– Костя, я рад, искренне рад, что ты здесь, что усилия наши увенчались… Зовут меня Николай Иваныч… Надеюсь, что мы успешно поработаем вместе… За встречу на свободной земле!.. – От этой патетики его толстые брови вздымались на лоб и ползали там самостоятельно, как ржаво-серые мыши.

Сглотнул я свою янтарную кукурузную самогоночку, дух перехватило, взял из вазы яблоко, с удовольствием, с хрустом надкусил. Негромко бурчал телевизор, нарядный красавчик Леонид Парфенов, почему-то сидя на лестнице-стремянке, как маляр на перекуре, поведывал:

– «…Мы… показываем год одна тысяча девятьсот восемьдесят второй… Факты нашей истории… представить трудно… а еще труднее понять…» – И замелькали кадры старой кинохроники.

Николай Иваныч, кося глазом на телевизор, спросил:

– О чем задумался, Кот?

– Я? Да вот хочу представить, хоть это и трудно понять. – Я кивнул на Парфенова в телевизоре. – Почему во всей Конторе кумовьев зовут Николай Иванычами?

Тот расщерился еще шире:

– Ну, ты даешь! А как я должен называться – Борис Абрамычем? Хорошее имя у меня, Николай Иваныч – народное, памятное. Душевность и простота в нем…

– Не выдумывай, – махнул я рукой. – Это вам железный нарком Ежов Николай Иваныч имечко свое заповедовал.

– Хорошая мысль! – обрадовался, захохотал, руками замахал. – Буду теперь знакомиться: «Николай Иванович Ежов! Я – комиссар государственной безопасности…»

Я остановил его:

– Не преувеличивай. Ты не комиссар. Да и звания такого нет в нынешней службе.

– Звания нет, – согласился Николай Иванович. – Хотя служба-то, слава богу, есть. Правда, я теперь не по этой части…

– А по какой? – искренне поинтересовался я.

– По гуманитарной…

– Слава те, Христос! – закричал я, вскочил с кресла и в пояс ему поклонился. – Есть на земле святые люди, которые постоят за сирых и убогих, за обиженных, униженных и опущенных. Ты наверняка в «Амнести интернэшл» служишь?..

– Нет, – усмехнулся Николай Иваныч. – Мы люди серьезные, глупостями не занимаемся – делом заняты. Поэтому постарались скостить тебе два года на зоне.

– Николай Иваныч, кормилец ты мой и поилец! – заорал я и быстро налил себе полный стакан вискаря, хлобыстнул, не задерживаясь, и продолжил свой благостный вопль: – Век за тебя буду Богу молиться! И детям, и внукам своим накажу. Вот как родятся дети, вырастят себе внуков, так я им всем сразу и накажу – молись, рвань сопливая!

– Накажи, Костя, накажи обязательно! – серьезно сказал Николай Иваныч.

Я отодвинул стакан, посмотрел грустно, спросил смирно:

– Зачем звал к себе, старче?

Этот черт по кличке Николай Иваныч, глядя через мою голову на экран телевизора, сделал громче звук. Иронически-восклицательный голос Парфенова у меня за спиной сообщил:

– Этот год был отмечен триумфом советских спортсменов на зимней Олимпиаде в Нагано…

Я обернулся и увидел себя на экране.

– …Героем этих соревнований, символом физической мощи и моральной стойкости советской молодежи на фоне дряхлеющего руководства государства стал двадцатилетний студент Константин Бойко, выигравший две золотые олимпийские медали в биатлоне…

Эх ты! Сердечко-то как испуганно и стыдно-счастливо задергалось! Ти-вишные щелкоперы и упырь Николай Иваныч выдернули тебя – в один миг – из реального пространства времени и швырнули в почти забытую волшебную небывальщину. Фантастический коктейль для матерого идеалиста – в мире живо лишь то, чем мы живем.

