меня платили? Это вам было зачем-то нужно, – возразил Женя

– Так, Филатов, уйми его! Я этого больше не вынесу, – Коля указал мне на Женю и, взявшись за голову, опустился локтями на стол.

– А что я сказал? – возмутился Фитиль, но я взял его за плечи и вывел с кухни.

– Ничего, – сказал я, заходя в комнату. – Садись.

Фитиль сел и начал настукивать костяшками по столу. А я не мог найти подходящих слов, чтобы начать с ним разговор.

– Давай так: чтобы не возникало у тебя лишних вопросов, я расскажу тебе все с самого начала? Договорились? – спросил я.

– Валяй, – ответил Фитиль.

– Не «валяй», а «слушаю»! Да что же это за человек такой? – донесся с кухни голос Зорина.

Я рассказал Жене все про наш план. Я говорил от нас двоих, и от себя, и от Зорина, хотя и считал, что эта затея – дело рук Коли. Зорин был против того, чтобы мы рассказывали Жене все как есть, но от незнания Фитиль задавал еще больше вопросов, чем раздражал Колю. Фитиль внимательно слушал, улыбался и, казалось, теперь он будет стараться в два раза больше, уж так сильно у него горели глаза.

– Такой ход дела по мне, – после услышанного ответил он.

– Ну, я рад, что смог до тебя донести все, что знаю. Фитиль, ты же понимаешь, что то общество, в котором мы хотим тебя представить, очень культурное и интеллигентное. На жаргоне там говорить не принято, так что набирайся манерам у меня и Коли. Не уверен, что Чернов тебя похвалит за те стихи, что мы ему принесли, но в любом случае ты не мнимый поэт, а настоящий, и если он спросит прочесть что-нибудь еще, у тебя есть такая возможность. А по поводу денег, что нам дал Чернов за стихи, тут Зорин, конечно, прав. Часть мы отдали за комнату. На остальную мы сейчас не даем себе умереть с голоду, – я старался быть с ним очень открытым и честным, надеясь на понимание с его стороны.

– Хорошо, я все понял. Ты меня поправляй, если что, ну, знаешь, мало ли, – и он пожал плечами. Возможно, ему было не стыдно протянуть руку, но просить о помощи для него был новый путь. В душе я был рад этому.

– Думаю, нам нужно определиться с псевдонимом, пока мы все здесь. Я завтра постараюсь договориться о чтении в одном клубе, – сказал Зорин, войдя в комнату.

– Нет, сегодня я не в состоянии что-либо придумывать, – я поднял руки вверх.

– Может быть, аббревиатуру сложить? – спросил Фитиль. – Зорин, Филатов и Раменский, получается ФээРЗэ.

– И у кого из писателей ты видел такие псевдонимы? – спросил Зорин.

– Я только предложил, – ответил Фитиль.

Мы перебрали кучу имен и фамилий, старались создать что-то новое, ранее не использованное, свежее, как вдруг мой взгляд упал на чемодан, с которым приехал Фитиль.

– Симон Ковальский, – воскликнул я.

– А это откуда? – поинтересовался Коля.

– Это у меня на чемодане написано. Я его стащил у одного пассажира, – я внимательно наблюдал за Женей, и кажется, что я не ошибся на его счет. Ему было стыдно это рассказывать.

– Неплохо звучит, – поддержал идею Зорин. – Ты как? – спросил он у Жени. Тот одобрительно кивнул.

Вечером, когда мы провожали Зорина до дома, у самых ворот во двор Коля сказал мне то, чего я даже не заметил.

– А ведь в своей аббревиатуре тебя он поставил на первое место. Так что не удивляйся, почему с тебя и спрос больше. Ты для него авторитет, мой друг. Может быть, поэтому я так и завожусь, толком не знаю.

Слышать это от Зорина было нелегко, и все-таки приятно. Я лишь кивнул ему в ответ, и он пошел во двор своего дома. Пока он еще не скрылся из виду он добавил:

– Завтра в четыре часа на Каланчевской в баре, не опаздывайте, оттуда к Чернову, – и, помахав нам, исчез за углом.

Мы с Фитилем посмотрели друг на друга и пошли домой.

– Волнуешься? – спросил я у него.

– А чего волноваться? Я стихи давно читаю, так что завтра прочту все как надо, если потребуется.

– Ну, будем надеяться.

– А какой он как человек, Чернов этот? – спросил меня Фитиль.

Я замолчал. Я видел его лишь пару раз, да и до знакомства с ним не слышал о таком человеке. А Фитиль – дело другое: он восхищается им, точнее, его клубом, о котором многое слышал, но где так ни разу и не был.

– Хороший он человек, – сказал я.

– Властный? – спросил Фитиль.

– Я бы сказал уважаемый, – мне пришлось парировать и уйти в сторону, так как обсуждать Чернова мне совершенно не хотелось. – Завтра придешь к нему, познакомишься и составишь свое мнение.

– Мне было интересно твое мнение. Значит, стало быть, ты прозаик – рассказы, истории? – спросил у меня Фитиль.