Выходя, она столкнулась в дверях с Гаянэ, палатным врачом, странноватой молодой женщиной, сверх меры рассеянной, необыкновенно суетливой и экзальтированной в большей степени, чем ей, по мнению Риты, при ее специальности подобало. Одним словом, персонаж. Прототип. Рита только поздоровалась, в более тесное общение вступать не стала, памятуя о реплике отца, вместо того мысленно вписала докторшу в роман и тут же вычеркнула. С медициной она была знакома слабо, как, впрочем – и увы – с большинством других сфер человеческой деятельности. И хотя множество честных тружеников от литературы с образованием более чем средним и интеллектом еще более посредственным, да и опытом отнюдь не разнообразным, храбро живописали художников и геологов, академиков и шахтеров, инженеров и артистов, Рита, то ли будучи более требовательна к себе и своему царапанию-корябанию (слова “творчество” она стеснялась), то ли менее одарена, чем мэтры, интуитивно постигавшие премудрости чужих профессий и образа жизни, описывать то, чего не знала, не могла, не осмеливалась. И потому не только о медицине, знатоками которой воображают себя люди, не ведающие о разнице между головным и костным мозгом и полагающие копчик внутренним органом, но и просто о больничной жизни, знакомой всякому если не с позиции пациента, так посетителя, писать не бралась, ее ужасала мысль, что кто-то, хотя бы та же Нара, прочтет ее откровения и начнет неудержимо хихикать, обнаружив в какой-нибудь трагической, да и даже не обязательно таковой, а самой обычной сцене явные с точки зрения врача нелепости и несообразности. Вообще с профессиями персонажей была сущая беда, она ведь очень слабо представляла себе повседневность, скажем, физика, кинорежиссера или обыкновенного инженера, даже учительница была для нее лицом полузагадочным, поскольку с тех пор, как мать ушла на пенсию, заявив, что сил ее нет с современными детьми управляться, а единственная – в силу постоянных затяжных семейных ссор с долговременным отбытием на жительство в родительский дом, и к большому сожалению, поскольку и сама она была лишена братьев и сестер, о чем всегда сокрушалась – дочь Гаюшик окончила десятый класс, нынешние школьники казались ей сущностью абсолютно непознаваемой, и соответственно, преподаватели, которые с ними управлялись, выглядели персонажами почти мифическими. О личностных проблемах и речи нет. Двоюродная сестра Риты, собственная родная двоюродная сестра, вот уже полгода, с момента, когда обрадованная нечаянной удачей, каковой ей публикация в нетолстом, но все же литературном журнале казалась, Рита, не подозревая о последствиях и потому не озаботившись заблаговременной подготовкой достаточно весомых контраргументов, подарила ей номер со своей несчастной повестью, с Ритой не разговаривала вовсе, сочтя злонамеренными искажениями своего облика и натуры те изменения, которые привнесла в ее характер и внешность коварная кузина, описав ее (как она считала) в качестве одной из трех героинь, нарочно сделав некрасивой и неумной. Между нами, красотой особой она никогда не отличалась, а что до интеллекта, то человек, наделенный хоть кое-каким умишком, не стал бы дуться из-за воображаемого вредительства, ну поди объясни, что для одушевления персонажа, отрицательного в том числе, его следует наделить черточками, взятыми из жизни, и если героиня, как и ты, приводит все свои поступки в соответствие со странной системой примет, к примеру, выходя из дому для любого даже самого незначительного действия настороженно озирается по сторонам и, обнаружив в радиусе трехсот метров соседку с верхнего этажа, обладательницу, по ее мнению, “дурного глаза”, воздерживается, так сказать, от излишних телодвижений, это еще не значит, что надо отождествлять себя с ней всецело, и даже любовь к давно вышедшему из моды джазу не дает повода… если на то пошло, Рита ей польстила, наделив талантом, усадив за рояль и “научив” импровизировать, в то время как милая сестрица касалась