– А что твой папа будет делать на Сахалине? – Витя усердно болтал ногами, делая вид, что ему совершенно не интересны ответы Даши. Он так старался, что всем сразу стало ясно, что именно это его сейчас волнует больше всего.

– Мой папа – геолог… и разведчик.

– А-а, понятно, – протянул Витя, – переодевается в чужой костюм и узнает чужие тайны…

– Он ходит по разным местам земли, чтобы разведать, где лежит то, что нужно человеку.

– Значит, он – первооткрыватель?! – Витя захлебнулся от восхищения.

– Ну не всегда первый, но в новых местах никто до него…

– Да? – Витя аж привскочил со своей скамьи. – И твой папа будет на Сахалине искать руду?

– Да, руду и, кажется, уголь, – Даша наморщилась, припоминая, – а ещё – нефть.

* * *

Софья Ивановна была замужем за военным и, судя по всему, более других пассажиров катера привыкла к постоянным сменам места жительства. Переезд из Хабаровска на Сахалин не был для них с Витей слишком тягостным и неожиданным, как это могло бы показаться. А накануне войны таковым не стало даже перемещение через всю необъятную ширь российских просторов от прибалтийской границы на Дальний Восток. Она обладала редким для женщины качеством – быстро собрать главное из вещей и без сожаления оставить прежнее «насиженное» место.

За недолгую супружескую жизнь Софья Ивановна привыкла ко многому и поняла главное – не стоит тратить остаток сил и энергии на то, чтобы пытаться что-либо вернуть. Напротив, лучше жадно впитывать новое из того, что уже есть и что ещё только будет. За это можно всегда быть благодарным судьбе. «Пусть всё есть так, как есть», – убеждала себя Софья Ивановна и никогда не ошибалась, даже в полукочевой и полной перемен жизни офицерской жены.

Едва устроившись с гарнизоном артиллерийского полка на границе с Латвией, муж получил приказ – на восток… на Дальний Восток. Времени для сборов – до вечернего поезда. И это было лишь начало – потом Хабаровск, Комсомольск-на-Амуре, опять Хабаровск… и вот теперь – Сахалин. Есть, от чего потерять покой. Однако Софья Ивановна уже давно была не из таких. Для неё время покоя навсегда осталось лишь временем ожидания перемен. Так надежней, то есть проще, ведь перемены уже не вызывают тревоги, когда их постоянно ждёшь.

Она знала, если муж молчит и не отвечает на обычные расспросы, значит, перемены на пороге. Заранее ни к чему не готовилась, а когда он наконец объявлял – завтра, мол, все… уезжаем, то не задавала лишних вопросов. Куда поедем, на чём и вообще… что там ждёт – запретные темы для семейного разговора. «Давай-ка, лучше не забудь, мм… альбомы с фотографиями, наш семейный портрет в рамке, ну и сама ещё знаешь, что…»

Конечно, Софья Ивановна знала, чего ещё не забыть! Не оставить себя, живущую воспоминаниями, прежними встречами, знакомствами, отношениями, которые далеко не сразу установились. Она хорошо помнила, как долго и с каким недоверием смотрели на них соседи. Не только те, что жили рядом на лестничной клетке, но и в соседних домах. Искоса посматривали даже на улице, где она обычно гуляла с коляской. Внутри неё по-царски возлежал младенец Витя – он блаженно улыбался и хозяйским взором осматривал едва видное из-под карниза коляски голубое поднебесье.

Можно лишь представить себе, каким во младенчестве мы видим из коляски небо над собой. Предусмотрительные мамаши обычно полностью всё закрывают, чтобы, не дай бог, не вышло чего недоброго. Во-о-он, к примеру, там, на пятом этаже стоят и курят – целая компания. А если вдруг они решат закончить перекур в тот самый момент, когда коляска будет аккурат под самым балконом? Хм, горящие окурки посыплются вниз, и, кто знает, не попадёт ли один из них прямо на Витю, такого маленького и наивного, что он даже и рот не успеет закрыть! Как-а-к… все «это» будет здесь, прямо на нём! Бедный мой мальчик! Чем потом объяснить и как успокоить, если вдруг «это», упавшее сверху, потревожит его сон.