Истаявшие годы, забытые континенты, смешные ненужные подвиги, воскресшие персоналии, печальные реалии, сумасшествие всей нашей виртуалии.

А на экране – я, молодой, упругий, как тетива, злорадно-веселый, пылающий людоедским азартом, дымящийся паром, как жеребец в намете, – рву лыжный кросс, на бегу скидываю с плеч лямки карабина, нырком – как в море – падаю в снег на боевом рубеже. Глубокий вздох, я остановил дыхание, я замкнул накоротко указательный палец и страшную силу смертоносного вдохновения, я в каждый патрон вложил себя – и гремит серия, шестью выстрелами с огромной быстротой бью шесть мишеней. Мгновенно вскочил, закинул за спину карабин и – бешеный рывок к финишу…

Прыгают черно-белые кадры – вот он я, здоровенный, как обожженный кирпич, в спортивном свитере с гербом Советского Союза и надписью «СССР», еще тяжело дышащий, мокрый от пота, красный, растрепанный, счастливо-молодой, полный куража и уверенности в том, что жизнь прекрасна и вся принадлежит мне.

О чем и рассказываю в микрофон журналисту:

– Я счастлив, что мои медали тоже попадут в золотую копилку советской команды. Это наш общий успех на благо нашей замечательной родины, давшей нам все возможности в этой жизни…

Вот что правда, то правда! Родина действительно дала мне все возможности в этой жизни…

И в следующем кадре – распадающийся бровеносец Леня Брежнев прикрепляет мне на лацкан пиджака орден Октябрьской Революции.

Обнявшись, мы оба, как бесы в омуте, пропадаем в голубой пучине телевизора. Будто из жизни подсмотрели. А на экране уже снова Леня Парфенов, невероятный красовчук и мудрый всезнатец, Нестор-летописец с НТВ, полный писец! Качает головушкой:

– А в жизни все получилось иначе…

– Во даете! – восхищенно помотал я головой. – Это вы к моему прибытию передачу обеспечили?

Николай Иваныч вздохнул:

– Прости, передачу не обеспечили. Обеспечили, чтобы ты в летопись страны попал.

Он щелкнул клавишей видеомагнитофона, выползла кассета. У меня было пакостное ощущение, будто они подсмотрели мой сон. Они могли копаться в моих воспоминаниях. Значит, могут управлять моим будущим.

Я спросил:

– И чего хотите за это?

– Да ничего от тебя не хотят! На кой ты нам сдался? Просто подправили мы маленько ход событий, чтоб игра была по справедливости, по-честному…

– И в чем же наша игра будет? Чтоб все по-честному?

– Да у нас с тобой игры и не будет! – засмеялся Николай Иваныч. – Это как бы нас не касается… – Он обернулся к телохранителю: – Ты, Валерочка, сходи погуляй немного. Мы тут побалакаем немножко, и я поеду. Позову тебя погодя…

Сергей Ордынцев: Возвращение

На самом подлете к Москве, когда густую лиловую акварель горизонта уже размыло желтое электрическое зарево города, я задремал.

И во сне всплыло воспоминание – легко, неслышно, как теплый монгольфьер в этом вечернем сиреневом сумраке.

…Мы с Сашкой Серебровским прячемся за приоткрытой дверью учительской, где директор Марк Тимофеевич, которого мы для ясности называли Мрак Темнотеич, орет надсадным нутряным криком на шкодливо-смущенно раскаивающегося Кота Бойко:

– Ты – позор школы! Нет, нет, нет! Не выпустим мы из школы гражданина и патриота! Попомните все! Вырастет из тебя хулиган, фарцовщик, бандит!.. Убийца Кирова!..

Кот что-то забормотал по поводу Кирова – я не расслышал, что именно, потому что его юродскую жалобно-заунывную слезницу заглушил душераздирающий вопль Мрака Темнотеича:

– Вон! Вон отсюда!.. Чтоб твоей ноги больше в школе не было!..