клавиш только раз в неделю, вытирая пыль… а впрочем, в романе выведена была вовсе не она, вообще никто конкретно, но Рита не умела довести до ее сознания и сознания прочих обиженных тот факт, что механика писательства, ее, Риты, во всяком случае, совсем иная, сначала задумывается персонаж, а потом уже он наделяется чертами реального лица или лиц, а не наоборот, берется сестрица, и вокруг нее нанизывается повесть. Так или иначе, но семейный скандал почти парализовал ее фантазию, и теперь, подбирая детали биографий и расписывая повадки героев, она только и делала, что прикидывала, не заденет ли кого, ей не хотелось ссориться с людьми, тем более близкими, она этого не любила, предпочитала отношения если не добрые, то хотя бы ровные, без перепадов, берегла время и нервы, свои и чужие, да и просто старалась быть деликатной, в том-то и дело, никогда она не высказала бы некрасивой женщине в лицо своего мнения о ее наружности, отлично знала, как это ранит, но на бумаге выходило совсем другое, даже против ее воли, словно рука голове не повиновалась. Да, хорошо бы взять в прототипы лицо совсем постороннее, вроде того рабочего сцены, что умер в театре в каморке под крышей. История была подходящая, жена ушла, давно, видно, имела в мыслях, но дожидалась, как хорошая мать, пока дочь не выйдет замуж, выдала и через месяц уехала в Россию, в Ростов, кажется, не суть важно, и, конечно, потребовала квартиру разменять или продать и долю ей выделить, на покупку жилплощади, понятно, тоже ведь человек, пристроилась там у дальних родственников, но не навсегда ведь, вот муженек квартиру и продал, половину выслал бывшей супружнице, а остальное пропил, проел, словом, потратил, в опере ведь с зарплатой те же проблемы. Вот его бы и в роман! И однако Рита не только ничего не знала о том, что делают рабочие сцены, но и с оперой знакомство имела почти шапочное, не ее это был жанр… ну и что, можно ведь в драмтеатр действие перенести, подумала она и снова усомнилась, театр она знала неплохо, но только из зала, что там, за кулисами, представляла себе слабо… Нет, не пойдет. А что пойдет? Вот и топчешься, как Буриданов осел, уже неделю в середине третьей главы, пора выводить очередной персонаж, да некого… И как это люди придумывают столько характеров? Вот Сименон, например. Сотни романов, тысячи героев! И мест. С местами тоже была беда, еще похлеще, по задуманному сюжету героям следовало разъехаться по разным царствам-государствам, а поди опиши страну, куда ты в лучшем случае ездила туристкой, взгляд направо, взгляд налево, тут собор, там дворец, в Чехословакии вечером в девять все окна темные, потому что рабочий день начинается в шесть, и это все, что о тамошней жизни знаешь, собственно, и этого не знаешь, теперь ведь не советская власть, может, нынче чехи до десяти спят, да и не уезжают армяне ни в Чехию, ни в Словакию, нетипично это, а едут они в Штаты или в Западную Европу, пролезают правдами и неправдами, кантуются годами в лагерях для беженцев, была у Риты такая знакомая, подруга подруги, проболталась в Дании аж несколько лет, выслали, вернулась, прожила полгодика и обратно, поехала с какой-то группой в Германию, оттуда еще как-то пробиралась, как именно, непонятно, Рите она свои секреты выкладывать не стала, но в итоге, добралась-таки и опять в беженках числится. И все это не одна, а с малолетней дочерью, успевшей подрасти и доучиться там же, в лагере, до старших классов. Персонаж? Да, конечно, но как ее, эту Данию описывать, если ты ее и краешком глаза не видела? Ей-богу, лучше фантастику писать! Но и с той у Риты не заладилось, был у нее опыт, давно, еще в перестроечные годы, написала она роман. Получилось все случайно, начиталась материалов о сталинских художествах, тогда шли такие публикации валом, начиталась и как-то задумалась над тем, что не было в те времена ни сопротивления, ни героев, одни жертвы и меж ними никого, кто пытался бы не по материалам слепленного из доносов и самооговоров