8

Зобов встал с двуспальной кровати, на которой умильно посапывала жена. По утрам он ежедневно завидовал ей – она уходила на работу, когда хотела. На ощупь ногами он отыскал пластмассовые шлепанцы и, полусонный, дошел до ванной. Перед зеркалом, продрав наконец глаза, рассмотрел лицо и за ночь выросшую щетину. Он ненавидел любовь. Всякую. Этот парень Борис Ульянов и его мать, отправленная по глупости дежурного в СИЗО, с вечера мешали «заснуть по-человечески», а сегодня, прямо с утра мешали мыться, бриться и вообще «нормально жить». Он сразу понял, что Ульянова – любовница убитого Васильева, но разбираться в их отношениях – хуже невозможно представить, особенно когда рядом еще один «труп из бутика», и к тому же татарин – «исламский фактор», Дадасаев. Он вспомнил, что председатель Следственного комитета тоже татарин, и теперь «татары с него не слезут», «эти друг за друга…», они будут звонить, требовать, а ему, «русскому дураку», надо будет писать, переписывать и отчитываться, хотя и так ясно: за пять минут такие дела не раскрываются.

Зобов положил на щеки пену и начал бриться, размышляя, как бы оправдать и объяснить задержание Ульяновой. Уличное убийство в центре города, среди белого дня, на многолюдной улице… как бы он хотел, чтобы это произошло в квартире или в офисе, где всегда остается хоть что-то, за что можно ухватиться, а здесь: видели все – и не видел никто. Да и эта сумасшедшая влюбленная старая баба, из нее ничего не вытянешь, хотя определенно что-то знает, теперь после ночи на нарах точно замкнется, какую тактику допроса ни применяй, – что ей объяснить?!

Сочувствовал Зобов только погибшему Александру Васильеву, тот выступал с почитаемыми рок-музыкантами, питерскими, московскими, свердловскими. В ходе следствия Зобову, возможно, предстояло встретиться с кем-нибудь из них, это казалось самым интересным в деле.

– Сереж! Ты долго еще?! – неожиданно крикнула жена из спальни.

– Не обоссысь!

Ему нравилось похулиганить сейчас, когда восьмилетнюю дочь на время ремонта отправили к теще. Обычно в семейном женском коллективе ему приходилось держаться рамок приличия.

– Я думаю, что мы скоро с тобой на какой-то концерт сходим, – крикнул он из ванной. – Хочешь на Макаревича, хочешь на Бутусова.

– Я в туалет хочу!

– Иди, кто тебе мешает?!

– Я при тебе не могу!

Через несколько минут жена пришла в ванную комнату, тепло обняла сзади и сказала нежно и протяжно «Сереж-ж, мент ты поганый… убирайся»; он уже чистил зубы и промычал что-то в ответ. Когда Зобов выходил из ванной, он произнес вслух:

– Я понял: она подвела его под выстрел.

– Кто?

– Никто, делай свои дела. – И закрыл за собой дверь.

За завтраком эта мысль понравилась ему еще больше. Снимая скорлупу с яйца, сваренного в мешочек, Зобов подумал, что версия во всех отношениях замечательная: вышла из машины, перед этим она видела «каблук», он даже подрезал – так Ульянова показала киллеру объект, потом вышла из машины, а когда любовника застрелили, подошла, чтобы убедиться, что дело сделано.

«Деньги у нее на заказ есть, наверняка от мужа остались».

Яйцо получилось вареным, но не в мешочек, как он любил.

«Черт, почему же никак не попадешь-то, варишь их, варишь. Столько лет! То сяк, то эдак! Мотивы? Какие у нее мотивы? Любовь. Всегда найдется, из-за чего бабе захочется убить мужика. Если подумать, и мужику – бабу».

На кухню пришла жена. Зобов посмотрел на нее и решил, что пока убивать ее не за что, хотя тут же промелькнуло несколько случаев, при которых он если бы и не убил, то покалечил точно. Все эти случаи были элементарны, известны самой широкой публике: измена, измена и еще раз измена, хуже всего с каким-нибудь нерусским, тут уж точно убил бы.

