В маршрутке было жарко, как в аду. В аду? Сравнение выглядело неприлично избитым, и Рита быстро подобрала другое: как на кухне тридцать первого декабря, не сейчас, конечно, а когда топили. Тоже не слишком удачно. И не настолько жарко. В духовке? То-то и оно, ей никогда не давались метафоры, сравнения и прочий поэтический ассортимент… Ох-ох! Она терпеть не могла эти душегубки – маршрутки, конечно, а не духовки, в прежние времена не садилась в них вовсе, но теперь деваться было некуда, давно отжившие свое автобусы и троллейбусы, одышливо пыхтя и отвратительно скрипя всеми своими несмазанными сочленениями, ползли в гору медленно и трудно, как задержавшиеся на белом свете старики, к тому же мало их, горемык, оставалось, и ходили они редко, не то что маршрутки, те выскакивали из-за поворота практически ежеминутно, норовили юркнуть в любой просвет, а на остановках буквально отжимали друг друга от тротуара, сражаясь за пассажира с риском для жизни. Естественно, не своей. Конечно, изобилие это при близком знакомстве оказывалось обманчивым, одно дело центр, до него можно было добраться на каком угодно номере, однако если ехать дальше, особенно, в нестандартном направлении, то ждать приходилось довольно долго. Но на Прошяна отсюда из иных видов транспорта шел разве что трамвай, и хотя останавливался он недалеко, метров двести, не больше, предугадать, когда вяло дребезжащий, разболтанный, пусть и относительно прохладный, вагон выкатится из-за угла, никому не было дано, и потому она села в лихо подкатившую прямо к ней маршрутку и не жалела, что села, хотя взмокла сразу, по спине между лопатками струйкой потек пот, и блузка прилипла к телу. Зато не успела она пристроить на коленях свои вещички, сумку плюс целое полиэтиленовое хозяйство, три пакета, нет, четыре, как шустренький микроавтобус уже проскочил подъем, задержавшись на минуту перед светофором у арки входа в метро, почти сплошь заставленной металлическими цилиндрами, из которых торчали заморенные жарой розы и гвоздики на длинных, как телебашни, стеблях, и, проехав мимо теснившихся к бровке тротуара торговок, восседавших за горами абрикосов и вишен, свернул на Баграмяна. Мелькнул переулок, где, по преданию, торговали уже иным товаром, Рита, правда, собственными глазами этого не видела, но наслушалась по самые уши разговоров о собирающихся тут ежевечерне чуть ли не толпами девочках разного возраста и достоинства, ценой от двухсот драмов до ста долларов, стодолларовые, впрочем, на углах не стояли, тут уже фигурировали машины, мобильники, сутенеры и мадам, все честь по чести, так, во всяком случае, утверждал один из клиентов Ишхана, имевший отношение к милиции. Вернее, к полиции, теперь же их именуют полицейскими, во всяком случае, официально… Маршрутка между тем свернула на Прошяна и покатила мимо длинного ряда шашлычных, фасад одной из которых сиял аж зеленым мрамором, Рита только головой покачала, хотя это еще ничего, домик одноэтажный, и полированная, напоминавшая цветом недурного качества нефрит поверхность не выглядела заплаткой, а то в последние пару лет появилась новая мода – облицовывать кусок стены вокруг витрин магазина или окон ресторана мрамором, автором этой совершенно идиотской идеи наверняка был некто с купеческой натурой, первый, но не последний, подражатели объявились моментально, полюбуйтесь, неуважаемые сограждане, какой у нас размах, и не успели сограждане оглянуться, как на розовом туфе многих зданий стали красоваться разноцветные мраморные нашлепки. И никто не вмешивается, всяк творит, что взбредет в голову, как сюзерен в феодальных владениях, собственно, и на городском уровне те еще номера выкидывают, вот взяли да и спилили ветви наголо, буквально превратили в столбы все деревья на Абовяна, излюбленном горожанами месте прогулок, единственной старой улице, которую бы пешеходной зоной объявить, а не тень на ней полностью ликвидировать, хотя какие пешеходы, нынче миром правят автомобилисты, пусть в Ереване машин меньше, чем в советское время, все равно, командуют те, кто за рулем… Вышло нечто вроде каламбура, Рита даже удивилась, она и в этом жанре была не особенно сильна… А в чем ты сильна, спросила она себя строго, коли ни в чем, так зачем бумагу марать?.. На Прошяна движения почти не было, и она едва успела вынуть платок и промокнуть лоб, как проскочив мимо длинного, изрядно поосыпавшегося, местами вплоть до полного обнажения ржавых прутьев, железобетонного забора, прикрывавшего зеленую низину, откуда торчала макушка высотки, в недавнем прошлом российского посольства, раскаленная хлеще, чем разогретый на все три точки утюг, машина затормозила у “лечкомиссии”, как в народе издавна и по сей день называли бывшую больницу Четвертого главного управления Минздрава. Рита собрала свои пакеты и полезла наружу.

В первый момент после смены режима движимые революционным порывом новые власти лечкомиссию ликвидировали, но довольно быстро восстановили, правда, не в прежнем виде, а без бывших льгот, и приписанные к ней пациенты там и остались, утратив, однако, привилегии, пожалованные им демонтированным советским государством, вот и отец Риты, некогда причисленный к элите в качестве так называемого персонального пенсионера, продолжал значиться в списках, хотя уже лет десять, как все персональные пенсии отменили, собственно, это случилось почти сразу после того, как он эту самую персоналку оформил, и потому ни одним из обещанных (не в очень большом количестве) благ попользоваться не успел, разве что поликлиникой. И теперь вот стационаром. Впрочем, “Скорая” доставила его сюда не в соответствии с местом приписки или прописки, а просто больница в тот день дежурила, или как это у них называется… Рита прошла по узкой асфальтированной дорожке вдоль балконов ко входу в на диво прохладный и совершенно пустой вестибюль – никаких церберов, вообще никого, поднялась по мраморной лестнице, покрытой стоптанной ковровой дорожкой, на третий этаж и свернула направо, в широкий коридор, куда выходили двери палат.

Она толкнула дверь, и, как каждый раз, сердце чуть екнуло, но она сразу увидела мать, пристроившуюся с мятой вчерашней газетой на малоудобном куценьком стульчике у открытой настежь балконной двери, и успокоилась. Отец вроде бы дремал, но когда Рита, свалив свой немалый груз прямо на кровать, поманила мать в коридор, открыл глаза.

– Ну как ты? – спросила Рита.

Отец неопределенно повел рукой, comme ci, comme ca, мол, sosolala, скорее второе, поскольку во французском был неискушен, зато по-немецки немного кумекал, ибо в школу пошел до войны при соответствующем вероятном противнике.

– Ладно, – сказала Рита, не дождавшись ничего, более вразумительного. – Спрошу Гаянэ.

Отец скривился.

– Да что она понимает, дуреха, – проворчал он.

– Ну к профессору зайду. Обход был?

– Завтра.

– Завтра и зайду.

Отец согласно кивнул и закрыл глаза.

– Я все выяснила, – сообщила мать, выкладывая банки и свертки из Ритиных пакетов на старый, напоминавший о советском общепите фанерный с металлическими ножками стол, заставленный всякой утварью как-то: эмалированные тазики, пластмассовые тарелки, маленькая алюминиевая кастрюлька, джезве, кофейные чашки, стаканы и прочая, прочая. Там же стояла крохотная кустарная электроплитка, на которой кипятили воду для чая, согревали еду, ну и варили кофе, конечно, хотя больному ничего такого не полагалось.

– Ну?

– Опять творог! Зачем столько? Папа еще позавчерашний не доел. Скиснет ведь. Кто есть будет?

– Ты.

– Я творога не ем, – возразила мать.

Знаю, хотела сказать Рита, не ешь, потому что дорого, но удержалась и вместо этого заметила:

– Так то дома.

– Не я же больна.

– Неважно.

– Как это неважно, – начала мать, но Рита ее перебила.

– Что ты выяснила?

– Двадцать лечащему врачу, тридцать профессору. Это, конечно, самый минимум.

– Минимум?! – возмутилась Рита. – Папа, между прочим, по госзаказу проходит. Ему положено бесплатное лечение.

– Врачам с сентября зарплату не выдают, – напомнила мать.

– А тебе выдают?

– Ну… Пенсию еще более или менее приносят, – сказала мать честно.

– И сколько она у тебя? Двадцать долларов?

– Семнадцать. – Мать подумала секунду и добавила: – С половиной. – Считала она, несмотря на свои семьдесят с небольшим, быстро, собственно, с чем, с чем, а с арифметикой у нее всегда был полный порядок, хотя преподавала она историю, предмет, на первый взгляд, от математики далекий, на первый, потому что на второй видно сходство, наша эра, до, положительные числа, отрицательные…

– Семнадцать с половиной у тебя. И столько же у папы. Сколько получается всего? Тридцать пять?

Мать не ответила, только вздохнула.

