Цитаты из книги «Магия книги. Эссе о литературе»

эпоха парижского модерна не создала ничего, хотя бы приблизительно столь же великого. Удивительный роман, великолепный язык которого, конечно, не передают переводы, легко раскритиковать с различных точек зрения и даже высмеять – ибо он не свободен от дешевых романных затей. И все-таки невозможно читать его, не испытывая изумления и глубокой взволнованности. Французы уже сотни раз высказывали скучную мысль, что задача романа – представить нам частицу истории культуры, быть зеркалом общественной жизни и нравов. Однако в одном отношении французы не отличаются от других народов: величайшие творения духа и у них именно те, в которых, пусть даже они облачены в точнейшим образом воссозданные костюмы определенной эпохи, внешняя сторона бытия и все события становятся прозрачной маской, за которой видится леденящая, как взгляд Медузы, древняя загадка жизни.

Как и предсказал когда-то французский писатель Стендаль (Анри Бейль), его сочинения воскресли спустя столетие. Возвращение Стендаля связано, по крайней мере в странах немецкого языка, с именем Ницше, который увидел в этом французском писателе своего конгениального предшественника. Ницше любил и высоко ценил его за романтический взгляд на мир, строгую холодность формы, аристократическую, гордую властность, неприятие сентиментальности. Он относился к Стендалю примерно так, как сам Стендаль – к культуре итальянского Ренессанса, – с искренней и чрезмерной любовью, проистекавшей от глубокой неприязни ко всем современным явлениям в родном отечестве. Так же, как Ницше, с его чувствительной натурой и одиночеством, стал антихристианином и врагом немцев, Стендаль, сверх всякой меры чувствительный, стал ненавистником французов, поскольку его не устраивала Франция его времени, Франция после Наполеона. Общее у них – это, прежде всего, страстная, отчасти порожденная озлоблением тяга ко всему героическому.

И нас завораживает в нем удивительная двойственность: совершенно не достижимая для нас, испорченных школой и узкими рамками профессии, виртуозность жизненного искусства и наивность, столь приятная и милая наивность. Иногда эта наивность оказывается весьма полезной, ибо его совесть – живую – омрачают не только мысли о похищенной чести многих девиц и о многих разрушенных браках, но и крупные подлости, всевозможные мошенничества, разнообразнейшие махинации, которыми он развлекался и благодаря которым в его жизни появлялись дополнительные забавы, а также деньги, нужные для путешествий, игр и утех, любовных похождений. На все упреки в неприличном поведении, как и на все укоры совести, он отвечает не софистикой или цинизмом, а милой детской улыбкой. Он признает, что не раз проворачивал рискованные делишки и изрядно надувал людей, но, видит Бог, он совершенно не понимает, как это его угораздило ввязаться в какие-то аферы, он же всегда все делал из лучших побуждений, ну, быть может, иной раз поддавался минутной рассеянности; и всегда он играючи находит себе оправдание и опровергает приговор своей совести и осуждение целого света.

Сразу же скажу о главном: Кайзерлинг, разумеется, не первый европеец, но наверняка первый европейский ученый и философ, по-настоящему понявший Индию.

Но никто из них, моих любимых писателей, никогда не означал для меня серьезной проблемы и важного нравственного вопроса, ни с кем из них мне не приходилось бороться или воевать, тогда как с Гете я мысленно то и дело заводил беседу и спор (один из них вошел в роман «Степной волк», один из сотен).

Получить признание и квалифицированную оценку от сильного критика – все равно что услышать точный диагноз от знающего врача. Совсем не то что выслушивать пустословия профанов! Тут можно испугаться, можно обидеться, но при этом будешь сознавать, что тебя принимают всерьез, даже если диагноз равносилен смертному приговору. А в смертные приговоры никогда ведь в глубине души не веришь…

Нейтралитет критика почти всегда вызывает подозрения и является недостатком – недостатком страстности духовного переживания. Страстность, коли она у критика есть, ему следует не утаивать, а наоборот, всячески выражать. Критику не следует держаться так, словно он какой-то измерительный прибор или министр культуры, – он должен уметь отстоять себя как личность.

Главным же недостатком слабого критика является то, что личность его не отличается яркостью или что он не умеет ее выразить. Но ведь и самые сильные слова хвалы или хулы не оказывают воздействия, будучи высказаны тем, кого мы совершенно не видим, кто не способен проявить свою личность, кто остается для нас нулем.

Есть ли спрос на поэтические сочинения, потребность в поэзии, нет ли – потребность в критике существует, так как общество нуждается в институтах, способных взять на себя интеллектуальное осмысление явлений текущего времени.

Обнажая перед читателями свои страдания и сны, мы не пытаемся ни объяснять, ни поучать, ни улучшать современность, мы снова и снова стараемся открыть ей мир образов, мир души. Эти сны, порой страшные, жестокие сны, эти образы, порой ужасные, пугающие образы, мы не вправе приукрашивать, и мы не вправе лгать, о чем-то умалчивая. Этим достаточно усердно занимаются «писатели» бюргеров. Мы не молчим о том, что душа человеческая в опасности, что она на краю бездны. Но мы не вправе молчать и о том, что мы верим в ее бессмертие.