10

Зобов вышел из дома в отличном расположении духа – такое состояние он называл «предчувствием успеха». Когда оно возникало, будто мощный поток воздуха подталкивал его в спину, будто он выпивал глоток неизвестного природного, энергетического напитка, ему хотелось двигаться, думать, встречаться, говорить, анализировать, выдвигать смелые версии, он плотно весь под горло наполнялся глаголами. С утра по телевизору говорили о его деле – конечно, внимание прессы будет мешать, лезть будут все, начиная с жены, но все же – он не позволял себе в этом сознаться – приятно. Громкое дело помогло бы ему перебраться в прокуратуру, о чем давно мечтал, там и зарплаты на порядок выше, и выплаты, и вообще карьерный рост следователя серьезно мог начаться только в тех стенах.

Размышляя о первых шагах расследования, он почти доехал до полицейского участка, но на повороте неожиданно решил сделать небольшой крюк и проехать там, где вчера произошло убийство. На набережной Яузы он вышел из машины и, оставив включенной аварийную сигнализацию, стал осматривать место вчерашней трагедии. Водители с проклятиями объезжали брошенный чуть ли не посереди дороги леворукий «чероки», купленный Зобовым за условные деньги у семьи подследственного. Под гудение машин он нашел место, где вчера лежали расстрелянные Александр Васильев и Ренат Дадасаев, еще раз, как и вчера при осмотре, он встал на предполагаемом месте стрелка. Затем прошел от точки, где расстались Ульянова и Васильев, до точки, где из машины, видимо, вышел Васильев. Или его остановили, или перегородили дорогу, или кто-то проголосовал, и он решил подвезти, или кто-то, а может и сам стрелок, подрезал, и Васильев вышел разбираться – и «разобрался» под пулю. Вполне возможно, что «музыкант» просто мешал стрелку исполнить заказ и поэтому отправился в иной мир первым. Хотя этого точно установить не удалось. Разница во времени между выстрелами была минимальна, и кто был убит первым – свидетели точно сказать не могли. Вероятнее всего, что «татарин» шел по краю тротуара, скорее по обочине дороги, торопился, ничего не замечал, надеясь быстрее, наискосок, доскочить до офиса. Собственно, еще вчера было ясно, что Дадасаев ничего не опасался, охраны не имел, угрозы для себя не чувствовал.

Зобов поднял глаза на огромное новое здание бизнесцентра с неоновой рекламой наверху – и днем на всех этажах горел свет, кипела работа. Он подумал, что в каждый кабинет, на каждом этаже, в любую фирму, приходи и заводи уголовное дело. Достаточно только покопаться как следует.

«Кого и чем достал Дадасаев, член совета директоров, президент закрытого акционерного общества имени самого себя «Renatus Group»?

Он посмотрел на мутную засоренную воду Яузы – какая рыба может здесь водиться?

Зобов вернулся к машине и поехал в отделение, чтобы оформить бумаги о задержании Ульяновой и допросить ее как положено. Более 48 часов задерживать он не имел права без предъявления обвинения, но эта женщина оставалась единственной реальной зацепкой расследования, увы, только в том случае, если целью стрелка был «джазист». Как только он пересек порог полицейского участка, дежурный сказал, что его искали: начальник и журналисты из какого-то телеканала.

– Ты их послал? – спросил Зобов.

– А как же! Всех!

Зобов поднялся на верхний этаж, начальник отделения Данбаров, плотный непробиваемый пятидесятилетний мужик, замученный, потерявший даже национальную принадлежность, ставший типовым грустным «ментом» из сериалов, предложил сесть и рассказать, что он собирается делать по убийству, о котором трещат газеты и телевидение.

– Про «музыканта» можешь вообще забыть, – сказал Данбаров, – их на дороге не убивают, они – в кабаке, в драке, где угодно, после концерта. Нет, это – бизнес, месть!

– Место странное у стрелка: откуда он знал, что тот выйдет из машины и пойдет пешком? Если его хотели замочить, значит, просчитали бы маршрут, время, выход из дома – и точно в цель…

– Место действительно не ахти, но, может, надо было срочно? Чтобы чего-нибудь не подписал или не встретился… а у дома не получилось.

– Может, и так, не знаю. К дому подъеду, может, там уже «каблучок» отметился?

– Собери информацию и докладывай, а бабу не держи. Тут за нее уже звонили. Из Газпрома интересовались.

– Из Газпрома?! – удивился Зобов.

– Да, из Газпрома. Ручаются, знают, гарантируют… Если тебе надо людей, возьми Петю.

– Зачем он мне?!

– Не «зачем», а – вперед! Я уже подписал приказ.

Зобов вышел от начальника и тут же на лестнице встретил Петю, или Петра Васильевича Шишканова, бестолкового, но исполнительного парня лет двадцати пяти, худого, долговязого, с никогда не проходящими прыщами на лице, вечного пионера. Шишканов, когда слышал социальную рекламу по радио, что в органы внутренних дел требуются честные, талантливые и совестливые, понимал: это о нем, и он уже здесь. Над ним подсмеивались, не открыто, конечно, но он чувствовал эти смешки за спиной, и все же светился раздражающим детским интересом при любом расследовании. За полтора года работы в полиции, какое бы дело ни попадалось ему, самое заштатное, он лез всегда с фантастическими версиями и загорался раскрыть его в один день. За глаза Шишканова звали Шишок, в простом общении Петей, а подтрунивая, называли по имени и отчеству – Петр Васильевич.

– Петь, ты – мой. Понял?

– Понял. По двойному убийству?

Зобов, интуитивно, чтобы акценты были правильно расставлены с самого начала, даже не стал отвечать на вопрос, а просто сразу дал задание узнать телефоны «Renatus Group» и договориться о встрече с руководством, лучше на завтра, на вечер.

– И еще! – вдогонку крикнул Зобов бежавшему исполнять Шишканову. – Закажи-ка нам, Петя, распечатку мобильных звонков по «музыканту» и «татарину»!

– Хорошо, Сереж! – радостно ответил Шишканов, подозревавший в любом теплом обращении к себе начало крепкой, мужской дружбы.

У дежурного Зобов оформил наряд-заказ в СИЗО, чтобы привезли на допрос Ульянову. Затем, все еще чувствуя утренний неослабевающий ветер успеха в спину, пришел на свое рабочее место и спешно набросал для себя план. Так делал всегда – писал на коричневатой узкой картонке от старых советских ЭВМ.

Однажды он вел хозяйственное дело в научно-исследовательском институте – там этого хлама скопилось сотни килограммов. Из перфокарт делали ценники в столовой, ставили печать учреждения, и получались номерки в гардеробе, частные объявления «куплю – продам» писали тоже на них и прикрепляли на общеинститутскую доску почета с фотографиями передовиков советских времен. Тогда Зобов также проникся удобством этой плотной картонки, где на одной стороне были какие-то таинственные цифры, а другая рабочая – пиши, клади во внутренний карман куртки или пиджака – не мнется, и все на виду.

На клочке бумаги, оставленной от несуществующей и разоренной страны, он написал в столбик свои действия, шаг за шагом:

«1. Допросить Т.У. и выпустить под подписку.

2. Татарин – расшифровка мобл., см. – контракты, письма, см. – продажи имущества, см. – командировки, см. – бабы и дети.

3. Музыкант – расшифровка мобл., см. – бабы и дети, см. интернет-переписку и на сайтах.

4. Музыкант и татарин – осмотр домов, квартир, машин. Опрос соседей.

5. Петю выебать на предмет съемок похорон того и другого.

6. Пули – получить результаты экспертиз.

7. Допросить бывшего мужа Т.У., когда вернется в Россию. Можно и съездить. Шутка.

8. Поговорить с Макаревичем и Бутусовым под предлогом – пусть дадут билеты.

9. Узнать, кто там у Т.У. в Газпроме защитник».

Получилось девять пунктов, он задумался о десятом, все-таки почему-то хотелось четного числа, но вошел Шишок и положил на стол расшифровку мобильного Татьяны Ульяновой.

– Я же просил по покойникам, – сказал Зобов, а про себя подумал: «Шустрый становится малый».

– Делают. А эта уже готова, по факсу прислали. Сереж, я подумал – пусть будет.

– В общем, правильно, – внутренне смирился с инициативой подчиненного Зобов. – Когда остальные?

– Сегодня обещали…

– Ну, давай, пусть побыстрее.

Шишканов вышел, а Зобов успел написать только цифру «10», задумался и повис на каких-то неясных мыслях: зачем все это, зачем убивают в воскресенье, зачем он делает ремонт, зачем каждый день искать преступников, почему все так, а не иначе, а если Шишок станет генералом… И эти не относящиеся к делу мысли, которые и мыслями назвать нельзя, даже не вопросы, а презренный мусор, сумбур, несколько расслабленных минут болтались внутри него, как во дворе, на ветру, на деревянной прищепке белье. Он налил себе кофе, чтобы вернуться в дело и дописать план расследования, но пункт десятый так и остался цифрой.