* * *

Между тем Витя, вероятно, тогда уже крепко-крепко спал, тихо посапывая под навесом своей прогулочной коляски, и ему снился «взрослый» сон. Раннее утро: солнце светит так ярко, что сразу понятно – пришёл праздник. Витя, большой и крепкий, как отец, достаёт из шкафа офицерский китель и брюки-галифе. Те самые, что отец как-то примерял перед военным парадом прямо у его детской кроватки.

Улыбавшийся во весь рот и скакавший на своей кроватке от восторга Витя тогда громко и одобрительно мычал – м-ба-да-па, м-ба-да-па… что означало примерно следующее: «О-ох, хорош ты! Ещё бы, в таких шикарных ползунках! Только вот, понимаешь, слюнявчика-то не хватает! – закапаешь всё, когда кормить тебя начнут. Ну, где ты будешь… сначала парад или что там у вас ещё, а потом-то обед и тихий час, так ведь? А без слюнявчика зальёшь все ползунки морковным супом, потом и не отмоешь. Так мама всегда говорит, а уж она-то знает!»

Так вот, теперь сам Витя, как взрослый, достаёт все обмундирование, а сверху кладёт большой-пребольшой слюнявчик. Он же взрослый, значит, размер должен быть подходящий, как у отца, а может, даже больше!

«Когда вырасту, – снилось Вите, – стану огромным, выше всех, и буду носить отца и маму на руках. Ну… правда, не всегда же им меня таскать. Коляску куплю – на двоих, чтобы мама с папой всегда вместе были. Не так, как теперь – отца нет и нет, а мама ждёт. Наконец, приедет он ненадолго, побросает меня к потолку и… опять жди его! А так, в одной коляске, отец всегда будет с нами. А того дядю, что приносит ему разные письма, от которых у мамы краснеют глаза, посажу на горшок в углу. Там он и посидит со своими письмами, пока мы будем гулять. Когда вернёмся, пусть уйдёт и унесёт их с собой».

Воображение разыгралось. Вот, Витя приходит на военный парад, где много-много похожих на отца людей в кителях и галифе, а на шее у каждого повязан… гм, слюнявчик. У кого самый большой – тот важней остальных и смотрит свысока, мол, видите, как надо: дорастёте до меня и у вас будет такой. А пока, каждый знай своё место!

Витя чувствует себя маленьким, потому что у него на шее едва заметный слюнявчик – куда ему до генерала, того с самым большим! Однако хочется тянуться к нему и становиться все больше и больше. Тогда он потихоньку стягивает маленький слюнявчик со своей шеи, прячет его за спину и… тут понимает, что надо кушать аккуратно и не капать на себя морковным соком, тогда слюнявчик вообще будет не нужен. А тот, у которого он самый большой, выходит, кушает совсем неаккуратно и капает на себя больше всего, потому и слюнявчик у него самый большой.

Во-о-т в чём дело! – догадался наконец Витя и успокоился. Он решил, – чем тянуться за большим слюнявчиком, лучше научиться аккуратно и чисто есть. Так, чтобы не проливать ничего на себя и не крошить вокруг. Тогда, понял он, не нужно будет одевать большой слюнявчик и гордиться будет нечем. «Как хорошо, – тут же пришло на его детский ум, – что можно учиться и расти, а не искать вокруг, у кого что меньше, и не глядеть на них свысока». – Гм… совсем не по-детски подумалось нашему герою!

