Граф Разумовский был, видимо, поражен, но тем не менее поспешил беспрекословно выйти из ложи.

Императрица снова откинулась на спинку кресла и, полузакрыв глаза, погрузилась в прежнюю задумчивость, между тем как Павел смотрел блестящими глазами, сильно перегнувшись вперед, на сцену, где все действующие лица замерли в той позе, в которой застала их остановка. Группы этих фигур в пестрых, блестящих костюмах представляли собой настоящую живую картину, которую маленький великий князь осматривал с большим старанием и которая и без слов и движений возбуждала в нем высшую степень интереса.

Почти полчаса прошло в глубочайшем молчании. Императрица и немногочисленные ее спутники пребывали в той же неподвижности, как и актеры на сцене.

Все это время прекрасная Мариетта оставалась в объятиях Бломштедта. Теплота ее тела разливалась в нем с магнетической силой, он забыл обо всем на свете и ощущал лишь страстное желание продлить навеки эти блаженные мгновения.

– Почему мы на деле не то, что изображаем собой сейчас? – шепнула она, не двигая губами, не дрогнув ни одним мускулом, так тихо, что лишь он один мог понять ее слова. – Почему мы – не крестьяне какой-нибудь тихой деревушки, где мы могли бы жить вместе, друг для друга только, забыв обо всем мире? Почему вы должны быть важным барином, а я – бедной танцовщицей? Почему должен кончиться наш сон? Почему должны мы расстаться?

– Расстаться? – тихо переспросил он. – Никогда, никогда… После таких минут не разлучаются…

Мариетта снова положила голову на его плечо, ее глаза закрылись, губы сложились, точно невольно, для поцелуя; не владея более собой, Бломштедт склонился к ее губам, и не стой они в глубине сцены, на пылкое объятие его было бы обращено внимание. Но все были слишком заняты судьбой спектакля, и взоры всех были обращены на императорскую ложу.

В это время на улице послышался грохот барабана; прошло несколько мгновений, двери театрального зала раскрылись – и партер и ложи быстро заполнились марширующим строем лейб-гвардейцев Преображенского и Измайловского полков. Солдаты недоуменными взорами обводили блестящее помещение. Они заметили императрицу и со всеми признаками величайшего изумления и любопытства смотрели на пеструю разноцветную картину, развертывавшуюся пред ними на сцене. Спустя короткое время театр наполнился совершенно и двери были вновь заперты.

В императорскую ложу вошел фельдмаршал граф Разумовский и доложил, что приказ исполнен.

– Садитесь, дети мои! – крикнула Елизавета Петровна и, очнувшись от задумчивости и перегибаясь через барьер ложи, кивнула головой.

Тотчас же все эти солдаты, точно на ученье, опустились на бархатные кресла, предназначенные для придворных дам и кавалеров. Ружья они поставили пред собой, а офицеры вложили сабли в ножны.

– Играть дальше! – произнесла императрица, взмахивая рукой.

Спектакль начался с того места, на котором был остановлен. И скоро многочисленные восторженные вызовы показали, как легко то, что происходит на сцене, сыны народа принимают за действительность.

На сцене показались древнерусские воины, и полководец в своей пламенной речи предлагал им пойти на врага, обложившего их родной город. Воины и крестьяне на сцене ответили громкими дружными криками; в тот же момент все солдаты в театральном зале встали с мест, схватились за оружие, нацепили на штыки свои гренадерские шапки и присоединились к крикам со сцены, так что из-за всеобщего шума пришлось приостановить представление.

Императрица поднялась с кресла; ее фигура гибко выпрямилась, в тусклых глазах засверкал огонь.

Когда наконец буря улеглась, когда офицерам удалось усадить на места гвардейцев, готовых броситься на сцену, чтобы идти вместе с артистами на приступ, императрица, как только воцарилась тишина, крикнула громким голосом на весь зал:

– Так было некогда, дети мои; так некогда шли русские воины на врага; так преданны и верны были они своим царям, любившим их, точно родных детей. Так дело обстоит и до сих пор еще; точно так же и вы выступите за свою мать-государыню, когда я пошлю вас присоединиться к вашим товарищам, находящимся в походе против нашего врага, прусского короля, грозящего нашей родине и оскорбляющего вашу государыню.

В зале снова раздался одушевленный крик солдат; он висел в воздухе несколько минут, пока наконец государыня не махнула снова рукой, чтобы водворить тишину.

– И так, как было встарь, – продолжала она, – как есть на деле и теперь, так должно быть и в будущем. Храбрые воины земли Русской будут всегда готовы разнести врагов родины и защитить своих властителей. Смотрите сюда, – продолжала она, обнимая рукой маленького великого князя Павла Петровича и подводя его к барьеру ложи, – смотрите сюда! Этот мальчик – мой внук, которого я люблю, как сына; в его жилах течет кровь моего отца, Великого императора Петра Первого, разбившего вместе с вашими отцами турок и шведов; он – слабый ребенок, и все-таки он могуч, так как вы окружаете его железной стеной; ваши руки готовы защитить его; ваши мечи погрузятся, не задумываясь, в грудь его врагов и окрасятся их кровью… Он будет вашим царем после моей смерти, но я буду наблюдать с неба за тем, выполните ли вы свой долг, как выполняли его ваши предки! Я вверяю его вам… Клянитесь мне, что никогда не покинете его, что будете жить и умирать ради него, что все его враги найдут в вас непреодолимое препятствие, через которое они не будут в силах добраться до его головы.

– Клянемся Пресвятой Матерью Божией и всеми святыми мучениками! – раздались отдельные голоса. Скоро к ним присоединились прочие, и все грознее потрясал театр гром голосов:

– Клянемся, клянемся! Да здравствует наша матушка, Елизавета Петровна, дочь Великого Петра!.. Да здравствует Павел Петрович, наш будущий царь!

Артисты, стоявшие впереди, сочли нужным присоединиться к крикам, и несколько минут зал дрожал от грома восклицаний.

Императрица стояла, гордо выпрямившись; молодой великий князь испуганно смотрел на возбужденные лица солдат и, весь дрожа, прильнул к своей царственной тетке.

Волков, хотя и не участвовал в спектакле, вышел на сцену в костюме крестьянина, чтобы лучше следить за этим необычайным, из ряда вон выходящим спектаклем. Он подошел к Бломштедту, – из объятий которого Мариетта вырвалась, охваченная наполовину любопытством, наполовину страхом, в самом начале этой поразительной сцены, превратившей подмостки в зрительный зал, – совершенно очарованному и еле обращавшему внимание на происходившее в зрительном зале:

– Мне кажется, нам пришлось превратиться из участников драмы из древней истории в зрителей политической трагедии новейшего времени.

– Политической трагедии? – переспросил совершенно опешивший Бломштедт, с трудом отводя взор от Мариетты и удивленно глядя на Волкова. – Почему непременно трагедии? Эти солдаты так рады зрелищу, доставленному им императрицей.

– Мне-то, государь мой, – тихо заговорил Волков, – все равно, но вас это касается, пожалуй, больше, чем меня; разве вы не слышите, что государыня провозглашает молодого великого князя Павла своим наследником, и это совершается в отсутствие великого князя, вашего герцога? Я не удивился бы, – еле слышно шепнул он на ухо молодому человеку, – если бы мне пришлось узнать, что в этот самый миг, когда солдаты приветствуют этого ребенка в ложе, великий князь Петр Федорович уже совершает путешествие в какую-нибудь отдаленную крепость, если и не в саму Сибирь.

Молодой человек побледнел. Великий князь в тюрьме!.. Что же станет с ним самим? Что будет с его поездкой?

Точно во сне, пред его глазами пронеслись образы беспомощного измученного старика Элендсгейма и его милой Доры, печально смотрящих ему вслед. Он забыл о них в своем опьянении. Если теперь великий князь очутится в изгнании, если доберутся и до него самого, если его приговорят разделить участь своего повелителя, то что станет с теми, которые надеются на него и ждут его возвращения?

Он схватился за лоб рукой; все вокруг него завертелось в тумане.

Крики солдат мало-помалу прекратились; императрица еще раз милостиво кивнула им; великий князь тоже в знак благодарности робко махнул рукой; затем государыня приказала продолжать спектакль. Тотчас же зрелище началось с того места, где было прервано речью государыни. Томазини снова вернулась к группе крестьян, и, хотя Бломштедт пугливо отступил было пред ней, он не мог долго противостоять ее чарам: он снова прильнул к ней, и пред его глазами потускнели образы старика Элендсгейма и его дочери. Скоро сцена, в которой он участвовал, кончилась, и он должен был покинуть подмостки вместе с группой крестьян, к которой принадлежал. Мариетта тоже вместе со своими спутницами присоединилась к этой группе. Едва они очутились за кулисами, как танцовщица, решившаяся, казалось, немедленно же упрочить свое новое завоевание, очутилась рядом с Бломштедтом.

– Вот вам первое знакомство с этой варварской страной, – сказала она, недовольно хмурясь, но тотчас же снова насмешливо улыбнулась. – Мы должны показывать свое искусство этим грубым солдатам, ничего не понимающим в красоте: ведь им любая чухонская девка покажется красивее античной статуи; впрочем, все равно, я мало забочусь об этом. Пойдемте! До нашего выхода еще много времени, поболтаем немного, ведь мы, – прибавила она, – будем хорошими друзьями, не правда ли?

Она потянула барона за одну из декораций, села рядом с ним на скамейку, стоявшую наготове для сцены, прильнула к нему и затем медленно подняла свой взор на него. Но в тот же момент лицо ее исказило выражение изумления и даже ужаса, а широко раскрывшиеся глаза уставились на противоположную стену, в которой была устроена потайная дверь.

В этой двери показалась слабо освещенная закулисными лампами фигура человека среднего роста; он, дрожа и качаясь, держался за косяк двери; одет он был в голштинский мундир, поверх которого шла красная с белым полоса Аннинской ленты^[19]. Его мундир был расстегнут, лента лежала неровно, по-военному зачесанные и напудренные волосы были в беспорядке. Бледное лицо и блуждающие глаза выражали волнение и страх.

– Господи боже! – вскрикнула Мариетта, вставая со скамьи. – Ведь это великий князь! В каком виде… в каком волнении… Он не может показаться сейчас в зале!.. Я ничего не понимаю в политике, но все-таки мне ясно, что бедному великому князю не место здесь сегодня.

Бломштедт вскочил и с крайним изумлением смотрел на казавшегося в этой обстановке привидением великого князя, его герцога, ради которого он пустился в путь.

Танцовщица подошла к двери, Бломштедт последовал за ней неверной походкой.

– Что тут такое происходит? – хрипло спросил Петр. – Сюда введены гвардейские полки, весь дворец сотрясается от кликов солдат… Мне говорили, что государыня одна с моим сыном в театре… Что все это значит?

– Прошу вас, ваше императорское высочество, – заговорила танцовщица, на веселом, беззаботном лице которой проступило беспокойство, – уходите назад! Подождите, вы узнаете потом все!.. Только чтобы вас не заметили здесь сейчас.

– Не заметили меня здесь! – вскрикнул Петр, лицо которого исказилось еще большим волнением. – А почему? Лучше я покажусь здесь сам во избежание сюрпризов! Я знать не желаю этой проклятой России!.. Пусть меня отпустят назад на родину, в Голштинию, пусть тогда тут делают все, что угодно, но я должен быть свободен. Я не беззащитен, у меня есть мои голштинцы, и я пробью с их помощью дорогу.

Он вытащил из ножен шпагу и хотел двинуться к сцене.

Мариетта бросилась ему навстречу; за ней последовал и Бломштедт, пытаясь схватить вооруженную руку великого князя.

– Это кто такой? – спросил Петр, диким взором глядя на стоящего пред ним русского крестьянина. – Прочь с дороги! Все, что принадлежит к России, познакомится с острием моей шпаги!

Молодой человек снял бороду и, низко кланяясь великому князю, произнес:

– Ваше императорское высочество! Вы ошибаетесь! Я барон фон Бломштедт, голштинский дворянин и верноподданный моего герцога.

– Это правда? – спросил Петр Федорович, испытующе глядя на прекрасное лицо юноши.

– Да, да, это правда, ваше императорское высочество, – воскликнула Мариетта, уже трясясь от страха, – да, это правда. Верьте ему, послушайтесь его слова: уйдите отсюда!

Петр стоял на пороге в нерешимости и затем медленно вложил шпагу в ножны. В этот момент со сцены послышались громкие крики.

– Ее императорскому величеству дурно! Императрица умирает! Она умерла… Боже! Какое несчастье! – раздавалось со всех сторон все громче и громче.

Группы на сцене расстроились, все бросились вперед к рампе, в зале кричали солдаты.

Великий князь затаил дыхание и боязливо прислушивался к становившимся все громче крикам. Затем его лицо покрылось густым румянцем, он выпрямился, из груди тихим лихорадочным стенанием вырвались слова:

– Императрица умерла, кричат здесь, значит, могущество и власть принадлежат мне!.. Я, я – император!!

Увлеченный этим необычайным моментом, Бломштедт преклонил пред великим князем колено и произнес:

– Да здравствует его императорское величество! Да здравствует император и мой герцог!

Мариетта с восторгом смотрела на одухотворенное лицо молодого человека, склонившегося в рыцарской позе, и тихо шептала:

– Как он хорош!

Одна эта странная группа оставалась молчаливой и неподвижной во мраке кулис, между тем как со сцены все неслись громкие крики:

– Императрица умирает!.. Она умерла!

– У вас счастливая звезда, – обращаясь к Бломштедту, произнес Петр Федорович, черты лица которого и осанка вновь приняли выражение величия, – вы первый приветствовали меня в сане императора. Я не забуду этого, и этот момент осветит всю вашу жизнь!

Но, очевидно, волнение оказалось не под силу ему: он прижал руку к глазам и начал искать другой рукой опоры.

Бломштедт подхватил его под руку и поддержал. Через несколько секунд головокружение прошло, но он все еще тяжело опирался на руку молодого человека.

– Благодарю вас, – произнес Петр, – кажется, мне суждено быть вам еще более обязанным; здесь в самом деле мне нечего больше делать. Ведите меня назад! Сейчас мне выпало на долю счастливое предзнаменование: первая рука, на которую пришлось опереться императору России, принадлежала подданному голштинского герцога. Точно так же и все мое могущество должно принадлежать моей родной стране!

Бломштедт бросил прощальный взгляд на прекрасную танцовщицу; та смотрела на него со счастливой улыбкой и, коснувшись губ кончиком пальца, шепнула:

– До свидания!

Затем Бломштедт зашагал рядом с Петром Федоровичем и вошел в слабо освещенный коридор.

Мариетта заперла за ними дверь и поспешила назад на сцену. В это время безжизненное тело государыни уносили из ложи, а смущенные солдаты проходили сомкнутыми рядами по наполненным встревоженной дворцовой челядью коридорам к выходу из дворца.