Заглянул дежурный и сказал: «Ульянову привезли». Зобов кивнул – «понял». Он шел по коридору в комнату, где они уже встречались, и заставлял себя сконцентрироваться на предстоящем допросе: где то, главное, что он должен спросить, узнать и понять? Она – заказчица, у нее должны быть мотивы, и он должен их искать. Зобов не очень верил, что найдет, не верил, что она организатор убийства, но процедура должна быть соблюдена – задержанная должна быть «отработана по полной программе».

Один день за решеткой меняет человека, в глазах появляется настоящее и твердое чувство реальности, взаимосвязанности этого мира. При социализме всем вдалбливали марксизм, и сумасшедшие преподаватели марксистско-ленинской философии, размахивая руками, должны были доказать «единство мира», которое, понятное дело, никак не доказывается. Как доказать, что цветок связан с цветком? С деревом, с грибом под ним, с голубым небом, с облаками, с криком птиц, с шорохом трав и всем остальным? Как?! Кто связал: Бог или человеческий глаз? Кто назвал голубое – голубым? Профессора самоуверенно трясли головами и настаивали, под страхом серьезного идеологического проступка: «Мир един! Един – это бесспорно, это доказывается всем!» Всем, то есть ничем. Но этого они сказать не могли, а может быть, и не знали, сами не понимали: родились, открыли глазки на свет божий, а он такой. Еда – вкусна, воздух – нежен и свеж и очень нужен; не веришь – прислони плотнее свою детскую ладошку ко рту, его не будет хватать – какие еще доказательства?! Но эта радостная сторона жизни не требует доказательств, а безрадостная – ох, сколько их надо!

Ульянова сидела на стуле, который невозможно придвинуть к несдвигаемому столу. В ее глазах и в кое-как собранных волосах, которые удалось привести в порядок руками, отказавшись от предложенной сокамерницами грязной расчески, и во всем положении тела чувствовалось, что доказательства единства мира за сутки собраны убедительные: свобода – тюрьма, а тюрьма – свобода, всего несколько шагов. Зобов в первые минуты, чувствуя свою вину, старался на нее не смотреть. Поздоровался и молча разложил на столе бумаги.

– Мы будем с вами беседовать, и я буду составлять протокол – протокол допроса, вы его потом прочтете и подпишете. Не хотите сделать никаких заявлений, что-то сказать, объяснить?

– Вчера я все написала.

– Из вашей объяснительной я составил протокол вчерашнего допроса. Подпишите, – сказал Зобов и протянул бумагу и ручку.

Если бы Ульянова отказалась подписывать, у Зобова могли быть большие неприятности – он должен собственноручно составлять протокол, но часто некоторых свидетелей и грамотных, внятных людей он просил писать, а потом оформлял как положено – «с моих слов записано верно» и подпись. Ульянова прочитала и безропотно расписалась.

«Сегодня я первый день без Саши. Расстались. Он – в раю, а где я? Не представляла, как это будет. Вчера он был, а сегодня его уже нет. Нет нигде. Совсем. Или он все же где-то есть? Он видит меня, но ничего сделать не может. Или не хочет. Надо собраться, и чтобы все было без слез».

– Итак. Фамилия. Имя. Отчество.

Ульянова подняла на Зобова глаза и посмотрела на него как на полного идиота – неужели в сотый раз надо отвечать?

– Положено так.

Ульянова молчала. Сегодня она уже не боялась ничего из предложенного единым, непоколебимым миром.

– Вчера никак не могли запомнить, как меня зовут, – сегодня у меня отшибло память, – пошутил Зобов, заполняя формальную графу.

– Мне абсолютно все равно, как у вас положено. Ульянова Татьяна Михайловна. Мне нужен адвокат. Его, кажется, стоит вызвать. Я настаиваю.

– У вас он есть? – спросил Зобов. – Зовите. Но я предлагаю поговорить. Вы можете не подписывать протокол. Если откажетесь от допроса, вам придется ждать здесь, пока мы не найдем бесплатного защитника. Но вас ни в чем не обвиняют. Задержали потому, что произошло серьезное преступление – двойное убийство, вы были рядом, знали одного из убитых, были с ним в определенных отношениях. Вот и все. Ваше поведение мне показалось странным, и я воспользовался возможностью, предоставленной мне законом, задержать вас без предъявления обвинения на сорок восемь часов. Какие вопросы? Зачем вам адвокат?