Ирина включила телевизор, висевший над столом в небольшой кухоньке. В криминальной хронике закончился один сюжет о каком-то начавшемся громком судебном процессе и сразу новый – о двойном убийстве в центре Москвы, возле метро. Показали два портрета убитых – предпринимателя и музыканта-саксофониста – и сообщили об аресте одного подозреваемого.

– Выключи, я тебя прошу!

– Это твое дело?

Зобов кивнул.

– И из-за чего убили? – простодушно спросила жена.

– Ты пописала?! Тебе хорошо?

– Спасибо, все нормально.

– Вот и не лезь.

– Но интересно же.

Зобов с раздражением встал из-за стола:

– Они были два педика.

– Ты что, серьезно, что ль?!

Он начал собираться на работу, понимая, что в своих рассуждениях забыл о втором трупе, жена напомнила. Для того чтобы доложить начальству причину задержания подозреваемого, версия про соучастие Ульяновой в заказном убийстве подходила, с этим уже можно было идти наверх, говорить, что есть рабочие версии, и причина, по которой Ульянова заночевала в СИЗО, вроде тоже появлялась. Тут он почувствовал себя бодрее и увереннее. Ульянову выпустит, но оставит в первом круге подозреваемых, наверх по лестнице он уже как бы не с голыми руками пойдет, но два трупа пока никак не связывались: двойное убийство, а сколько мотивов – один или тоже два?

9

После встречи с Васильевым Татьяна Ульянова поехала по Рублевскому шоссе в поселок «Молженёво», где-то в пяти-шести километрах от Николиной Горы, известного подмосковного места, облюбованного еще советской номенклатурной элитой. Теперь тут, как и по всей Рублевке, стояли огромные, комфортные, редкой архитектуры дома, принадлежащие «новым русским», которые продолжали называть их по-прежнему дачами. Здесь жила ее подруга Люся Землякова, и здесь же парковался ее блестящий «мерседес», называемый взрослыми детьми Земляковой «мерином». Когда-то недалеко от этого притягательного места жила и Татьяна со всем семейством, а потом, после развода, тут остались только ее автомобиль и счастливая, всегда жизнерадостная подруга.

Раньше Ульянова очень раздражалась от пробок в этих местах, теперь, бывая нечасто, она даже радовалась полицейским перекрытиям для проезда президента или премьер-министра. В эти минуты она могла свободно рассмотреть изменения на своей, когда-то домашней трассе, вспомнить о прошлой жизни за высокими заборами и вдохнуть элитный сосновый воздух, который, кажется, сам по себе имел всесильный, притягательный запах власти. Он стоил отдельных денег, помимо земли и квадратных метров роскошных домов с бассейнами, закрытыми теннисными кортами и еще черт знает с чем.

Люся Землякова, как считала Татьяна, исключение из всех живущих на Рублевке. С ней ничего не сделалось, ничего не произошло, она как приехала в Москву с мужем и двумя совсем маленькими детьми, так и осталась Люськой, продавщицей в небольшом сибирском поселке, где когда-то нашли нефть, а затем нашли молодую, задорную, фигуристую Люську. И привезли, как в семнадцатом веке арапчонка, в Москву. Она действительно не менялась – все, что умела и хотела, то и делала. Лучше, чем она, никто не мог договориться с дворниками, охранниками, сантехниками, домработницами и строителями, они все работали на нее за копейки, не роптали и любили. Она если принимала гостей, то широко, как говорится, по-русски, хотя так никто уже не принимал, даже в некоторых домах считалось дурным тоном, но у нее своя мода. Уборкой в большом доме и на участке в полгектара занимались две женщины, но готовила на семью только хозяйка, не допуская к этому святому делу никого. И в Москву почти не ездила, и ни в театрах, ни в музеях, ни на выставках не была – жила, как родилась. Есть редкие люди, умеющие так вот родиться, закричать, наверное от счастья, с первым глотком земного воздуха и дальше не умолкать, наслаждаться жизнью. Ее как с дерновиной вывезли, так и прижилась на Рублевке, а могла прижиться везде, в любом мире, под любым флагом. Муж ее, Игорь Земляков, был на пятнадцать лет старше Люси, трудяга и молчун, работал большим техническим начальником в Газпроме, имел акции компании, с запасом купленные еще во времена черномырдинской приватизации, его все устраивало в этой жизни и, кажется, больше всего мудрая, всегда веселая Люся. Когда Ульянова была в самой жаркой стадии развода и скрывалась некоторое время у Земляковых, она как-то спросила подругу, не боится ли та, что ее мужа какая-нибудь московская красотка приберет к рукам. Люся ответила не задумываясь и без грусти, без капли сомнения:

– Да пусть забирают, я детей возьму и в поселок вернусь, будем такого хариуса и муксуна есть, ты что!!!

Не поверить ей невозможно – так было сказано. Татьяна тогда удивилась – дом, миллионы долларов на счетах, несколько машин в гараже, полный достаток, а вспоминается жизнь черт знает где, в поселке на берегу Оби. Как блаженно легко совмещалось это у нее!

Люся оказалась единственной из всех процветающих знакомых, кто не изменился к ней после того, как Ульяновой пришлось собрать вещи и оказаться за внешней чертой заборов Рублевского шоссе.

Приехала к Люсе совсем под вечер. Землякова набросилась на нее с поцелуями и рассказами про всех и все. В минуту наметала на стол вареной картошки, селедки, красной и белой рыбы, икры, соленых огурцов, капусты, причитая, что у них будет простой русский бабий стол с водкой, впрочем, самой лучшей. У нее всегда в доме все было самое лучшее. Говорила Люся без отдыха, а когда махнули по одной, Татьяне вообще стало невозможно слово вставить, а рассказать о себе нестерпимо хотелось.

Ночью, часа в три, с верхнего этажа спустился муж, он, оказалось, только прилетел с Сахалина, с нефтяного шельфа, и отсыпался, сдвиг по часовым поясам большой, в три ночи по-сахалински получался почти полдень. Он присел к подвыпившим «девчатам», как их назвал, послушал, выпил рюмку и завершил бабьи посиделки, предложив идти досыпать. Он надеялся, что с женой все же сможет крепко уснуть. Завтра к десяти ему обязательно надо приехать в «башню», так было принято называть головной офис в Черемушках. Татьяне дали ключ от гостевого дома, объяснили, где взять постельное белье, хотя она и сама знала, где оно, ведь не первый раз.

Через несколько минут Ульянова лежала на широкой, ровной кровати. Перед ней, как на бескрайнем звездном небе, на потолке, слегка покачиваясь, прокручивался прожитый день и самое главное – руки, красивое лицо свободного талантливого человека Саши Васильева, который сверху шутил: «Видишь, Ту, чем закончился твой безалкогольный мохито – видишь, пьянством…»

Она ответила ему ввысь: «Я больше так не буду». И моментально заснула.

Поздним утром, когда Татьяна встала, дом буднично, негромко шумел хозяйской работой. Через окно она увидела, как строители отсыпали песок в дальнем углу участка, а Землякова уже куда-то неслась в противоположную сторону, кричала и махала руками, чтобы кого-то или что-то остановить. Ульянова вспомнила себя лет десять – пятнадцать назад, когда была одержима постройкой своего дома. Ох, как теперь все это было далеко! Со смутной тоской посмотрела она на сосны, раскачивающие прозрачные рублевские облака. Той богатой жизни уже нет, к ней не вернуться, и невозможно понять, хорошо это или плохо. Неизвестным оставалось одно: надо ли совсем забыть прошлое, продать «мерседес», купить скромную, маленькую красненькую машинку и больше сюда никогда не приезжать – отрезать так отрезать. Навсегда.

Она оделась. Вышла на свежий воздух. Встретила Люсю. Поцеловались. Землякова сказала, чтобы Татьяна завтракала одна, ей надо разобраться с рабочими, как освободится – подойдет.

– Хозяйничай, я сейчас, хочешь, баню включу?

Татьяна – без обид, все понимала, она рядовой гость, свой человек, почти родной.