– Вот дурак! – досадливо вздохнул Сашка Серебровский и чуть шире приоткрыл дверь.

– Кто именно? – шепотом поинтересовался я на всякий случай.

– Похоже, оба. Наш – хуже…

Учителя бессловесной подтанцовкой суетились на заднем плане, образуя вокруг директора Мрака Темнотеича фон горькой педагогической скорби. Между тем Кот плачущим фальцетом возгласил:

– Как скажете! Раз моей ноге в школе нет места…

И совершенно неожиданно подпрыгнул без разбега, сделал сальто и пришел на руки, выжал стойку, косолапо повернулся на ладонях и пошел на руках к двери, помахивая воздетыми в зенит лядащими ногами, обутыми в шикарные белые кроссовки «Адидас».

…У Кота, у одного во всей школе, были кроссовки «Адидас». Кот – пионер борьбы с монополией государства на внешнеэкономические связи – отловил туриста около гостиницы «Москва». Пьяный финн снял с ног «адидасы», а Кот ему отдал кеды, похожие на парусиновые галоши, шикарный значок с барельефом первопроходца космоса Юрия Гагарина, бутылку смертельного пойла «Солнцедар» и металлический целковый «лысик» – юбилейный рубль с Лениным, на глаза которого был надвинут вместо шапки огромный лоб, как у Г. А. Зюганова.

Сашка Серебровский, который и двадцать лет назад знал массу вещей, недоступных нам, уличным придуркам, сказал тогда, корчась от зависти:

– Нормальная бартерно-клиринговая сделка с высоким профицитом…

Вот так, грациозно помахивая в воздухе этим самым профицитом, украшенным черными прописными буковками «Adidas», нашей недостижимой мечтой, воплощенной немецким сапожником Ади Дасслером в недорогие удобные спортивные туфли, которые для нас были вовсе не тапки, а символ невероятно прекрасной, ошеломляюще роскошной заграничной жизни, наш друг Кот, хулиган и двоечник, шествовал на руках по пыльному паркету учительской к двери, где мы уже изготовились ловить его, страхуя на обратном перевороте.

А в учительской тишина была сказочная – будто их там цементом залили.

Сашка распахнул дверную створку, и Кот степенно вышел на руках в коридор. Я хотел подхватить его за мускулистые копыта, но он сдавленным голосом остановил:

– Отчепись! Вертикаль держу…

– И далеко ты так собрался? – невозмутимо, как всегда, поинтересовался Серебровский.

– Прочь из Москвы! Сюда я больше не ездок…

Он шел по коридору, за ним скорбно шествовали мы с Сашкой, а за нами бежала толпа школяров, визжа от восторга, улюлюкая и гогоча.

Когда Кот, осторожно переставляя на ступеньках ладони, стал спускаться по лестнице, Сашка спросил:

– Слушай, Котяра, а может, ты теперь всегда будешь ходить на грабках?

– Я подумаю, – пообещал Кот. – Пи́сать неудобно – ширинку ногой не расстегнешь…

– Поможем, – заверил я и попросил: – Кот, а не можешь на пуантах? Слабо встать на пальцы?..

…Сейчас бы, наверное, девчонки сказали про Кота – «прикольный парень». А в те времена у слова «прикол» был совсем другой смысл – «иждивенец», «прихлебатель», «стололаз».

Вот это я могу точно сказать: никогда Кот Бойко не был приколом…

Проснулся, будто сбросил с себя сон, как душное, тяжелое одеяло.

Проспал посадку. Самолет уже причалил к терминалу.

На Смаглия надели наручники. Майор Котов отсек остальных пассажиров, и мы потянулись по длинной складчатой кишке в здание аэропорта.

