Осознавая эти тенденции, многие американцы продолжают, тем не менее, убеждать себя, что успех Китая, пускай невероятный по размаху и охвату, в значительной степени объясняется копированием и массовым производством. Такая точка зрения и вправду отчасти видится обоснованной: кражи интеллектуальной собственности – и по старинке, через шпионов, и по-новому, с применением киберметодов, что происходит все чаще, – действительно могут считаться ключевым элементом программы экономического развития Китая. Как однажды объяснил мне китайский коллега, американцы рассуждают об R&D (research and development – исследованиях и разработках), а китайцы подразумевают RD&T, то есть исследования, разработки и воровство (theft). Конечно, Китай атакует только те страны, которые обладают полезной интеллектуальной собственностью, и прежде всего достается Соединенным Штатам Америки. «Количество краж просто ошеломляет, – заявил в 2014 году директор ФБР Джеймс Ками. – В Америке существует всего два типа крупных корпораций. Те, которые были хакнуты китайцами, и те, кто еще не знает, что их хакнули китайцы». Расследование в 2016 году, проведенное по заказу программы «60 минут» телеканала Си-би-эс, показало, что корпоративный шпионаж Китая обошелся американским компаниям в сотни миллиардов долларов упущенной прибыли; в итоге высокопоставленный чиновник министерства юстиции назвал китайское киберворовство «серьезной угрозой нашей национальной безопасности»^[74].

Несомненно, киберпиратство и корпоративный шпионаж никуда не делись, но с каждым годом становится все труднее отказываться видеть в Китае самостоятельного новатора. Возьмем, к примеру, суперкомпьютеры, который департамент науки и техники Белого дома признал «существенным фактором экономической конкурентоспособности, научных открытий и национальной безопасности»^[75]. Чтобы гарантировать сохранение за США лидирующих позиций в этой отрасли, президент Обама одобрил в 2015 году Национальную стратегическую компьютерную инициативу, призванную послужить основой американских инноваций. Но с июня 2013 года самый быстрый в мире суперкомпьютер располагается не в Силиконовой долине, а в Китае. В рейтинге 500 быстродействующих суперкомпьютеров – в 2001 году Китай там отсутствовал – сегодня китайские машины занимают сразу 167 мест, на два больше, чем США. Более того, лучший китайский суперкомпьютер впятеро быстрее своего ближайшего американского конкурента. Ранее китайские суперкомпьютеры во многом опирались на производительность американских процессоров, но новый компьютер в 2016 году обзавелся сугубо местными процессорами^[76].

Два других прорыва 2016 года внушают немалое беспокойство по поводу будущего: запуск первого в мире спутника квантовых коммуникаций для обеспечения беспрецедентного объема взломостойкого обмена данными и завершение строительства крупнейшего радиотелескопа на планете (это устройство обладает передовыми характеристиками для поиска потенциальных мест обитания разумной жизни в галактике). Оба достижения демонстрируют готовность Китая приступать к реализации дорогостоящих, долгосрочных и невероятно сложных проектов и добиваться их успешного завершения – а США утратили такую готовность, что доказывается, в частности, провалом ряда недавних многомиллиардных инвестиций в мегапроекты, от переработки плутония на реке Саванна в Южной Каролине (проект прикрыли, несмотря на уже потраченные 5 миллиардов долларов доходов налогоплательщиков, после недавней экспертизы, пришедшей к заключению, что расходы составят миллиард долларов ежегодно, а работа растянется на десятилетия) до, как выражались в МТИ, «флагманского» проекта по выделению и хранению углерода в округе Кемпер, штат Миссисипи (перерасход средств достигал 4 миллиардов долларов, деятельность недавно заморозили на два года, будущее остается неопределенным)^[77].

Большие стволы больших пушек

Пускай ВВП не является единственным критерием развития страны, этот показатель отражает суть национального могущества. Пускай ВВП не переводится системно (или автоматически) в экономическую или военную силу, мы, если ориентироваться на историю человечества, вправе заключить, что страны с более высоким ВВП обладают пропорционально большим влиянием на формирование международных отношений.

