Считая свое положение невыносимым, а бунт – обреченным на неудачу во все более организующемся обществе, сервенты действовали индивидуальными методами. В делах судов графств Новой Англии есть свидетельства о том, как законтрактованный слуга ударил хозяина вилами. Сервент-подмастерье был обвинен в «рукоприкладстве… по отношению к своему хозяину и в том, что дважды опрокинул его на землю, пустил кровь, угрожал сломать ему шею, размахивал у него перед лицом стулом». Одну служанку привлекли к суду за то, что она «плоха, неуправляема, угрюма, беспечна, вредна и упряма».

После того как сервенты приняли участие в восстании Бэкона, легислатура Виргинии приняла законы для наказания восставших слуг. В преамбуле к одному из них говорилось:

«Принимая во внимание, что многие склонные ко злу сервенты в эти времена страшного бунта, воспользовавшись неопределенностью и свободой нынешнего времени, оставили службу и присоединились к бунтовщикам, полностью пренебрегая работой на своих хозяев, указанные хозяева терпят огромные убытки и ущерб».

В той же колонии были оставлены две роты солдат, призванных предотвратить беспорядки в будущем, и их присутствие так обосновывалось в отчете лордам, входившим в состав Комитета по торговле и плантациям: «Сейчас Виргиния бедна и населена более, чем когда-либо ранее. Среди сервентов растет смута, связанная с их большими нуждами и желанием получить одежду; они могут разграбить склады и суда».

Бежать было проще, чем бунтовать. «В южных колониях имели место массовые побеги кабальных слуг», – заключает Р. Моррис на основе изучения колониальных газет в XVIII в. Он пишет: «Атмосфера Виргинии XVII столетия была полна всякими заговорами и слухами о сговорах сервентов в целях побега». Из судебных архивов Мэриленда следует, что в 50-х гг. XVII в. имел место заговор дюжины людей этой категории, которые планировали захватить лодку и оказать вооруженное сопротивление в случае провала. Их схватили и выпороли.

Механизм контроля был внушительным. Чужаки обязаны были предъявлять паспорта или сертификаты, доказывавшие, что они свободные люди. Соглашения между колониями предусматривали экстрадицию беглых кабальных слуг, что стало основой для внесения в Конституцию США положения о том, что лицо, «содержащееся в услужении или на работе в одном штате… и бежавшее в другой штат… должно быть выдано»^[15].

Иногда сервенты бастовали. Один хозяин из Мэриленда в 1663 г. подал жалобу в провинциальный суд, заявив, что его слуги «категорически отказываются выходить и делать повседневную работу». Последние ответили, что их кормят только «бобами с хлебом» и потому они «так слабы, что не способны выполнять работу, которую он нам поручает». По приговору суда сервенты получили по 30 ударов плетью.

Более половины поселенцев, прибывших к североамериканским берегам в колониальный период, появились там в качестве законтрактованных слуг. Если в XVII в. это были в большинстве своем англичане, то в XVIII столетии – ирландцы и немцы. По мере того как они совершали побег или заканчивался срок их контракта, этих людей все в большей степени заменяли рабы, но даже в 1755 г. белые сервенты составляли десятую часть населения Мэриленда.

Что происходило с этими последними, когда они обретали свободу? Есть бодрые свидетельства того, как бывшие сервенты становились процветающими гражданами – землевладельцами и важными персонами. Но Э. Смит, который тщательно изучал этот вопрос, приходит к выводу, что колониальное общество «не было демократическим и уж точно не было эгалитарным; в нем господствовали люди, у которых было достаточно средств, чтобы заставить других работать на себя». И «не многие из них были потомками законтрактованных слуг, и практически никто не принадлежал к этому классу сам».

После того как мы сумеем пробраться сквозь презрение, которое Смит испытывает к сервентам, считая их «грязными и ленивыми, грубыми и невежественными, распутными и часто нарушающими закон мужчинами и женщинами», которые «воровали и бродяжничали, имели незаконнорожденных детей и растлевали общество отвратительными болезнями», мы узнаем, что «примерно каждый десятый был разумным и основательным человеком, который, если бы ему повезло пережить свой «срок выдержки» и отработать до конца по договору, взял бы себе землю и добился достойной жизни». Возможно, еще один из каждых десяти стал бы ремесленником или надсмотрщиком. Остальные 80 %, которые «точно были… ленивыми, безнадежными и загубленными личностями», либо «умерли во время действия договора, вернулись в Англию после его окончания, либо стали «белыми бедняками».

Вывод Смита подтверждается более поздним исследованием жизни сервентов в Мэриленде XVII в., по данным которого первые группы этих людей стали землевладельцами и играли определенную роль в политической жизни колонии, но ко второй половине столетия более половины кабальных слуг – даже после десяти лет жизни на свободе – оставались безземельными. Сервенты становились арендаторами и являлись источником дешевой рабочей силы для крупных плантаторов, как во время действия договора, так и после его окончания.

Очевидно, что классовые противоречия в колониальный период усиливались, различия между богатыми и бедными становились все более резкими. К 1700 г. в Виргинии насчитывалось 50 богатых семейств, обладавших состоянием, эквивалентным 50 тыс. фунтов стерлингов (по тем временам огромная сумма), живших за счет труда чернокожих рабов и белых сервентов, владевших плантациями; представители этих семейств заседали в губернаторском совете и занимали должности местных мировых судьей. В Мэриленде поселенцами правил владелец колонии, чье право тотального контроля над ней было даровано английским королем^[16]. В 1650–1689 гг. против лорда-собственника пять раз поднимались восстания.

Фундаментальные законы Северной и Южной Каролины были написаны в 60-е гг. XVII в. Джоном Локком, которого часто считают философским предтечей отцов-основателей и американской системы. В локковском документе устанавливался аристократический режим правления феодального типа, при котором восьмерым баронам принадлежало 40 % земель колонии, а один из них мог занимать пост губернатора. Когда после бунта, связанного с распределением земель, британская корона взяла под свой прямой контроль Северную Каролину, богатые земельные спекулянты присвоили себе свыше полумиллиона акров, монополизировав прилегающие к побережью пригодные для сельского хозяйства угодья. Бедняки, страдавшие от безземелья, скваттерскими способами вели хозяйство на небольших участках и весь дореволюционный период боролись против попыток землевладельцев взимать с них ренту.

Исследование положения в колониальных городах «Города в глуши», проведенное К. Брайденбо, также выявляет ясно очерченную классовую систему:

Первые бостонские лидеры были господами с весьма внушительным состоянием, которые при поддержке духовенства настойчиво стремились сохранить в Америке социальные установки метрополии. Обладая средствами контроля за ремеслом и коммерцией, политически доминируя над населением посредством церкви и городского собрания, а также заключая между собой продуманные брачные союзы, члены этой небольшой олигархической группы закладывали основы аристократического класса в Бостоне XVII в.

Вскоре после основания колонии Массачусетской бухты, в 1630 г., губернатор Джон Уинтроп провозгласил философию правящих кругов: «…во все времена некоторые люди должны быть богатыми, некоторые – бедными, некоторые должны занимать высокое положение и иметь сан; остальные – находиться в более низком положении и зависимости».

Состоятельные купцы воздвигали особняки; лица «высшего сорта» путешествовали в каретах и паланкинах, носили напудренные парики, питались изысканной пищей, запивая ее мадерой, а художники писали их портреты. В законодательное собрание Массачусетса в 1678 г. поступила следующая петиция из городка Дирфилда: «Возможно, вам будет приятно узнать, что лучшие земли, лучшие почвы, наиболее удачно расположенные, лежат в центре города; что же до количества их, то около половины принадлежит восьми или девяти владельцам».

К. Брайденбо обнаружил, что в Ньюпорте (Род-Айленд), как и в Бостоне, «городские собрания, при всей кажущейся демократичности, на деле год от года становились все более подконтрольны одной и той же группе купцов-аристократов, которые занимали большинство наиболее важных постов». Современник описывал ньюпортских торговцев «…людьми в огненно-красном верхнем платье и камзолах с ярко-желтой тесьмой и бахромой. Хитрые квакеры, не рискуя носить такие наряды, но обожая пышное убранство, украшали столовым серебром свои буфеты».

Нью-йоркская аристократия была наиболее хвастливой. Брайденбо поведал об «оконных драпировках из камлота, покрытых черным лаком столиках, зеркалах в позолоченных рамах, спинетах и массивных часах с заводом на восемь дней… богато отделанной мебели, драгоценностях и посуде… В домах прислуживали чернокожие».

В колониальный период Нью-Йорк был подобен феодальному королевству. Голландцы создали систему огромных поместий вдоль реки Гудзон, которыми владели так называемые патроны. Землевладельцы-бароны полностью контролировали арендаторов, живших на их землях. В 1689 г. многие жалобы бедноты совпали с выступлением фермеров под предводительством Джекоба Лейслера^[17]. Его повесили, а распределение огромных участков продолжилось. В бытность губернатором Бенджамина Флетчера три четверти земель в колонии Нью-Йорк было даровано примерно 30 персонам. Так, Флетчер подарил своему другу полмиллиона акров за номинальную ежегодную плату в 30 шиллингов. В начале XVIII в. при лорде Корнбери одной группе земельных спекулянтов передали площади размером в 2 млн. акров.

В 1700 г. церковные старосты города Нью-Йорка попросили у городского совета средства, поскольку «крики бедных и слабых о помощи слишком тяжко слушать». В 30-х гг. XVIII в. начали усиливаться требования создать учреждения, в которых бы содержались «многие попрошайки, ежедневно в страданиях бродящие по улицам». В резолюции городского совета говорилось:

«Принимая во внимание возникшую необходимость, связанную с тем, что число бедных в сем городе крайне велико и постоянно растет… и оные регулярно совершают правонарушения в сем городе, живут здесь, бродяжничая и не работая, дебоширя и совершенствуясь в воровстве и дебоширстве… для избавления от чего… постановляем, что должно построить… хороший, крепкий и удобный дом и обитель».

Двухэтажное строение получило название «Дом для бедных, Работный дом и Исправительный дом».

В 1737 г. в письме читателя в нью-йоркскую газету «Джорнэл»^[18], издававшуюся Питером Зенгером, описывался бедный местный уличный мальчишка: «Субъект в человеческом облике – полуголодный и замерзший, в разорванной на локтях одежде, с проглядывающими сквозь дырявые штаны коленями, всклокоченными волосами… В возрасте примерно с 4 до 14 лет они [эти дети] проводят свои дни на улицах… а затем их берут в подмастерья, и так они живут еще четыре, пять или шесть лет».

В XVIII в. колонии быстро росли. К английским поселенцам присоединились шотландцы из Ольстера (Северная Ирландия) и выходцы из Германии. Завозилось множество чернокожих рабов; в 1690 г. они составляли 8 % населения, в 1770 г. – уже 21 %. В 1700 г. колонистов было 250 тыс. человек, а к 1760 г. их численность возросла до 1,6 млн. Развивались сельское хозяйство, мелкое товарное производство, судоходство и торговля. Население крупных городов: Бостона, Нью-Йорка, Филадельфии, Чарлстона – удвоилось и утроилось.

В ходе этого развития высший класс получал большую часть преимуществ и монополизировал политическую власть. Историк, исследовавший налоговые списки бостонцев за 1687 и 1771 гг., обнаружил, что в 1687 г. при населении 6 тыс. человек насчитывалось около 1 тыс. собственников, а верхушка – 5 % владельцев имущества, или 1 % горожан, – состояла из 50 богачей, в руках которых была сконцентрирована четвертая часть всей собственности. К 1770 г. 1 % бостонцев принадлежало 44 % всех богатств.

По мере того как в период между 1687 и 1770 гг. Бостон рос, численность взрослых мужчин, которые были бедны, возможно, снимали комнату для жилья или спали в задней комнате таверны и не имели собственности, удвоилась с 14 до 29 % взрослого мужского населения. А утрата собственности означала автоматическую потерю права участия в выборах.

Бедняки везде боролись за выживание, хотя бы за то, чтобы не замерзнуть в холодную погоду. В 30-х гг. XVIII в. во всех городах появились дома призрения не только для стариков, вдов, инвалидов и сирот, но и для безработных, ветеранов войн, вновь прибывших иммигрантов. В середине столетия в Нью-Йорке в городской ночлежке, рассчитанной на 100 бедняков, жили свыше 400 человек. В 1748 г. один житель Филадельфии писал: «Удивительно, как много нищих прибавилось в городе за последнюю зиму». В 1757 г. бостонские чиновники говорили об «огромном множестве бедняков… которые едва протягивают день ото дня, добывая хлеб себе и семьям».

В своем исследовании Новой Англии колониального периода К. Локридж обнаружил, что количество бродяг и пауперов продолжало увеличиваться, а «странствующие нищие» были отличительной чертой жизни Новой Англии середины XVIII в. Дж. Лемон и Г. Нэш выявили похожую концентрацию богатства в одних руках и расширение пропасти между богатыми и бедными при изучении состояния дел в пенсильванском графстве Честер XVIII столетия.