уголовного дела, а в реальности противостоять тому, что свершалось. Не считать же героями тех же вчерашних убийц-большевичков, как только подходила их очередь, стремительно кидавшихся вылизывать задницу самому удачливому из компании, или истеричных фанатичек, писавших, что они и в лагерях строят коммунизм. Пустовало свято место, ну что за страна такая, что за народ, тираноборчеством и не пахло, даже обидно, неужели так-таки никого? И Рите захотелось этих несуществующих героев придумать, а придумав героев, она была вынуждена придумать и тиранию, и страну, в которой действие происходило, так что получилась в итоге то ли антиутопия, то ли просто утопия, во всяком случае, если сравнить ее персонажи с историческими. Написав роман, она отправила его в московский журнал, так, наудачу, по почте, и через пару месяцев получила письмецо из редакции, где после снисходительных похвал ее стилю и фантазии вопрошалось, не грозно, а вполне, видимо, искренне, почему это ей взбрело в голову теперь, когда время фиг в кармане миновало, описывать сталинизм не прямо, а опосредованно, и напоследок давался совет взять соответствующий сюжетец и изобразить тридцатые или там сороковые во всей их красе. Рита хотела было ответить, объяснить, что роман ее вовсе не о сталинизме, а о тираноборчестве, да и не может она живописать годы, в какие не жила и даже не планировалась, поскольку мать ее посещала тогда детсад, а папа начальную школу, но поразмыслив, решила, что в увлеченной разоблачениями стране ее абстракции неуместны, и смолчала, понадеялась дождаться момента, более подходящего. Еще пару раз после того она пыталась роман пристроить, но ей неизменно указывали, что не время иносказаний нынче, а когда время неиносказаний наконец прошло, выяснилось, что сюжет ее более не актуален. Возможно, за пределами сверхполитизированной России у нее и были бы шансы, но пересечь эти пределы шансов не намечалось никаких, и она смирилась, упрятала рукопись в дальний ящик стола и только иногда перечитывала для собственного удовольствия. Да, неловко даже признаться, что ей нравилось перечитывать собственное творение, может, потому что придуманные ею герои были настоящими мужчинами, в ее представлении, конечно, хотя не только ее, недаром роман читали и нахваливали все ее знакомые женщины, а мужчины воротили нос, Ишхан во всяком случае, иногда Рите казалось, что он чуть ли не ревнует жену к ее персонажам. Иногда ей хотелось взять и написать продолжение, но сознание того, что никто этого печатать не будет, останавливало ее, и хотя крутившиеся в голове новые перипетии истории уже уводили действие от аналогий с недавним прошлым, она подозревала, что особых шансов увидеть свет у ее фантазий все равно нет, ибо был у ее произведения крупный и к тому не подлежащий исправлению недостаток, ее больше занимал не сюжет, даже не создаваемый мир, что для любителя этого жанра поважнее сюжета, нет, увы, ее интересовали характеры, отношения, психология, что издателей, почему-то воображавших – если судить по их продукции, массового читателя фантастики эдаким инфантильным полудебилом, воспринимающим только детские сказки сиречь фэнтези, жанр плоскостной, черно-белый по содержанию, хоть и пестро размалеванный внешне, должно было скорее отпугивать. Словом, печальная эта история послужила ей уроком, и она зареклась впредь придумывать несуществующие государства. Да, но чтоб описывать существующие, следовало изучить их досконально, прожить в каждом лет эдак по двадцать, и даже при подобном маловероятном раскладе души иностранцев остались бы для нее закрытыми, она была уверена в этом априори, наверно, литература вообще не для нее, и однако ей нравилось писать, что, кстати или некстати вспомнила она, само по себе признак дурной, так, по крайней мере, утверждал один знакомый ей по институту литератор, доказывавший, что удовольствие от процесса написания получают только графоманы, для профессионала же это труд тяжкий и малоприятный…

Между тем, одолев кусок Прошяна и спустившись через Конд вниз, она оказалась возле авиакасс, у сквера, в примыкавшей к проспекту части которого разместилось летнее кафе. Столики расположились в соблазнительной тени, а поскольку пот уже обильно смочил подмышки Риты, презрев разрекламированные усилия чудо-дезодоранта с якобы двадцатичетырехчасовым действием, она, поколебавшись минуту, перешагнула узенький газончик, условно отделявший кафе от улицы, и села на ажурный пластмассовый стульчик, стоявший почти вплотную к бассейну маленького, но шустрого фонтана, упругие струи которого рассеивали в воздухе прохладную водяную пыль. Официантка в мини-юбке и на каблучищах, больше смахивавших на котурны, явилась сразу, положила на стол меню, Рита глянула и немедленно пожалела о своем необдуманном поступке, чашка кофе стоила столько же, сколько стограммовый его пакетик в магазине, обо всем остальном и думать смысла не было, минимальная порция мороженого почти доллар, один из пятидесяти необходимых, бог с ним, с мороженым, хотелось пить, но минеральная… В конце концов Рита заказала чашку кофе и стакан сока, отхлебывала нервно, машинально прислушиваясь к разговору за соседним столиком, молодая женщина жаловалась другой, себе подобной, что отвела ребенка поступать в первый класс, так директор сразу потребовал пять тысяч, ремонт, мол, надо делать, в классах уже штукатурка сыплется, вашему же может на голову, а коли денег жалко, так ступайте, дамочка, в другую школу… Рита повернула голову, женщины были одеты более чем прилично, собственно, если уж зашли в кафе… Да, времена изменились, в кафе одни женщины, сидят часами, коктейли, непременная сигарета в пальцах… Когда-то и не столь уж давно, мужчин в Армении было больше, чем женщин… А теперь? Теперь, когда мужчины остались не у дел, исчезло производство, и не только оно, по сути, существование не прекратила одна торговля, но ведь все торговать не могут… Хотя ощущение именно такое, что торгуют все, в лавочках, на ярмарках, на рынках, в собственных квартирах, везде, но это, наверно, все-таки видимость, кто-то есть и за пределами этого всеобщего базара. И чем такому заняться? Довольно долго сохранялось неустойчивое равновесие, мужья ездили на заработки, кормили семью, словом, были, хоть и не было их, казалось, еще немного, и все наладится, отсутствующие вернутся, однако постепенно многие пустили там, где временно подвизались, корни, помаленьку забрали своих, но немало нашлось и таких, кто оторвался с концами, оставив жен с детьми или без, подтолкнув их к вынужденной независимости, необходимости зарабатывать на жизнь, стать опорой семьи. И ведь стали. И опорой… вот еще замечательная тема, и название готовое, “Кариатиды”… хотя опорой женщины были всегда, пусть и в ином смысле… И опорой, и независимыми… Но одинокими. Собственно, независимость неотделима от одиночества, чем независимей человек, тем он более одинок, а абсолютная независимость предполагает и абсолютное одиночество… Хотя некоторые умеют так устраиваться, что и волки, и овцы, и даже пастухи – все довольны! Ох уж эта Ира! Вот кого надо вывести в качестве персонажа, и не просто отрицательного, а злодейки, ходячей чумы, Мефистофеля в юбке, да еще и уродиной сделать, кривоногой с большущим носом и рыбьими глазами… Впрочем, надо блюсти меру, перестараешься, и никто не узнает, а если не узнают, зачем ее выводить тогда… Да, вот что значит писательство! Очерк ведь штука бесполезная, одна только правда и ничего, кроме правды, а художественный вымысел позволяет свести счеты с кем угодно… И однако перед тем, как сводить счеты, не мешало бы удостовериться… Нет, так жить нельзя, надо с этим делом разобраться. Рита подозвала официантку, та мигом прискакала, положила на стол небольшую папочку или книжечку, такой теперь модус, счет в корочках, от нескромных взоров, так сказать, оставят, а сами стыдливо удаляются… Рита заглянула в папочку и обомлела. Усомнилась на секунду, а вдруг плохо помнит, меню-то уже тю-тю, потом сжала кулаки, но заставила себя расслабиться, стоит ли, из-за ста драмов… сто тут, сто там… И однако она положила на стол тысячную, покрупнее, чтоб принесли сдачу, в твердой решимости никаких чаевых не давать, тем более, что процент за обслуживание был уже аккуратно вычислен и к счету приписан, но приняв сложенные купюры, сразу считать не стала и не зря, потом, уже перейдя улицу, взглянула и увидела, что официантка наделила себя чаевыми без ее вмешательства. К счастью, отошла она уже довольно далеко, так что возвращаться и скандалить поленилась, тем более, что надо было спускаться в подземный переход, многие давно уже перебегали сверху, лавируя между машинами, но она нарушать правила не любила, уличного движения, во всяком случае, потому просто напомнила себе в очередной раз, что здоровье дороже, и вообще у нее есть проблемы посерьезнее, сунула мятые бумажки в сумку и пошла к остановке.

– Опять у тебя дверь не заперта, – сказал Ишхан. Ответа не последовало, впрочем, он и не собирался его дожидаться, а защелкнул замок, окинул взглядом прихожую, пустую, с ободранными стенами, только несколько пыльных бумажных мешков с цементом и банки с красками в углу, отметил, что ремонтные работы на той же стадии, что вчера, и прошел в комнату. – Да еще и голая сидишь, – добавил он, узрев Иру.

– Я не голая, – уронила Ира меланхолично. – Я в купальнике.

Она действительно была в ярком бикини сине-зеленой расцветки, замечательно гармонировавшем, а точнее, контрастировавшем с цветом ее волос. Трусики крошечные, а лифчик и вовсе символический, но она ничего от почти полного отсутствия одежды не теряла, наоборот, вполне могла б и еще что-то скинуть, ходить топлесс, как на европейских пляжах…

– Не стой столбом! И не глазей на меня. Что тебя так потрясло? Жарко же. Я где-то читала, что в Бразилии даже старухи разгуливают по улицам в купальных костюмах.

– В Бразилии да, – согласился Ишхан, устраиваясь в ближнем к дивану кресле. – Но не в Ереване.

– А жаль.

– Так внедри, – посоветовал Ишхан. – Походишь, походишь, глядишь, и другие начнут.

– Фигушки, – фыркнула Ира. – Тут даже шорты внедрить невозможно. И сандалии. Сам ведь мучаешься в эту жарищу в брюках и туфлях.

– Менталитет, – сказал Ишхан внушительно.

– Предрассудки, – возразила Ира.

– А может, эстетика? – прищурился Ишхан. – Ноги у нас волосатые. Да еще кривые. И потом, если думать только об удобствах, можно и перестараться. В Бразилии ходят в бикини, а какие-нибудь папуасы и вовсе голые.

– Воображаю себе, – сказала Ира. – Идешь по проспекту, а вокруг толпа, и все нагишом. Животы висят до колен, дряблые груди до пупа, тощие и длинные, бывают такие, чтоб поместить в лифчике, скатывают рулончиком. По бокам складки в несколько слоев. Сами горбятся, задницы колыхаются…

– А мужчины все узкоплечие, – подхватил Ишхан, – коротконогие и пузатые.

– Да еще с вялыми мужскими атрибутами, – добавила Ира, – которые болтаются при ходьбе. Туда-сюда. Шлеп-шлеп.

– Точно, как у Гринуэя, – заметил Ишхан. – Ты “Бурю” видела?

– Не привелось.

– Модная штука. Эстетика безобразия.

– Эстетики безобразия не существует. Это нонсенс.

– Почему нонсенс?

– Потому что у человека есть чувство прекрасного. Но чувства безобразного нет. Не предусмотрено физиологией.

– А как ты назовешь… ну эту самую эстетику безобразия?

– Антиэстетикой, – сказала Ира безразлично. – Или просто безобразием. Без всякой эстетики.

– Злая ты сегодня. Что случилось? Опять Мукуч напакостил?

– Напакостил бы, да не успел.

– В каком смысле?

– Прямом. Я его впустила и пошла за сигаретами. Через улицу и обратно. Вернулась, а он уже в дверях. С восторгом на лице и очередной легендой на устах. Жена, мол, позвонила, брат ее приехал, надо бежать.

– И побежал?

– Ну а как же!

– А может, и правда приехал?

– Может. Из Подмосковья, без уведомления, года два не был, но даже позвонить не сообразил.

– Да ладно, не стоит из-за этого трепать себе нервы.

– А я и не треплю. Наоборот, рада отдохнуть денечек от этого обормота.

– А чего тогда злишься? Хотя тебе причины не надо.

– Конечно, – согласилась Ира насмешливо. – Эдакая злая ведьма. Почему только, милый друг, ты около своей доброй жены не сидишь, а тут кантуешься?

– А я люблю злых. С ними веселее. И потом, как доказал Булгаков, ведьмы неплохо выглядят. И летают к тому же. Не говоря уже о расправах над критиками, что для человека моей профессии первое дело.

Ира рассмеялась.

– Трепло ты, Князь, – сказал она скорее одобрительно. – Знаешь, из-за чего я разозлилась? Крутили тут по ящику, вот только что, повтор какой-то передачи. Про Окуджаву. И вообрази себе, начинает Окуджава петь, спел куплет, потом его убирают за кадр, в кадре появляется некто и начинает излагать какую-то байку из жизни барда. На фоне его же пения. И так всю передачу. Просто слов нет.

– Это они у твоих любимых европейцев переняли, – усмехнулся Ишхан, вытаскивая из нагрудного кармана рубашки сигареты. – У них теперь модус такой. Я там насмотрелся. Делают документальный фильм про балерину, допустим. Поднимет она разок ногу, опустить уже не дают, режут. А дальше показывают, как она гримируется и одевается, потом раздевается, почти догола, между прочим, снова одевается. На велосипеде ездит, рыбу ловит или там цветы в саду подрезает. Но только без балета, это лишнее. Разве что порассуждают, какая это классная штука, жизни без него нет. Или видел я однажды фильм про Каллас. Пускают запись, ноты три-четыре, снижают звук, чтоб она своими трелями не мешала, и принимаются рассказывать ее биографию. Потом на фоне арии расписывают, как она эту арию божественно исполняла. Это ж для народа. А народу на пение наплевать, ему куда интереснее про ее роман с Онассисом. Эти журналисты просто беда, я тебе скажу. Чума какая-то. Мало нам критиков было, которые всю жизнь считали, что наши картины только повод для их писанины. Картины, музыка, книги… Так теперь еще хлеще!

– Да?

– Ей-богу! Представь себе, я уже стал скучать по нормальным всяковедам, что они, бедные, делали, ну напишут какое-нибудь предисловие…

– Бредисловие, – сказала Ира.

– Как? – Ишхан усмехнулся. – Это у тебя ничего вышло. А как насчет послесловия? Слабо?

– Ослесловие, – ответила Ира немедленно. – Хотя это не всегда так, попадаются и неплохие, я их обычно читаю, именно послесловия, а то они, знаешь, вечно норовят в предисловии изложить тебе содержание книги. Правда, теперь ничего такого не стало, видно, неохота издателям критиков кормить.

– Вот они и вымерли. И даже жаль немножко. По крайней мере, они свой предмет знали. А эти журналисты воображают, будто бог создал Вселенную для того, чтобы они красовались на экранах или за экранами, о ней рассказывая. Причем не про Вселенную, а про свои впечатления о ней. Не всей, конечно, о каких-то деталях. Частностях. Каких именно, им же решать. Все решают они. Самодовольства невпроворот. Три статуи в сквере увидят или пару репродукций в журнале и уже считают себя вправе рассуждать о скульптуре и живописи.

– Ладно, не заводись!

– Легко сказать!

– Легко, – согласилась Ира. – А что делать?

– Ничего. Ничего не поделаешь. В прошлом веке книги читали и ходили на выставки, а теперь и образование, и культура – все с экрана. Мировоззрение формируется телевидением. А кто на телевидении? Шантрапа.

– А где не шантрапа? – спросила Ира, подбирая под себя ноги. – Ты на политиков посмотри. И не только наших. Вообще. В принципе.

– Демократия. Лучшая форма общественного устройства, которую смогло придумать человечество, как выразился кто-то великий, Черчилль, по-моему.

– Такое человечество хорошо бы в речке утопить. Как котят. А демократия это миф. Термин. На самом деле эту систему следует называть мажоритократической.

– Все равно ничего лучшего не придумаешь.

– Почему же?

Ишхан поглядел на Иру с любопытством.

– Ты можешь предложить что-то другое?

– Элементарно. Надо ввести избирательный ценз. Не имущественный, конечно.

– А какой? Возрастной? Исключить сосунков и маразматиков…

– Не то, – возразила Ира. – Старики тоже, знаешь, разные бывают.

– А?..

– Интеллектуальный.

– В этом нет ничего нового, – заметил Ишхан меланхолично. – Люди с образованием выберут себе подобных, и получится технократия. Собственно, и теперь выбирают людей образованных. Как правило. А что толку?

– А я не об образовании говорю, а об интеллекте. Существует же такое понятие, как КИ. Надо усовершенствовать методы его определения, а потом просеивать избирателей на его основе.

– Тогда в выборах будет участвовать меньшинство. А что с большинством делать? В речке топить?

– Зачем же топить? Пусть себе продолжает смотреть телевизор. Может, и программы станут лучше.

– Для улучшения программ надо ввести ценз не для избирателей, а для работников телевидения.

– Хорошая идея, – согласилась Ира невозмутимо.

– Боюсь только, что большинство перестанет смотреть телевизор.

– А куда оно денется? Книжки, что ли, читать начнет? Так и это не беда.

– Больно ты умная!

– Кому больно? – осведомилась Ира.

– Мне.

– А чего ты тут сидишь? Сидел бы дома. Безболезненно.

– Скучно после такой умной… – сказал Ишхан, глядя на нее и думая, что все это, конечно, хорошо, но тянет его сюда не из-за разговоров, поговорить и с Ритой можно, во всяком случае, иногда, но разве может Рита сесть так, в позу лотоса почти, скрестив стройные на диво ноги, и выгнуться еще, как кошка. Или пантера, Ира скорее пантера, а шея какая, посадка головы… А как она двигается! Только сиди и смотри, оторваться невозможно. Особенно после того, как поездишь по Европе… Господи, да как это им удалось! Как и кто сумел убедить женщину наплевать на свою наружность, по существу, разрушить ее естественные инстинкты?! Женщина, которая не стремится быть красивой, не хочет нравиться, увлекать, обольщать! Абсурд! Хотя чему тут удивляться, что мы сеяли, то и пожали, результат естественного развития постмодернистских идей, эстетика безобразия в ее прикладном варианте.

– Рита вовсе не дура, – сказала Ира. – Может, зануда немножко. Но не дура…