Китайцы никогда не забывали изречения Мао: «Сила растет из ствола винтовки». Им известно, что Китаем управляет коммунистическая партия, а вовсе не преемники Гоминьдана и Чан Кайши, и это произошло по одной-единственной причине. Мао и его боевые товарищи победили в гражданской войне. Когда в 1989 году китайские студенты вышли протестовать на площадь Тяньаньмэнь, кто расправился с ними во имя сохранения власти коммунистов? Китайские солдаты с оружием в руках и на танках. По мере развития китайской экономики ее винтовки и танки – и их аналоги из двадцать первого столетия – становятся все лучше и позволяют выходить на новый уровень конкуренции с другими великими державами, в первую очередь с Соединенными Штатами Америки. Подобно тому как технологические стартапы наподобие «Фейсбук» и «Убер» использовали стратегию прорывных инноваций для вытеснения ранее доминировавших на рынке компаний, китайские военные разрабатывают новые технологии, способные противостоять кораблям, самолетам и спутникам, разрабатываемым и производимым США на протяжении десятилетий, – причем за малую часть американской себестоимости. Сегодня государствам, играющим, так сказать, в догонялки, нет необходимости копировать инвестиции, сделанные их конкурентами в технику и прочие «законные» платформы. Новые технологии позволяют использовать асимметричные ответы, скажем, ракеты, которые могут быть запущены с территории материкового Китая по американским авианосцам, или противоспутниковое оружие ценой миллион долларов, способное уничтожить многомиллиардный американский спутник^[78].

Выделяя в среднем всего 2 процента своего ВВП на оборону с конца 1980-х годов (США приближаются к 4 процентам расходов)^[79], Китай благодаря трем десятилетиям двузначного экономического роста обеспечил себе отличные возможности восьмикратного увеличения оборонных трат^[80]. Сегодня его оборонный бюджет в 146 миллиардов долларов по рыночному курсу (или 314 миллиардов долларов в ППС) является вторым в мире после США и вдвое превосходит цифры России^[81]. Военную мощь Китая мы более подробно обсудим в главе 6, пока же достаточно указать, что Китай уже располагает рядом преимуществ на поле битвы. Наиболее авторитетной оценкой изменения баланса военной мощи в регионе может считаться исследование 2015 года «Система военных показателей США и Китая», проведенное корпорацией «РЭНД». В исследовании утверждается, что к 2017 году Китай добьется «преимущества» или «приемлемого для себя паритета» в шести из девяти областей использования обычного вооружения: например, при атаках на авиабазы или наземные цели, при обеспечении превосходства в воздухе и в недопущении использования противником космического оружия. Итогом исследования является вывод о том, что в следующие пять-пятнадцать лет «Азия станет свидетелем постепенной утраты господства США»^[82]. Наряду с экономическим прогрессом, военные успехи Китая стремительно подрывают статус Америки как мирового гегемона и вынуждают лидеров США всерьез задумываться о пределах американского могущества.

Новый баланс сил

Будучи государственным секретарем, Хиллари Клинтон однажды предположила, что в двадцать первом столетии концепция баланса сил уже непригодна^[83]. Ли Куан Ю не согласился с нею. Он рассматривал эту концепцию как краеугольный камень международных отношений. Но, по его словам, «в старой концепции равновесие сил означало преимущественно военную мощь. В сегодняшних условиях это сочетание экономических и военных мер, причем, на мой взгляд, экономика здесь перевешивает»^[84].

Этот новый баланс сил известен под другим именем – геоэкономика, то есть использование экономических инструментов (от торговой и инвестиционной политики до санкций, кибератак и иностранной помощи) для достижения геополитических целей. Роберт Блэквилл и Дженнифер Харрис изучают эту концепцию в своей книге «Война другими средствами: геоэкономика и государственное управление» (2016). Они утверждают, что Китай «является ведущим практиком геоэкономики, а также, возможно, стал главным фактором возвращения регионального и глобального проецирования силы в экономику (без применения политической и военной силы)»^[85].

Китай реализует собственную внешнюю политику преимущественно через экономику потому, что у него (не будем лукавить) есть такая возможность. В настоящее время он выступает крупнейшим торговым партнером более 130 стран, в том числе всех основных азиатских экономик. Его товарооборот с членами Ассоциации государств Юго-Восточной Азии составил 15 процентов общего товарооборота АСЕАН в 2015 году, тогда как на долю США пришлось всего 9 процентов. Этот дисбаланс только ускорится в отсутствие Транстихоокеанского партнерства ^[86], ибо Китай быстро создаст свой аналог такой идеи общего благополучия и процветания.

Эта геоэкономическая стратегия следует древнему принципу Сунь-цзы: «…сто раз сразиться и сто раз победить – это не лучшее из лучшего; лучшее из лучшего – покорить чужую армию, не сражаясь» ^[87][88]. Как объясняет Генри Киссинджер в книге «О Китае», для Сунь-цзы победа была «не просто триумфом вооруженных сил», но «достижением конечных политических целей», которую использование военной силы призвано обеспечить: «Чем оспаривать у противника поле битвы… гораздо полезнее маневрами побудить его занять невыгодную позицию, которую невозможно улучшить». Сегодня в выстраивании экономических отношений Китай поступает именно так.

Конечно, мастерство в международных отношениях требует не только владения экономическими рычагами. Правительству мало располагать экономическими активами, нужно еще умение эффективно использовать экономические инструменты. Китай демонстрирует уникальные способности к жесткому применению инструментов «мягкой силы». Когда противники медлят с признанием реальности или выказывают намерение сопротивляться, Китай охотно прибегает к методу кнута и пряника в своей экономической политике, покупая и продавая, вводя и снимая санкции, инвестируя, подкупая и воруя по мере необходимости, пока соперники не уступят. Государства, которые стали зависимыми от китайского экспорта и от доступа на рынок Китая, находятся в чрезвычайно уязвимом положении: при разногласиях Китай просто-напросто задерживает поставки и блокирует указанный доступ. Вот лишь несколько хорошо известных случаев: резкое прекращение Китаем экспорта редких металлов в Японию в 2010 году (дабы принудить японские власти вернуть задержанных китайских рыбаков); приостановка закупок лосося у Норвегии в 2011 году (дабы наказать Норвегию за присуждение Нобелевской премии мира китайскому диссиденту Лю Сяобо ^[89][90], – а ведь Китай являлся основным потребителем норвежского лосося); затягивание проверки бананов с Филиппин до тех пор, пока те не сгнили в трюмах кораблей в 2012 году (дабы заставить филиппинское правительство изменить позицию по поводу спора об отмели в Южно-Китайском море).

Китай может похвастаться таким превосходством в экономическом могуществе, что многим другим странам не остается иного выбора, кроме как выполнять китайские условия и «пожелания», даже пусть международное право выступает на стороне этих стран. Например, в 2016 году Китай хладнокровно отверг неблагоприятное для себя решение постоянной палаты третейского суда относительно территориального спора с Филиппинами за Южно-Китайское море, тем самым провоцируя новую напряженность. В данном противостоянии и в прочих конфликтах вокруг Южно-Китайского моря Китай продемонстрировал умелое сочетание убеждений, проявлений благородства, взяток и шантажа ради достижения «компромиссов», которые обеспечили во многом благоприятные для него результаты.

Разумеется, важнее двусторонних сделок видятся международные институты, наделяющие неоспоримым преимуществом инициаторов своего создания. Соединенные Штаты Америки проторили этот путь после Второй мировой войны через реализацию бреттон-вудских соглашений: так появились МВФ (для координации международных финансов), Всемирный банк (для предоставления кредитов по ставкам ниже рыночных развивающимся странам) и ГАТТ и ее преемник – Всемирная торговая организация (для содействия мировой торговле). В структуре МВФ и Всемирного банка одна-единственная страна обладает правом вето на любые изменения в управлении этими институтами – США.

