Предисловие к электронному изданию

Социологи недавно наконец «объяснили» всплеск интереса к «дискотекам восьмидесятых», «Намедни», телеканалу «Ностальгия» и прочим проектам «о прошлом» тем обстоятельством, что детство, юность и молодость многих респондентов пришлась на вторую половину семидесятых – девяностые годы прошлого века. Мол, де, в этом и скрыта истинная причина, от этого и такой ажиотаж!

Социологи будто стакан шмали на обратный билет до Земли на Марсе обменяли… Очевидно, что когда ты молод, ученик или студент, ты наиболее восприимчив к окружающему миру в позитивном контексте. Все дороги перед тобой, вся жизнь впереди, как бы высокопарно или дежурно это не звучало. И, конечно же, медийные проекты «из прошлого» – это просто психологический «якорь», обуславливающий воспоминания юности, а значит – счастья. С тем наивным умилением собственной бесшабашностью и раздолбайством, когда сидят бородатые мужи на встрече выпускников и вспоминают: «А помнишь, как мы?…» – «Гы-гы, такое забудешь». Всё мило, пока кто-то не предложит: «Повторим?!». В лучшем случае, примут за шутку, в худшем – позвонят санитарам…

Именно этого чувства наивного умиления я боялся, когда спустя четверть века взял в руки пожелтевшие самиздатовские страницы «Волка»…

«Шёл» он, помнится, тяжело… «От хорошей жизни писателями не становятся», – сказал кто-то из великих. «Волк» пришёлся на завершающийся полуторагодичный этап первой (!) депрессии в моей жизни, из которой, к слову, именно он меня и вытащил. За это я ему даже сейчас, спустя годы, благодарен! Он просто показал Путь…

Именно с него я начался как писатель. Пусть форма подачи материала и стиль изложения ещё наивны и неуклюжи, но это – не более поиска стиля; в этом есть что-то от «отточки пера».

Итак, спустя семнадцать лет чувства наивного умиления «Волком» я не обнаружил: желания «всё это спрятать и никому не показывать» не было. Зато отчётливо проявились некоторые тенденции, о существовании которых я ещё пять – шесть лет назад даже не задумывался.

Если озадачиться вопросом актуальности «Волка» с высоты прошедшего времени, неизменно возникнет вопрос: «В чём ценность этого произведения? Что так обескуражило автора после почти двадцатилетнего прочтения?».

«Волк» ценен не тем, что частично отражает события нелёгкого для страны 1993-го (об этом и сказано-то вскользь, наброском); не описанием поведенческих стереотипов на грани нервного срыва; не предельной искренностью и откровенностью от удивления тем, что ты есть на этом свете и даже не эмоциональным накалом повествования.

Поражает, насколько точно, без искажений и прикрас тогда ещё двадцатилетний автор «прорисовал» своё будущее. Как он увидел его? Где узнал? Казалось бы, сделанные украдкой, невзначай, на уровне подсознания этюдные мазки со временем выросли в самостоятельные полноценные картины Жизни.

Переезд на ПМЖ в Москву, астрологические штудии, обретение Веры, писательская стезя, даже фактическое место автора в среде «коллег по цеху» – ведь всё это в полной мере соответствует тому, что «видел» я тогда, семнадцать лет назад! Будто просто «вспомнил своё будущее»…

И даже пока ещё несбывшийся прогноз о «17 июля» с высоты некоторых авторских «специальных познаний» не так чтобы и абсурден!..

Нужно только малость подождать…

Автор

Автор выражает глубокую признательность и благодарность Гаврилову Сергею Давидовичу, Глущенко Александру Юрьевичу, Ларину Владимиру Владимировичу, Лариной Юлии Александровне, Лариной Светлане Владимировне, Шевелёву Виталию Викторовичу за моральную поддержку и содействие в издании настоящей книги.

С этого момента мы распростились с обществом

и вступили на путь одиночества:

ибо только этот путь верен и безопасен.

Саади

Одиноким Волкам,

покинувшим пределы зоопарка,

посвящается

* * *

Я ищу таких, как я, сумасшедших и смешных,

Сумасшедших и больных.

А когда я их найду, мы уйдем отсюда прочь,

Мы уйдем отсюда в ночь.

Мы уйдем из зоопарка.

Е. Летов

В мои неполные двадцать два я очень часто встречал особую породу людей – обитателей зоопарка. В толпе их нелегко узнать. Они сливаются с массой логичных, законопослушных граждан и живут в ней. Живут по своим, особым, никому не изведанным законам. В основном это молодые люди шестнадцати – тридцати лет. К сожалению, очень большая часть этого неизведанного лагеря так навсегда, под давлением системы, и остается в зоопарке, – иначе любое организованное общество и не назовешь. Части же, очень малой, удается оставить эти сваренные второпях клетки и вольеры и, несмотря на то, что ни один раз их хлещут по щекам и связывают руки обстоятельства – джунгли, – они счастливы. Ибо это и есть жизнь.

* * *

Я хотел написать поэму – появилась жестокая проза.

Я хотел перерезать вены – лишь слегка оцарапал кожу.

Я, желая пройти сквозь стену, не решился на главный шаг.

Я хотел… я решил…но не сделал: просто Солнце светило не так.

* * *

Я хотел написать поэму –

Появилась жестокая проза…

Мой стол усыпан грудами черновиков: листы, листики, листочки, шпаргалки, клочки бумаги, газетные полосы, смятое, даже исписанная туалетная бумага есть. Я хотел написать поэму об убийце президента.

Я хотел… я решил…но не сделал:

Просто Солнце светило не так.

Сначала не мог поймать слог, потом не мог определить тему: то ли поэма будет в виде хронологической последовательности убийства, то ли, что, несомненно, лучше, в виде мыслей героя на заданную тему. На этом и опутали меня лианы мыслей. Подёргался, попрыгал, покричал – нет никого на пути. Один блуждаю давно уже. Стал выбираться сам.

Пошёл курить на кухню. Мысли роились вяло: Александр II. Реформа 1861 года. Каракозов. Он палач. Неудачное покушение. Он уже жертва. Александр же, будучи потенциальной жертвой, приговаривая Каракозова к смерти, становится палачом. Проходит пятнадцать лет. Палач Александр становится жертвой палача Гриневицкого. Палача, ставшего жертвой в момент казни: Гриневицкого разорвало брошенной им же бомбой.

Другой пример. Столыпин. Взрыв на Аптекарском острове. Здесь – Столыпин жертва. Россию покрывают «столыпинские галстуки». «Я так понимаю: смерть – как расплата за убеждения». Здесь Столыпин – палач. 01 сентября 1911 года палач погибает от пули, выпущенной в театре палачом Богровым. Спустя два – три месяца палач, точнее, уже жертва Богров повешен палачом Юшковым. Палачом в буквальном смысле слова.

Самая трагическая судьба. Николай II. Ходынка. Кровавое воскресенье. Палач поневоле? 17 июля 1918 года. Екатеринбург. Палач становится жертвой. А его палачи? Троцкий, Сафаров, Берзин, Голощёкин, Белобородов? Умирают в застенках сталинских лагерей и тюрем. Бедняге Троцкому даже в Мексике скрыться не удалось…

«Жертва – он же палач, палач – он же жертва. Возможно, в этом непреложный закон Абсолюта», – мелькнуло в голове, когда залётная крыса – куда только домовой с комендантом смотрят? – пересекала по диаметру нашу почему-то квадратную общажную кухню.

Я хотел написать поэму –

Появилась жестокая проза…

Мой стол усыпан грудами черновиков: листы, листики, листочки, шпаргалки, клочки бумаги, газетные полосы, смятое, даже исписанная туалетная бумага есть. Заходите – даром отдам. Может, у вас получится поэма об убийце Президента.

* * *

Последнее

В отдаленном городе Энске,

Что затерян в просторах страны,

Жили двое – Олег и Владимир –

Вместе пили, учились, росли,

Вместе строили планы и даже

Умудрились, в конце концов,

При наличии разных родителей

Походить на двух близнецов.

Но однажды, осенним денёчком,

Где-то в августе иль в ноябре,

Скука ль наших друзей одолела,

Иль душа полыхала в тоске…

После бурной недели запоя –

Сколько можно так жизнь прожигать?

К черту – тёлок, гулянку и водку –

И отправились в город. Гулять.

Жарко. Скучно. Осенние мухи

На помоях притихли и спят.

Вдруг плакат: «JFK. Выстрел. Даллас».

Попадает под взоры ребят.

Не промолвив друг другу ни слова –

Они знали, что делать и как –

Только скрипнула дверь потихоньку

Да слегка надломился косяк.

В кинозале прохладно и пусто,

Растворяется, гасится свет…

Мы пока оставим героев.

Не мешать же в кино. Я – эстет…

Лишь когда саблезубые титры

Поползли, по экрану скользя,

Вышли, взяли бутылочку водки,

Покурить в парке сели друзья.

На скамейке сначала сидели,

Вдруг Олег пересел на асфальт:

«Вовка, вижу – тебя звали Освальд,

А меня звали – Джон Фитжеральд.

Вижу осень. Ноябрь. И Даллас.

Люди, флаги, ряды этажей,

Стекол глянец и ствольное жало

В отрицанье листвы тополей.

А затем, за прикладом винтовки

Я увидел тебя и твой лик…

Может это во сне? Понарошку?

Переписан сценарий на крик?

Вовка, видишь меня? Я – в машине

Обнимаю красотку-жену,

Улыбаюсь, но жить мне осталось

Где-то, может, минуту одну».

«Да. Я вижу, Олежка, я – Освальд.

Вижу спины мелькают, бока…

Ты в кортеже на главной машине,

Я с винтовкой в углу чердака…

Появились они в воскресенье.

Как узнали мой адрес? И где?

Обещали почёт, уваженье…

А делов-то – огонь по тебе.

Я не смог. «Что за бред»? Отказался:

Пули выпустил так… Не смотря.

За «такую стрельбу» их же люди

Через сутки «убрали» меня.

Будь готов, я стреляю по тени,

Но уже разыгралась пурга…

Твой убийца в кустах, за спиною,

Нагибайся в машине. Пора».

Все… Щелчок за спиною раздался…

В суете шелестели кусты…

И молчали друзья на асфальте:

Не успели проститься… Увы.

В захолустном городе Энске,

Что затерян в просторах страны,

Жили двое – Олег и Владимир –

Вместе жили и вместе ушли.

Удивится жестокий читатель:

«Что привидется в пьяном бреду?»

Только выстрел гремел не в Далласе…

А по Энску, в осеннем саду…

* * *

Когда-то, очень давно, было это лет двадцать тому назад, вышел я на эту дорогу. Много нас было поначалу. Но, как всякая тропинка имеет много ответвлений, поворотов, так и меня завели неведомые лесные тропы в даль лесную и остался я в этой чаще один. Последний мой спутник… Расстался я с ним. Он сам свернул.

И вот брожу я то по лесу, то на дорогу какую набреду. Одинокий Волк Потерянной Стаи.

Брожу я и боюсь только двух вещей: треска сучьев деревьев ночью и шелеста придорожной травы на ветру.

Но не смейте встать на мою дорогу, не смейте идти по моим, с таким трудом проложенным следам. И уж храни Вас Господь, если встанете плечом к плечу со мной.

Это только мой путь.

Загрызу на хуй!

* * *

– Вашим творческие планы, Ломов.

– Дожить до утра.

* * *

Я не помню ни лиц, ни характеров. Я помню только наличие.

Мальчика Володю, лет пятнадцати, и девочку, семи-восьми лет, со странным именем Камчатка. Это были мои адъютанты. У нас была строжайшая дисциплина. Я требовал беспрекословного подчинения: Володя таскал мои вещи, а Камчатка была обязана охранять недвижимое и, почему-то, оружие. Служили мы исправно.

Настала пора прощания. То ли я, двадцатидвухлетний монарх, был обязан умереть, то ли просто уехать куда-то. Не знаю. Но расставание обещало быть вынужденным и долгим.

Я в белой рубахе, почему-то без галстука, вышел то ли из штаба, то ли из обычной землянки, снял с гвоздя охраняемую Камчаткой авоську и присел на пороге. Подошёл Володя.

– Друзья мои, вы ещё такие молодые, вы – дети, а я втащил вас в рамки такой жесткой муштры. Простите, если можно, конечно. Я обязан уехать. Когда-нибудь мы встретимся… Мне, наверное, будет лет сорок, возмужает Володя, а Камчатка превратится в очаровательной красоты леди. Вы забудете меня, как только я покину пределы гарнизона. А, встретившись на улице, лет через двадцать, вы меня просто не узнаете. И вас долго будет мучить вопрос: почему этот средних лет мужчина, увидев вас, судорожно схватился за сердце и, как в песне «брызнули слёзы, как камни, из раненых скал».

Володя молчал, натянув кадыком юношеского горла струну потока эмоций.

Я представил нарисованную мною картину: я был твёрдо уверен, что так всё и случится. Уткнувшись лицом в рукав накрахмаленной рубашки, я зарыдал. По уже прошедшей боевой юности, по потерянным через какие-то минуты друзьям.

Детской, мокрой от волнения ладошкой, Камчатка коснулась моей макушки.

– Спасибо Вам, Герман Владимирович, Вы были так добры ко мне. Спасибо Вам за Ваши подарки.

Я пытался вспомнить, что я подарил, кроме отобранного детства этому лепестку, этой маленькой девочке, взявшей вместо куклы, по велению времени, моё снаряжение, и не смог. А она продолжала:

– Не плачьте, Герман Владимирович, господину нехорошо плакать перед адъютантами.

Да, она ещё много не понимала, мой маленький адъютант, но я отвернулся…

… – Ломов, Ломов, ты плачешь во сне. Какие-то проблемы? – окликнули меня справа.