«Хорошая музыка у тебя, Бах, – раздумывала Татьяна Ульянова, опасаясь какого-то следовательского подвоха, с утра в камере только об этом и говорили. – Хорошая музыка. Но к Баху ты не имеешь ро-о-о-овным счетом никакого отношения».

Здесь Ульянова ошибалась. Сергей Себастьянович Зобов имел, можно сказать, самое прямое отношение к великому немецкому композитору, скорее к его отцу. И во вторую очередь к его фугам.

Его мать, тогда молодая девушка, работавшая в семидесятые годы, по распределению Института культуры, художественным руководителем Дворца культуры в степном городке Миллерово Ростовской области, решила зарегистрировать новорожденного сына в ЗАГСе. Родила она его без мужа. Удалой местный парень, блистательно исполнявший в хореографическом ансамбле матросский танец «Яблочко», не дожидаясь, когда московская, а на самом деле подмосковная, химкинская, краля разрешится от бремени, исчез в пучине приморской жизни у Азовского моря. Сказал, что съездит с ребятами перед свадьбой в Таганрог, искупается и приедет. Ребята вернулись, а он остался плескаться в море. Худрук родила прежде времени – город Миллерово ей сочувствовал, включая родственников сгинувшего артиста. Но чтобы отбыть из Миллерова, в Москву к матери, надо было зарегистрировать сына. В ЗАГСе ее спросили: как писать отчество? К этому вопросу взволнованная молодая мать была не готова. Она твердо решила, что имя исполнителя народных танцев будет навсегда вычеркнуто из списка употребляемых ею, но другие имена, всплывавшие тогда в ее памяти, тоже не подходили. Ей представлялось, что если он будет Николаевич или Иванович, то в родных Химках ее будут спрашивать: «Это от Ивана из пятиэтажек?», «Это от Николая, с режиссерского факультета?» Неожиданно из радиоточки, которая круглосуточно тихо мурлыкала, будто в Миллерове, как, впрочем, по всей стране, ждали воздушной тревоги, объявили, что по заявке механизатора такого-то будет исполнена фуга Иоганна Себастьяна Баха. Зобова подумала, что и у Баха, Иоганна, был отец – Себастьян, и, наверное, неплохой человек, раз у него получился такой всемирно знаменитый сын, к тому же точно в подмосковных Химках Себастьянов нет. Она назвала имя, ставшее отчеством для Сергея Зобова. Тогда еще Галина Зобова не знала, что отцом композитора был Иоганн Алброзиус Бах, а Иоганн Себастьян – просто двойное имя^[1]. Потом у Сергея Зобова много было «отцов», некоторые даже набивались на то, чтобы сменить дурацкое, на их взгляд, отчество на свое, но как только дело доходило до дела, прах отца Иоганна Себастьяна Баха будто восставал из Саксонской земли и разлучал культработника Галю и ее очередного мужа. Может, поэтому Сергей Себастьянович Зобов испытывал нелюбовь к любви как общественному институту случайных связей и был, как немногие из мужчин, на стороне – «одной и на всю жизнь».

Историю своего отчества Зобов не знал до сих пор – мать, вложившая в него всю трепетную душу, стеснялась рассказать. Так и Татьяна Михайловна Ульянова не считала нужным говорить со следователем об их отношениях с Сашей Васильевым, кто он такой, что он от нее хочет – не убивала и все. А на все его вопросы хотелось ответить отчетливо и грубо: «Какое твое собачье дело!»

– Итак, давайте попробуем начать, – сказал Зобов как можно дружелюбнее. – Давно вы знакомы с Александром Ароновичем Васильевым?

– Слово «давно» не имеет никакого смысла.

– Почему?

– Потому что для одних «давно» – это неделя, для других – «со школьной скамьи». Вот вас я, кажется, знаю очень давно, а на самом деле… и мне хочется побыстрее забыть.

– Хамить не надо. Хорошо – когда вы познакомились и где?

«Сщас, я тебе все сказала – где».

– Я знаю его, знала, – неожиданно комок подступил к горлу от того, что пришлось перевести глагол в прошедшее время, но она овладела собой. – Чуть больше года. Год и два месяца. Что это меняет?