Из аэровокзала доносился мелодичный телебенькающий перезвон радиоинформации и вкрадчивый женский голос, будто сообщающий по секрету:

– Рейс двести пятьдесят два прибыл из Парижа…

На стеклянном портале красовался огромный рекламный билборд – сусально-клюквенный силуэт Москвы с кремлевскими башнями и церковными маковками, перечеркнутыми размашистыми словами цвета мяса: «This is another World» – это иной мир!

Ну полно! Так-таки совсем иной?

Навстречу нам ленивой развалочкой шагал красивый франтоватый подполковник, шутовски отбивающий земные поклоны.

– Какие люди! Как там у вас привечают – ю ар велком?

– Фомин! – обрадовался я. – Тысячу лет!

– Это деноминированными! – обнял меня Фомин. – А если нынешними – года два верных будет.

– Как жив?

– Сказка! Волшебный страшный сон – боюсь проснуться, – засмеялся Фомин. – Я, Серега, живу как Вий – поднимите мне веки…

– Живи, Фомин, как я, – не бойся. Я точно знаю: все возможные неприятности однажды произойдут. Чего заранее бояться?

– Все правильно, Серега! Я вот подумал, может быть, махнемся? Я – туда, ты – сюда. Ты ничего не боишься здесь, а я там, в Лионе, в Интерполе боюсь только уронить престиж Родины.

– Заметано! – легко согласился я. – Мне еще года полтора осталось пыхтеть, и ты меня сразу меняешь. Годится?

– А чего время зря терять? – озаботился Фомин. – Ты там поговори у себя – есть, мол, замечательный парень, прекрасно носит за начальством портфели, уживчивый, хороший аппетит, без вредных привычек, холостой…

– Как холостой? – остановил я его. – Ты что – с Галкой развелся?

– Ни слова о страшном… – прижал руку к губам Фомин.

К нам подошел майор-пограничник со стопкой паспортов в руках.

– Ваши документы готовы. Паспорт арестованного…

– Мне! – протянул руку Фомин. – Его паспорт будет у меня.

– Хорошо, – согласился я. – Я еду с вами или в министерство?

– Нет, – покачал головой Фомин. – Не с нами и не в МВД. Ты едешь с этими роскошными господами…

Фомин показал рукой на двух стоящих у стены парней, неподвижных, как камни, с немыми, ничего не выражающими лицами. Типичные «шкафы».

– В МВД поедем мы, вершители благородного дела грязного криминального сыска, будем пахать, колоть, не покладая рук и ног трудиться, – стебал неутомимо Фомин. – А вы, избранники фортуны, любимчики судьбы, заграничные тонкие штучки, вы пойдете, как завещал Владимир Ильич, другим путем…

Он махнул рукой, подзывая «шкафов»:

– Передаю его вам, бойцы, с рук на руки. Берегите его, лелейте и ласкайте…

Те молча, дисциплинированно, серьезно кивнули.

– Подожди, – вмешался я. – Я получил телеграмму от замминистра, от Степанова…

– Знаю, все знаю, – перебил Фомин. – Оне, в смысле их превосходительство Анатолий Иваныч, мне и велели тебя встретить и перепоручить этим бойцам…

– Куда? Зачем? – обескураженно спросил я. – Ничего не понимаю!

– Слава богу! С возвращеньицем! Мы здесь так и живем всю дорогу – ничего не понимаем…

На парадной площадке у входа в аэропорт бушевала нормальная вокзальная суета. Хотя, конечно, здесь ощущался завышенный, антуражно-приподнятый уровень жизни: дорогие иномарки, лимузины с синими «рогами» моргалок и правительственными номерами, импозантный багаж, нарядные дамы, многие с породистыми собаками, разнообразные оглоеды с сотовыми телефонами, цветы у встречающих.

Здоровенный гаишник лениво разгонял подъезжающий транспорт с площадки перед большими стеклянными дверями, оцепленной для милицейского конвоя. Я попрощался с мрачным Котовым, поручкался напоследок с его коллегами-разыскниками, моими парижскими спутниками и подошел к Смаглию:

– Ну что, