Читать книгу «Американская империя. С 1492 года до наших дней» онлайн полностью📖 — Говарда Зинна — MyBook.
image
 





В 40—50-х гг. XVIII в. малоимущие фермеры Нью-Джерси, оккупировавшие земли, на которое одновременно претендовали и крупные землевладельцы, восставали, когда от них потребовали выплаты ренты. В 1745 г. Сэмюэл Болдуин, в течение долгого времени живший на своем участке и получивший на него право от индейцев, был арестован за неуплату ренты лендлорду и помещен в ньюаркскую тюрьму. Современник так описал события, происшедшие далее: «Простые люди, заподозрив землевладельцев в плане по их уничтожению… пошли к темнице, открыли ее двери и освободили Болдуина».

Когда затем двое мужчин, участвовавших в этом событии, были арестованы, у здания тюрьмы собрались сотни граждан Нью-Джерси. В отчете, направленном властями колонии в Лондон, в Торговую палату, происшедшее было описано так:

«Два новых капитана ньюаркских рот по приказу шерифа вышли под барабанный бой к людям и потребовали от всех присутствовавших, кто служил в их ротах, идти вслед за барабанщиками и защищать тюрьму, но никто не пошел за ними, хотя многие там были… Многие… между четырьмя и пятью часами пополудни… спешились и отправились к тюрьме, с криками «ура!» и размахивая палками… когда же они достигли стражи (у коей не было приказа стрелять), то стали бить ее своими дубинками; в ответ охрана начала палить из ружей; несколько человек было ранено с обеих сторон, но никто не погиб. Толпа сломила строй солдат и подступила к воротам тюрьмы, перед которыми стоял шериф со шпагой и сдерживал нападавших, пока его несколько раз не ударили и не отбросили в сторону. После чего топорами и другими инструментами они сломали тюремные ворота и освободили двоих заключенных, а также третьего, отбывавшего наказание за долги, и ушли прочь».

В течение этого периода Англия участвовала в целом ряде войн (война королевы Анны в первые годы XVIII столетия, война короля Георга в 30-х гг. XVIII в.). Некоторые купцы сколотили на этих событиях целые состояния, но для большинства людей они означали повышение налогов, безработицу и бедность. Автор анонимного памфлета после войны короля Георга так с нескрываемой злобой описывал ситуацию: «Бедность и тревога отпечатаны на каждом лице (кроме выражения лиц богачей) и были у всех на устах». Он также писал о тех немногих, питаемых «страстью к власти, страстью к славе, страстью к деньгам», кто разбогател во время войны: «Неудивительно, что мужи сии могут строить суда и дома, покупать фермы, обустраивать экипажи и коляски, жить весьма красиво, купив славу и почетные посты». Автор называет их «хищными птицами… врагами любой общины, где бы они ни жили».

В 1747 г. насильственная вербовка во флот привела к мятежу в Бостоне. Затем толпа повернула против Томаса Хатчинсона[19], богатого купца и колониального чиновника, поддерживавшего губернатора при подавлении выступления, автора монетарной политики Массачусетса, направленной на дискриминацию бедноты. Таинственным образом дом Хатчинсона сгорел, а собравшиеся на улице проклинали этого человека и кричали: «Пусть сгорает!»

К моменту наступления революционного кризиса в 60-х гг. XVIII в. состоятельная элита, контролировавшая британские колонии на американском континенте, обладала 150-летним опытом правления и кое-чему в этой сфере научилась. Ее представители испытывали некоторые страхи, но одновременно выработалась тактика борьбы с тем, чего они боялись.

Так, по наблюдениям этой элиты, индейцы были слишком непокорными, чтобы использовать их в качестве рабочей силы, и продолжали оставаться препятствием для территориальной экспансии. Чернокожих рабов было проще контролировать, и выгода от их труда на южных плантациях привела к огромному росту ввоза невольников, которые становились большинством в некоторых колониях и составляли до пятой части всего тамошнего населения. Но черные были не всегда покорны, а по мере увеличения их численности возрастал и риск восстаний рабов.

Принимая во внимание присутствие враждебно настроенных индейцев и угрозу мятежей чернокожих невольников, колониальная элита должна была учитывать и классовое озлобление белых бедняков: сервентов, арендаторов, городской бедноты, неимущих, простых налогоплательщиков, солдат и матросов. По мере того как в середине XVIII в. колонии преодолевали рубеж столетнего существования, расширялась пропасть между богатыми и бедными, увеличивалось насилие и угроза силовых действий, становилась все более актуальной проблема контроля за ситуацией.