– Я только что потерял своих лучших друзей. Теперь уже навсегда, – ответил я, просыпаясь.

Я не помню ни лиц, ни характеров. Я помню только наличие.

* * *

Товарищам по службе… и не только

посвящается

Невоенный гарнизон

Мы были друг за друга готовы жизнь отдать,

Глоток последний фляжки отдать были готовы,

Но вызвал командир меня, сказал: «Тебе пора!

И завтра ты покинешь пределы гарнизона».

Вернувшись к вам, я бросил фуражку на газон,

Прилег и сам. «Я ухожу». И потянулся сонно.

В ответ вы промолчали, но каждый вспоминал

Мои последние бои в составе батальона.

Металась взаперти душа, я на локте привстал,

Спокойно прикурил, но молвил раздражено:

«Забудут командир и подчиненные меня,

Как только я покину пределы гарнизона.

И даже в памяти у вас не будет места мне,

Зачем ушедших помнить? Нет резона.

И только плиты на плацу да кроны тополей

Запомнят, как я покидал пределы гарнизона».

Назавтра, тихим утром, покуда сон еще

Не думал оставлять доверенного трона,

Он тихо вышел и уже никто и никогда

Не помнил, как он покидал пределы гарнизона.

* * *

Одна наводила послеобеденный макияж, другие обсуждали последствия бурной ночи, третья делала массаж спины четвёртой, а пятая примеряла вновь приобретенный бюстгальтер…

Молодому практиканту стало жутко от этих неосторожно нанесённых оскорблений: мужик, всё-таки.

Зашла шестая: «Здравствуйте, девочки».

«Добрый день», – откликнулся почему-то молодой практикант под бурный смех представительниц прекрасного пола.

«Вот уж, действительно, ручной», – молвили все в один голос.

А в суде снова отключили тепло и свет, и теперь уже никто не сможет рассказать, насколько был красив Наполеон.

* * *

Харламову О.В.

Летает мой сосед по комнате, над стулом. Буревестник эдакий. Отчёт о практике сдать готовится. Стержней у него нет. Как стеклодув из одного в другой чернила перекачивает. Таракана бы ему подкинуть: может и его засосёт в эту пластмассовую колбу. Таракан, наверное, совсем охуеет от наглости такой.

* * *

Севрюкову В.А.

За окном ударили заморозки. Самое время сидеть дома, в полумраке, а кухне, за чистой скатертью. Чаёк попивать, сигареты потягивать.

А они молча глядели в окно на огни ночного города, понимая, что ещё предстоит долгий путь в никуда этой ночью и какое-то необъяснимое чувство радости от предстоящего действия наполняло каждого.

Часы пробили одиннадцать. Затушив сигареты, они покинули тихое пространство кухни. Ночь приняла каждого в свою бездну…

…Их разделяли 83 489 километров и 176 световых лет.

* * *

Сидел. Читал газету. Анекдоты.

«Потерялась собака породы ротвейлер, ошейник коричневый, кожаный, черная с рыжими подпалинами, четыре года, сука… падло! Зачем я живу в этой стране?».

Прочитал – и головой об стол, зарыдав. От жгучей правды и собственного бессилия. Вот так анекдот…

* * *

Хорошо сидеть в каком-нибудь офисе. Просто так. Гостем. Сидеть и ничего не делать. Стирательную резинку в руках мять бестолково, шилом в стену тыкать, орлянку крутить случайно найденной монетой. А кругом – барышни. Милые и не очень. И работы, впрочем, до хуя. Плевать. Водить тупым, ничего незначащим взглядом по стенам. Если бы ещё в офисе курить разрешили – вообще бы на девятом облаке оказался.

* * *

В ряде регионов страны возникли криминальные зоны – Армения, Кавказ, Средняя Азия – большая тревога.

Центральные органы располагали информацией.

Мне снились окровавленные банкноты у подъездов

И одинокий прозрачный глаз, простреленный побережьем сломанных подразделений,

Птица, прибитая гвоздем к телу суток,

Уходящие степи, разрезанные насквозь,

Пылающее мясо на пепле страны. Это дождь обознался.

Запах розы и черных крыльев.

Мне снилось мое приближение

И украшенные бриллиантами ноги ушедших лет,

И лик обжаренной сковородки, как прадеда чистых страниц.

* * *

Отдыхая в пещере – шел тогда 973 год нашей эры – в Мексике, в пляшущем огне я увидел:

Потерянное портмоне забытого этнографа,

Много-много бензопил у башен городской ратуши и

образ Гитлера, только без усов.

Через 18 дней я был принесен в жертву богине Детросфеме. Сгорел на костре. А ведь был ювелиром. Ну, никакого уважения у этих туземцев.

Ужасное было времечко, скажу я Вам…

* * *