Очевидно, что колонии были обществами противоборствующих классов – факт, который остается в тени в традиционных исторических исследованиях, делающих акцент на внешней борьбе против Англии, на единстве колонистов в период революции. Следовательно, нация не «рождалась в свободе», а одновременно появились раб и фримен, сервент и хозяин, арендатор и лендлорд, бедняк и богач. По мнению Нэша, в результате этих процессов политической власти «часто, громогласно и яростно» противостояла оппозиция. «Последняя четверть XVII в. отмечена вспышками беспорядков, грозивших опрокинуть признанные власти Массачусетса, Нью-Йорка, Мэриленда, Виргинии и Северной Каролины».

Свободные белые рабочие чувствовали себя лучше, чем рабы или сервенты, однако тоже сопротивлялись несправедливому отношению к ним со стороны состоятельных сословий. Еще в 1636 г. работодатель с побережья Мэна сообщал, что его наемные работники и рыболовы «впали в мятеж» из-за задержанной им выплаты заработанного. Они в массовом порядке уходили. Пять лет спустя плотники в том же Мэне в знак протеста против плохого питания снизили темпы работы. В 40-х гг. XVII в. на судоверфях Глостера произошло событие, которое Р. Моррис называет «первым локаутом в истории американского рабочего движения» и которое было вызвано тем, что власти заявили группе недовольных корабельных плотников, что те не могут «более не ударять палец о палец».

Происходили забастовки бондарей, мясников, пекарей, протестовавших против правительственного контроля над размером их вознаграждения. В 50-х гг. XVII столетия подсобные рабочие в Нью-Йорке отказывались таскать мешки с солью, а бастовавших в этом городе возчиков (кучера, погонщики, носильщики) наказывали «за несоблюдение указаний и неисполнение обязанностей на рабочих местах». В 1741 г. пекари объединились и отказались печь хлеб из-за того, что им приходилось платить слишком высокие цены за пшеницу.

В 1713 г. острый дефицит продуктов питания в Бостоне заставил городских избранников выступить с предупреждением, адресованным законодательному собранию Массачусетса, о том, что «угрожающая нехватка провизии» приводит к столь «нелепым ценам, что будет крайне затруднительно удовлетворить потребности бедноты во время приближающейся зимы». Богатый купец Эндрю Белчер экспортировал пшеницу в регион Карибского моря, получая там более высокие прибыли. Взбунтовавшиеся 19 мая 200 горожан собрались на центральной площади Бостона. Они напали на принадлежавшие Белчеру суда, в поисках зерна взломали его амбары и застрелили вице-губернатора, попытавшегося этому помешать.

Спустя восемь лет после этого хлебного бунта автор одного из памфлетов протестовал против тех, кто разбогател, «в муку перемалывая бедняков» и раздумывая над тем, как «подавить, обмануть и перехитрить соседей своих». Он осуждал «богатых, великих и могущественных», которые «с ненасытной жестокостью обрушиваются на всех вокруг».

В 30-х гг. XVIII в. бостонцы, протестовавшие против установленных торговцами высоких цен, разрушили рынок на Док-сквер и, как жаловался консервативный автор, при этом «роптали по поводу правительства и богачей». В этом случае аресту никого не подвергли, так как демонстранты предупредили, что, если это произойдет, они приведут еще «500 мужчин торжественным строем», которые разнесут и другие рынки, созданные на благо богатым торговцам.

Примерно тогда же в Нью-Йорке в предвыборном памфлете содержался призыв к местным избирателям поддержать «Челнока-Ткача, Доску-Столяра, Повозку-Возчика, Ступку-Каменотеса, Дёгтя-Моряка, Кромсалу-Портного, Справедливого хозяина с малой рентой да Бедняка Джона-Арендатора», объединившись против «Притеснителя-Купца, Выжимателя соков – Лавочника, Ловкача-Адвоката». Звучал призыв отстранить от власти «обладателей высоких постов», презиравших «тех, кого они называли грубиянами, толпой, сборищем мастеровых».

В 30-х гг. XVIII столетия один из комитетов городского собрания Бостона выступил в защиту горожан-должников, которые добивались введения в оборот бумажных ассигнаций для упрощения выплаты своих долгов купеческой элите. Они заявили, что не хотят «иметь хлеб и воду, розданные теми, кто предается разгулу, живя в роскоши и распутстве за счет нашего пота и тяжкого труда».

Бостонцы бунтовали также против насильственной вербовки мужчин в военно-морской флот. Они окружили дом губернатора, избили шерифа, посадили под замок помощника шерифа и штурмом взяли здание, в котором заседало законодательное собрание. Милиция никак не отреагировала на приказ подавить выступление, и губернатору пришлось бежать. Действия толпы осудила группа торговцев, назвавшая ее «мятежным буйным сборищем иноземных моряков, сервентов, негров и других людей низкого происхождения».