Что произошло бы, если бы все эти разрозненные группы отверженных: индейцы, рабы и белые бедняки – сплотились? Даже в XVII в., когда в колониях еще не было так много чернокожих, по словам Э. Смита, имел место «постоянный страх перед тем, что сервенты объединятся с чернокожими или индейцами и победят оставшихся в меньшинстве хозяев».

Существовала малая вероятность того, что в Северной Америке белые объединятся с индейцами, как это происходило в Южной и Центральной Америке, где не хватало женщин, а туземцы работали на плантациях, что приводило к повседневным контактам. Лишь в Джорджии и Южной Каролине, где белых женщин было мало, практиковались сексуальные связи между белыми мужчинами и индианками. В целом краснокожих вытолкнули за пределы общества, с глаз долой. Лишь одно раздражало: белые бежали, чтобы присоединиться к индейским племенам; детей захватывали во время набегов и воспитывали среди туземцев, и, когда у белых была возможность выбора, они предпочитали оставаться в индейской культуре. В свою очередь аборигены, обладая таким выбором, почти никогда не оставались среди европейских поселенцев.

Француз Гектор Сент-Джон де Кревкёр[20], проживший в Америке почти двадцать лет, рассказывал в «Письмах американского фермера», как дети, захваченные во время Семилетней войны и найденные позднее своими родителями, после того, как они выросли и жили среди индейцев, отказывались покидать свои новые семьи. Он писал: «В их общественном устройстве должно быть нечто особливо притягательное и намного превосходящее все, чем можем похвастать мы, ибо тысячи европейцев стали индейцами, однако мы не знаем случаев, когда хотя бы один из аборигенов по своей доброй воле стал европейцем!»

Но это касалось немногих. В целом же индейцев держали на расстоянии. А колониальное чиновничество нашло способ частично устранить угрозу: присвоив все хорошие земли на Восточном побережье, они вынудили безземельных белых колонистов переселяться в западные пограничные районы, где те сталкивались с туземцами и служили для живших на побережье богачей буфером, отделявшим их от связанных с индейцами проблем, при том, что эти поселенцы для своей защиты все больше нуждались в помощи властей. Восстание под предводительством Бэкона явилось поучительным опытом: умиротворение сокращающегося аборигенного населения ценой приведения в ярость белых жителей фронтира было слишком рискованно. Проще воевать с индейцами, заручившись поддержкой белых, и избегать возможных классовых конфликтов, обратив белую бедноту против краснокожих во имя безопасности элиты.

Могли ли чернокожие и индейцы объединиться против общего бледнолицего врага? В северных колониях (кроме полуострова Кейп-Код, острова Мартас-Виньярд и Род-Айленда, где существовали тесные межрасовые связи, в том числе сексуальные) африканцы и краснокожие не могли часто соприкасаться друг с другом. В колонии Нью-Йорк было самое большое на Севере население рабов и имели место контакты между чернокожими и индейцами. Например, в 1712 г. африканцы вместе с туземцами подняли совместное восстание, которое, было быстро подавлено.

Однако в обеих Каролинах чернокожих рабов и аборигенов численно было больше, чем белых поселенцев. В 50-х гг. XVIII в. на 25 тыс. белых приходилось 40 тыс. негров-невольников; в этом же регионе жили 60 тыс. индейцев племен крик, чироки, чокто и чикасо. Г. Нэш пишет: «Восстания индейцев, которыми отмечен колониальный период, и целый ряд бунтов и заговоров рабов, которые были подавлены в зародыше, болезненно напоминали жителям Южной Каролины о том, что только путем проявления крайней жестокости и проведения политики, направленной на раскол в стане врагов, они могут надеяться на сохранение контроля над ситуацией».

Белые правители Северной и Южной Каролины, похоже, осознавали потребность в политике, суть которой, по словам одного из них, сводилась бы к тому, чтобы не дать «индейцам и неграм возможности удостовериться в том, кто получает значительное численное превосходство и какая из сторон может разгромить нас». И соответственно принимались законы, запрещавшие свободным чернокожим бывать на индейских землях. В договорах, которые заключались с туземными племенами, содержались положения, обязывавшие возвращать беглых рабов. В 1758 г. губернатор Южной Каролины Литлтон писал: «Наше правительство всегда проводило политику, направленную на выработку в них [в индейцах] отвращения к неграм».

Частью этой линии было использование чернокожих рабов в отрядах милиции Южной Каролины, воевавших с индейцами. И тем не менее правительство было обеспокоено возможностью восстания негров, и во время войны с индейцами чироки в 60-х гг. XVIII в. внесенное в законодательную ассамблею колонии предложение снарядить для борьбы с краснокожими 500 невольников не добрало для прохождения одного голоса.