– Еще за свет надо заплатить. Четыре тысячи.

– Здрасте! Эти четыре тысячи с меня содрали в первый же день! Пусть поищут. Деньги или того, кто их прикарманил. Так и скажи.

– Попробую.

– Пятьдесят долларов, говоришь… – Рита задумалась.

Мать помолчала, посмотрела с ожиданием, потом сказала:

– Если у тебя нет, я одолжу.

– Где это ты одолжишь?

– Где-нибудь.

– Да? А как возвращать будешь?

– Ну а что же делать?

– Да не давать! Просто-напросто!

– Как это? – испугалась мать.

А вот так, хотела было ответить Рита воинственно, но промолчала. Не умеют армяне жить по средствам или хотя бы близко к тому. Послушаешь, как они ноют, мол, обирают везде, на родительское собрание в школу сходишь, одни цветы с бонбоньеркой уже ползарплаты, а посоветуй им пойти без, так взовьются!.. Да что собрание, к подруге или родственнице, видишь ли, не заглянешь на чашку кофе, потому что с пустыми ведь руками не пойдешь – а почему не пойдешь? Или купи там цветочек, розу одну, так нет, обязательно букет. И главное, чем меньше заработки, тем больше букеты, такие стали сооружать, величиной с автомобильное колесо (и, кстати, мятые, словно по ним ездили!), не букет, а клумба, и цена соответствующая, а посмотришь, как в дни экзаменов дети к школе тянутся, непонятно, или бенефис примадонны какой, или Бирнамский лес, ну не лес, версальские парки с места снялись. И откуда, спрашивается, деньги? На букеты, на бонбоньерки, на тряпки, наконец? Последний вопрос мучил Риту не первый год, еще в стародавние советские времена, когда получала она вполне приличную по тем понятиям зарплату, она диву давалась, глядя, как какие-то, к примеру, девчонки из бухгалтерии, не моргнув глазом, покупали с рук свитера за четыреста рублей и туфли за двести. Откуда брались подобные суммы? Это так и осталось для нее тайной, и теперь, когда почти никто вокруг зарплаты не получал, и все тем не менее каким-то загадочным образом жили, она вновь ломала голову, пытаясь понять, как же это выходит. Правда, иногда… Вот в данном конкретном случае: двадцать долларов с пациента, и если хотя бы пять больных в месяц на врача в отделении наберется, то доктор концы с концами сведет. Даже если кто-то заартачится, большинство все равно раскошелится… А за что, спрашивается, ожесточилась она вновь, ну за что?! Голая комната, даже постели нет, один матрац да подушка без наволочки, хочешь простыни, плати или свои неси, из дому, питание больничное отменили, лекарства приходится самому покупать, да еще мухлюют, в больничную аптеку посылают, где все на треть дороже, чем в городе, ухода, естественно, никакого, родные присматривают, если, упаси боже, санитарка понадобится или сестра, за каждый раз, когда она нос в палату сунет, в карман бумажку, да что же это такое! Да, еще деньги за свет! Четыре тысячи, в одной палате за год столько света не пожжешь! Вымогатели!.. Но и злясь, она понимала, что и сама волей-неволей будет в эти игры играть, заплатит, как миленькая, никуда не денется, не будет же на мать перекладывать, а переубедить ту никак невозможно, собственно, и самой ей было неловко, ну как не дать, когда смотрят на тебя с ожиданием и явно дают понять… какое дают понять, нынче все открытым текстом, скажут, и глазом не моргнут, нет, она сознавала, что никоим образом не отвертеться, просто пятидесяти долларов лишних у нее не было, конечно, у Ишхана найдутся… поэтому она и злилась, в сущности, медики не виноваты, что их так подставили, более того, Нара, приятельница ее, говорила, что врачам приходится оплачивать стирку тех же простынь. Например. Оплачивать из собственного кармана, в который государство вот уже полгода даже подаяние, иначе не назовешь, класть не желало или не могло, и если б не надо было просить у мужа именно сегодня… Правда, это еще не сегодня. Хотя отцу стало лучше, он уже вставал и ходил по палате, но держать его в клинике собирались до конца следующей недели, понятно, больница у них полупустая, что неудивительно, цепляются за тех, кто уже сюда попал, по собственной воле или против, “Скорая” привезла… Рита на секунду задумалась, ходили слухи, что врачи в больницах платят “Скорой”, чтоб везли больных именно к ним, интересно, правда ли… Хотя какая разница…

– Найду я деньги, не переживай, – сказала она матери. – А что завтра принести?