* * *

Не догадываясь о снах своего ненаглядного, шедшая за коляской Софья Ивановна размышляла: «Вот вырастет и… кем же станет мой Витя? Столько разных путей, а человеку – выбирать один. Военный? Конечно, это – понятный и надёжный путь, а всё же… Не всегда будет война, и не всем добрым и талантливым людям нужно учиться тому, как лучше воевать, то есть, как ни крути, устранять из жизни себе подобных!»

Оставаясь часто наедине с собой, когда Витя созерцал небеса из коляски или попросту спал, Софья Ивановна много думала о себе, муже и сыне: «Мы вместе… потому что любим друг друга. Есть наши друзья и много иных людей, все живут своей жизнью – кого-то любят, с кем-то спорят и кого-то ненавидят. Почему любовь не превосходит ненависть?

Когда любишь, тебе хорошо, когда ненавидишь – плохо, потому что не знаешь, чем твоя ненависть обернётся для тех, кого ты любишь. Витя… сейчас он такой чудесный и не может вызвать неприязни – ни у кого! А когда вырастет, то будет иметь соперников и, возможно, врагов. Придёт недоверие и подозрение… Ну почему, почему так вс» устроено? И вообще… кто положил основание для ненависти?»

Софья Ивановна не желала успокоиться и двигалась дальше, по-своему понимая то, что ей было дано почувствовать, глядя на сына и рассуждая о его будущем. «Разве самое главное, – спрашивала она себя, – уметь воевать? И не лучше ли так, чтобы всякий смог найти свой удел, не обижая другого?! Когда один стал на чужом пути, можно и обойти его, если не держать обиды. Немало места на земле, где не ступала нога человека, но вот почему-то именно здесь надо быть нам, а не вам?!

Конечно, если здесь родились и жили наши предки, так и должно быть. А если это не так и вы пришли просто потому, что вам тут нравится больше, чем там, где вы жили прежде? Не станет ли это поводом обижаться и держать зло на тех, кто здесь родился и давно живёт? Нельзя ли, – думала про себя Софья Ивановна, – сделать так, чтобы всякий был доволен тем местом, где он живёт? И сама себе тут же отвечала, – конечно, нет, иначе закончится всякое передвижение людей. Их развитие, связанное с этим, будет бессмысленно, и наступит… – здесь Софья Ивановна внутренне содрогнулась, – наступит хаос и всякая жизнь потеряет смысл».

* * *

«Итак, жизнь – это движение. А движение – это встреча с другими, не такими как ты. И встреча всегда вызывает твою собственную переоценку. Так, например, если встретил друга – он многое скажет о тебе и… ты поверишь ему, потому что он друг. А если тебе скажет тот, кого ты не любишь, то не поверишь, а будешь думать, что тебя обманывают, потому что ты его не любишь. И, – Софья Ивановна даже вздрогнула от ясности этой мысли, – когда любишь, то веришь всему, а когда не любишь, то ничему не веришь. И останешься в сложном положении, так как некому будет дать тебе совет… ведь ты никого не слушаешь и ничему не веришь!

Может быть, лучше верить и любить, – сделала вывод Софья Ивановна, – чем учиться воевать. Те, кто живут по-своему, не обязательно хотят прийти к нам, чтобы занять нашу землю. Возможно, они попросту не хотят, чтобы мы заняли их землю. Так, не зная истинных намерений, стоим друг против друга, одной мыслю одержимые – это враг, который хочет, чтобы нас больше не было. А он, враг, думает про себя, что именно они, то есть мы, хотим его исчезновения. Но, стоит оглянуться вокруг, легко понять, что кроме прямой линии бывают и касательные, которых неисчислимое множество. Если жить «по касательной», то хватит на всех – и пространства и времени, пока они вообще есть…»

Не слишком вдаваясь в рассуждения, Софья Ивановна всегда приходила к одной мысли – жить, значит, терпеть… себя и других рядом с собой. Тогда жизнь будет в радость, хотя бы это и случилось на самом севере самого восточного из русских островов. Она философски восприняла переезд на Сахалин и, пока катер приближался к острову, старалась в мыслях уйти от неизбежных в таких ситуациях тем. Когда, где и с кем… все эти вопросы исчезли в туманной дымке, когда шли проливом Лаперуза. На их месте возникали реальные лица и фигуры – те, что расположились в трюме или стояли на палубе: люди со своими жизненными утратами, поиском привилегий и опорой на прошлые заслуги, а также их бесчисленная поклажа и терпеливые животные – вечные оппоненты в собачье-кошачьих отношениях.