По мере развития китайской экономики было вполне предсказуемо, что лидеры КНР начнут проявлять недовольство такой системой и возымеют желание создать новые международные структуры. Соединенные Штаты Америки на протяжении многих лет отказывались выделить Китаю больше голосов в правлении Всемирного банка, и в 2013 году Пекин ошеломил Вашингтон, создав конкурентную организацию – Азиатский банк инфраструктурных инвестиций (АБИИ). Несмотря на все старания Вашингтона помешать другим странам вступать в эту контролируемую Китаем организацию, пятьдесят семь государств присоединились к ней еще до официального объявления о ее создании в 2015 году (среди них был и ряд давних союзников Америки, прежде всего Великобритания). Эти страны сказали твердое «нет» США и поддержали Китай в надежде на кредиты по низким рыночным ставкам и контракты на крупные строительные проекты, финансируемые банком. Такое поведение понятно: даже до создания АБИИ Китайский банк развития успел заместить Всемирный банк в качестве крупнейшего источника финансирования международных проектов развития. Предоставив гарантии в размере 30 миллиардов долларов в качестве начального капитала АБИИ, Китай добился того, что его совокупные международные активы на финансирование развития в 2016 году на 130 миллиардов долларов превысили капитал шести крупных западных банков развития^[91][92].

Это не единственный случай, когда Китай решил основать, так сказать, собственный клуб, а не играть по правилам Запада. После финансового кризиса и «великой рецессии» 2008 года Китай организовал группу БРИКС – организацию с участием Бразилии, России, Индии и ЮАР, – объединившую государства с быстро развивающейся экономикой, способные принимать решения и действовать без одобрения США или группы G-7. После введения российских войск на Украину в 2014 году ^[93] США и Европейский союз исключили Владимира Путина из участников «большой восьмерки» и объявили о его «изоляции». Месяц спустя Си Цзиньпин и прочие лидеры БРИКС встречали президента России с распростертыми объятиями на саммите организации ^[94].

Другие китайские инициативы имели схожие последствия. В сентябре 2013 года Си Цзиньпин объявил о намерении Китая вложить 1,4 триллиона долларов в создание инфраструктуры «Нового Шелкового пути», призванного связать шестьдесят пять стран в Азии, Европе и Северной Африке с общим населением 4,4 миллиарда человек. В рамках «экономического пояса Шелкового пути» и «Морского шелкового пути XXI века» – они вместе известны как проект «Один пояс, один путь» (ОПОП) – Китай строит сеть высокоскоростных железных дорог, аэропортов, портов, трубопроводов, ставит линии электропередач и прокладывает волоконно-оптические кабели по всей территории Евразии. Эти современные способы коммуникации вдоль старинных торговых маршрутов будут способствовать налаживанию новых дипломатических, торговых и финансовых связей. На текущий момент ОПОП объединяет 900 проектов, общая стоимость которых превышает 1,4 триллиона долларов. Даже после поправки на инфляцию эта цифра, как выразился инвестор и экономист МВФ Стивен Джен, больше 12 планов Маршалла.

Грандиозный размах или экономический империализм – называйте как угодно. Факт остается фактом: экономические «щупальца» Китая расползлись по всему миру, изменяя международный баланс сил таким образом, что даже давние союзники США в Азии слоняются на китайскую сторону. В емкой формулировке Ли Куан Ю, «Китай втягивает страны Юго-Восточной Азии в свою экономическую орбиту благодаря огромному рынку и росту могущества; Япония и Южная Корея тоже неизбежно окажутся туда втянуты. Китай попросту поглощает другие страны, не испытывая необходимости применять силу… С растущим экономическим влиянием Китая будет очень трудно справиться»^[95][96]. Китайская версия «золотого правила» ^[97] гласит: правит тот, у кого есть золото.

Воздействие перечисленных факторов на баланс сил между Китаем и США метко прокомментировал один из ведущих американских специалистов по Азии. Проработав три года в правительстве США, в том числе в должности посла на Филиппинах и в Южной Корее, Стивен Босуорт в 1998 году был назначен деканом Школы права и дипломатии имени Флетчера при Университете Тафтса. В следующем десятилетии он, скажем так, несколько отвлекся от Азии и полностью посвятил себя управлению своим учебным заведением. Но в 2009 году президент Обама попросил его стать специальным посланником в Северной Корее. Вернувшись из ознакомительной двухнедельной поездки по региону, в ходе которой он встречался со многими премьер-министрами и президентами, Босуорт поведал, что едва верит собственным глазам. Это был, по его словам, «опыт нового Рип Ван Винкля» ^[98]. В «золотую пору», то есть до 1998 года, при любом спорном вопросе, не говоря уже о кризисе, азиатские лидеры перво-наперво интересовались: «А что думают в Вашингтоне?» Сегодня, когда что-то происходит, они спрашивают: «А что думает Пекин?»