Черные убегали от хозяев в индейские поселения; крики и чироки укрывали сотни беглых рабов. Многие из них были приняты племенами, вступали в браки, рожали детей. Но ситуация оставалась под контролем благодаря сочетанию жестоких кодексов о рабах и взяток индейцам, чтобы те помогали подавлять чернокожих мятежников.

Больше всего страх среди состоятельных белых плантаторов вызывал потенциальный союз белой бедноты и чернокожих. Если бы существовала естественная межрасовая антипатия, наличие которой предполагают некоторые теоретики, вопрос о контроле решался бы проще. Но сексуальная привлекательность всегда преодолевала расовые барьеры. В 1743 г. большое жюри присяжных в городе Чарлстоне (Южная Каролина), осудило «ставшую слишком привычной в этой провинции практику прелюбодеяния в отношении негритянок и других молодых рабынь». Дети от смешанных связей между белыми и чернокожими рождались в течение всего колониального периода, несмотря на законы, запрещавшие межрасовые браки, которые действовали в Виргинии, Массачусетсе, Мэриленде, Делавэре, Пенсильвании, обеих Каролинах и Джорджии. Объявляя этих детей незаконнорожденными, власти заставляли их находиться в черных семьях, с тем чтобы белое население оставалось «чистым» и главенствовало.

В восстании Бэкона правителей Виргинии больше всего напугало то, что в его ходе чернокожие рабы и белые сервенты объединились. В одном гарнизоне сдались «400 вооруженных англичан и негров», в другом – 300 «фрименов и сервентов – африканцев и англичан». Морской офицер, подавивший сопротивление 400 человек, писал: «Я уговорил большинство из них вернуться по домам, что они и сделали, кроме примерно 80 негров и 20 англичан, которые не сдали оружие».

Все эти годы раннего колониального периода чернокожие и белые рабы и сервенты совершали совместные побеги, о чем свидетельствуют и законы, принятые для предотвращения таких побегов, и материалы судебных архивов. В 1698 г. в Южной Каролине был принят «закон о восполнении нехватки», требовавший от владельцев плантаций, чтобы на каждых шестеро взрослых чернокожих мужского пола приходился по меньшей мере один белый сервент. В письме из южных колоний, датируемом 1682 г., содержалась жалоба на то, что не хватает «белых мужчин, чтобы присматривать за нашими неграми или чтобы подавлять восстание негров». В 1691 г. палата общин получила «петицию от морских торговцев, судовладельцев, плантаторов и прочих, торгующих с иноземными плантациями… где излагается, что плантации невозможно содержать без существенного числа белых сервентов, кои нужны и для сдерживания зависимых чернокожих и кои способны держать в руках оружие в случае вторжения».

В 1721 г. в отчете английскому правительству говорилось, что в Южной Каролине «негры-рабы в последнее время предпринимали попытки и были весьма близки к успеху в устройстве новой революции… и, таким образом, может возникнуть необходимость… предложить новый закон, который поощрял бы оказание гостеприимства белым сервентам в будущем. В милиции этой провинции состояли менее 2 тыс. указанных мужчин». По всей видимости, считалось, что этих ополченцев не хватило бы для адекватной реакции на угрозу.

Этот страх помогает понять, почему в 1717 г. парламент сделал высылку в Новый Свет законным наказанием за преступления. Появилась возможность отправлять тысячи осужденных в Виргинию, Мэриленд и другие колонии. Этим же страхом объясняется и то, почему законодательная ассамблея Виргинии после восстания Бэкона амнистировала только белых сервентов, принимавших в нем участие, но не простила чернокожих. Последним было запрещено иметь какое бы то ни было оружие, в то время как белые, отработавшие по контракту, могли получить не только кукурузу и наличные деньги, но и мушкеты. Различия статуса белых и чернокожих сервентов становились все более отчетливыми.

В 20-х гг. XVIII в., по мере возрастания страха перед восстанием рабов в Виргинии белым сервентам было дозволено вступать в ополчение в качестве замены белых фрименов. В те же годы в колонии создавались отряды по поиску рабов, с тем чтобы противостоять «великой опасности, которая… может возникнуть при негритянских мятежах». Белые бедняки составляли основу таких патрулей, за что получали денежное вознаграждение.

Расизм все больше входил в повседневную практику. Э. Морган, делая выводы на основе подробного исследования рабства в Виргинии, считает расизм не чем-то «естественным», проистекающим из различий между чернокожими и белыми, а видит его корни в классовом презрении – вполне реалистичном инструменте контроля. «Если бы фримены, чьи надежды не оправдались, нашли общие цели с рабами, питавшими отчаянные надежды, результаты этого могли бы быть хуже всего, что сотворил Бэкон. Решением проблемы, очевидным и постепенно признаваемым, был расизм, разделение представляющих опасность свободных белых и столь же опасных чернокожих рабов барьером расового презрения».

Было и другое средство контроля, становившееся удобным по мере роста колоний и имевшее важнейшие последствия для сохранения власти элиты в течение всей американской истории.

Наряду с очень богатыми и очень бедными развивался средний класс белых мелких плантаторов, независимых фермеров, городских ремесленников, которые, получая небольшие выгоды от объединения усилий с купцами и владельцами плантаций, служили серьезной защитой от чернокожих рабов, индейцев фронтира и белой бедноты.

В растущих городах появлялось все больше квалифицированных работников, и власти поддерживали белых ремесленников, защищая их труд от конкуренции с рабами и свободными чернокожими. Еще в 1686 г. городской совет Нью-Йорка выпустил распоряжение, согласно которому «ни один негр или раб не должен работать на мосту в качестве подсобного рабочего, занимаясь погрузкой товаров, импортируемых в этот город или экспортируемых отсюда». В городах Юга белые ремесленники и торговцы тоже были защищены от конкуренции с черными.

В 1764 г. легислатура Южной Каролины запретила чарлстонским хозяевам нанимать чернокожих или других рабов в качестве мастеровых либо на ремесленные работы.

Американцев, принадлежавших к среднему классу, могли приглашать присоединиться к новой элите и в ходе борьбы с коррупцией уже существовавших богачей. В 1747 г. житель Нью-Йорка Кодвалладер Колден[21] в своем «Обращении к фригольдерам[22] «адресовал свои нападки состоятельным людям, назвав их хитрецами, увиливающими от уплаты налогов, которых не беспокоит благосостояние окружающих (хотя сам он был человеком не бедным). Он защищал честность и надежность «срединного сословия людского рода», которому граждане могут более всего доверить заботу о «нашей свободе и собственности». Это стало крайне важным риторическим инструментом оправдания правления меньшинства, которое, выступая перед большинством, стало говорить о «нашей» свободе, «нашей» собственности, «нашей» стране.

Подобным же образом очень состоятельный бостонец Джеймс Отис[23] апеллировал к местным представителям среднего класса, выступая с нападками на тори Томаса Хатчинсона. Историк Дж. Хенретта показал: «Притом что Бостоном управляли богачи, некоторые политические посты были доступны тем, кто занимал среднюю имущественную ступеньку: «выбраковщик бочек», «обмерщик мешков с углем», «смотритель заборов». О. Ленд обнаружил в Мэриленде прослойку владельцев мелких плантаций, которые не являлись «бенефициариями» плантаторского общества в той же степени, как богачи, но считались плантаторами и были «уважаемыми гражданами, имевшими перед общиной полномочия наблюдать за качеством дорог, оценивать имущество и тому подобные обязанности». Это помогло предоставить среднему классу доступ к «кругу деятельности, связанному с местной политикой… к балам, скачкам, петушиным боям и периодическим пьяным потасовкам».

В 1756 г. газета «Пенсильвания джорнэл» писала: «Народ этой провинции по преимуществу среднего сословия и в настоящее время удерживается на этом уровне. Здесь живут в основном предприимчивые фермеры, ремесленники либо торговцы; они наслаждаются свободой и любят ее, а злейшие из них полагают, что имеют право на учтивость со стороны великих». И в самом деле, существовал довольно значительный средний класс, подпадающий под эту характеристику. Называть этих людей «народом» означало не принимать во внимание чернокожих невольников, белых сервентов и вытесненных индейцев. А за термином «средний класс» скрывался тот, который долгое время имел прямое отношение к этой стране – то, о чем Р. Хофстедтер сказал: «Это было… общество среднего класса, которым правили по большей части представители высших слоев».

Для того чтобы править, эти последние вынуждены были идти на уступки среднему классу, при этом не нанося ущерба собственному благосостоянию или власти, и делалось это за счет рабов, туземцев и белой бедноты. Этим покупалась лояльность. А чтобы связать эту лояльность с чем-то еще более сильным, чем материальные блага, в 60—70-х гг. XVII в. правящий класс нашел очень полезный инструмент, которым стал язык свободы и равенства, способный объединить достаточное число белых, которые могли сражаться против Англии за революцию, но не ликвидировав при этом ни рабства, ни неравенства.