* * *

Кошки в душном трюме, наконец, одумались после происшествия и тихо заснули, свернувшись в общий клубок на самом дне корзинки. Хозяйка подстелила там соломки, на которую положила маленький старый половичок. «Когда тепло и уютно, не стоит нервничать», – убедительно заявила она, придвинув корзинку к своим ногам. Миловидная молодая женщина, одетая по-столичному, выглядела бы среди прочих пассажиров странно, если бы, кроме неё, на катере не оказалось много других «не местных» – приезжих из разных краёв огромной страны.

Алёна Кузнецова, хозяйка кошек, недавняя сотрудница геолого-разведочного института в Москве, отправилась на Сахалин по направлению кафедры. Вместе с её начальником Николаем Сергеевичем Лапшиным они будут принимать дела от японских компаний, чтобы дальше разведывать ископаемые. Теперь, когда перед ними всплывут новые материалы, всё изменится, и для начала хорошо было бы успеть перехватить достигнутое японцами, не одно десятилетие промышлявшими на севере Сахалина. Алёна хорошо знала по-английски и немного учила японский, надеясь всерьёз продвинуться в нём, когда прибудет на остров.

Давно не было вестей с фронта от младшего Алёниного брата Мишки, который до войны жил с родителями и от которого она была без ума. Мишка тогда реагировал по-своему, всячески избегая её внимания, обсуждая и посмеиваясь над ней со своими друзьями. Алёна, словно не замечая этого, угождала брату как могла и всё лучшее отдавала ему. Даже то, что мать с отцом приготовили исключительно для неё одной, обычно перепадало младшему. Мишка хватал всё, делая вид, что так и надо, а потом всячески показывал родителям, что совершенно не представляет, куда что делось.

Однажды, еще до войны, было такое, что он и ухом не повёл, когда дома стали искать, куда могла запропаститься граммофонная пластинка с американским джазом, та, что за большие деньги достал отец. Алёна училась игре на фортепиано и любила слушать джаз. Отец заказал последние записи знаменитого американца Эррола Гарнера – пианиста, чьи мелодии восхитительно звучали далеко за океаном. Теперь, полагал он, дочь сможет послушать их, а может быть, попробует что-то подобрать сама. Но не тут то было! – пластинка быстро исчезла, и Алёна лишь пожимала плечами, мол, не знает куда. Мишка хитро ухмылялся: смотрите, эта ничего не может уберечь, лучше дарите сразу мне, уж я-то знаю, куда смотреть и как сделать, чтобы ничего не пропало!

Между тем, нетрудно догадаться, кому досталась любимая пластинка. Конечно, как только Мишка её попросил, сестра, не задумываясь, отдала «младшенькому». Ну как же ему отказать!? А тот немедленно утащил пластинку к друзьям, чтобы выменять кому-то на возможность целый месяц кататься на его новом велосипеде!

Отец, между тем, дело не оставил и решил провести собственное расследование. Выделив соседским мальчишкам по паре шоколадных конфет, он без труда всё узнал. Заграничный раритет оценили в месячную аренду… велосипеда – настоящего «взрослого» велосипеда! – рассказывали они об этом взахлёб, а сами-то как мечтали… не о пластинке, конечно.

Чего не отдашь за то, чтобы вихрем промчаться по двору под завистливыми взглядами ребят! О-у, в окне показалось девичье личико – это она, по которой сохнет полдвора. Она… смотрит на меня, Мишку, а не на него, «грозу подворотни», которого боится вся шпана. Хоть сейчас, на короткое мгновение, она – моя! Завидуйте все, пока я лечу по кругу, всё быстрей и быстрей!

Пыль столбом, кошки попрятались под скамейки, с ужасом глядя на происходящее. Ещё круг и ещё! И вдруг… «А-й-а-я!» – послышалось от загремевшего на тротуар Мишки, которого больно придавило собственным велосипедом. «Велик» оказался слишком велик для него – привстав в седле, он едва доставал ногами до педалей. «Эх-м, ведь знал, что этим кончится… – подумал Михаил, с трудом выбираясь из-под него, – а все-таки… Было оно! – ощущение счастья, безраздельного счастья, когда все пристально водят глазами за тобой, несущимся по кругу, и навзрыд восхищаются!

* * *

Неожиданно для себя Алёна улыбнулась, припомнив довоенную историю с пластинкой. Отец был тогда не слишком суров, но всё-таки досталось им обоим. Это, как ни странно, лишь добавило её любви к брату. Она и котят двух взяла на остров, потому что думала, что когда-нибудь после войны Мишка приедет к ней. Пока будет ждать своего братика, они как раз подрастут и… воспитание получат, чтобы вести себя как положено. А то разошлись! – едва не опрокинули сами себя с корзинкой – один котёнок характером прямо в Мишку. Жалко – потом их в тёмном трюме не сыщешь, пропадут…

Незадолго до войны Мишка поступил в геолого-разведочный институт на тот же факультет, что закончила Алёна. И вскоре действительно мог бы оказаться, к примеру, на Сахалине. Но его планы были иными. Устроить себе столичную жизнь – вот о чём мечтал молодой повеса, хотя и понимал, что сначала придётся побывать в разведочных партиях. Только бы не слишком далеко от Москвы, думал он, полагаясь на удачу и везение. До распределения оставалось ещё время, а о сестре он даже и не подумал. Если она отправится в такую даль, куда не доберёшься, чтобы сестру навестить, то согласиться там работать всерьёз Мишке не пришло бы и в голову.

Он ходил щёголем – одевался у модных портных, а над его причёской колдовал именитый московский цирюльник, о котором, кстати, Мишка узнал от сестры. В первый раз Алёна записала брата к нему, сама отвела и познакомила. И, конечно же, заплатила за стрижку. Мишка потом намекал, так, мол, и эдак, сестричка, зарос я совсем, борода вот появилась, пора к твоему брадобрею. И тайком, чтоб не знал отец, она сдавалась: ну пошли, побреем твою бородку.

Когда сестра оказывалась далеко, к отцу нужен был другой подход – запас Мишкиного обаяния не имел значения. Это не то, что с Алёной, отцу надо было показать что-то реальное – успехи в учёбе, например. А с этим у Мишки не ладилось. Однажды едва не отчислили – «хвостов» было столько, что по телефону решить дело уже не получалось. Тогда с хорошим «армянским» отец двинулся прямо к ректору. Тот сначала отговаривался, мол, завтра совещание, то да сё. А потом смягчился: «Заходите, – сказал он, – только ненадолго». Они заперлись в кабинете, и… пошло-поехало. Ближе к полуночи, когда секретарша уже отправилась домой, они вышли – обнявшись и напевая что-то нечленораздельное. В общем, дело замяли, а Мишку перевели на следующий курс.

С грехом пополам дальше все понемногу выправилось. То ли ректор сказал, то ли просто потому, что Мишка худо-бедно стал заниматься. Ближе к диплому он даже вошёл во вкус и, говорят, представил вполне серьёзную работу. Впрочем, так считали только его друзья, прочие по-прежнему думали, что не обошлось без протекции. Иные даже шептали, мол, не Мишка писал, а за него всё сделали, потому что так ректор велел.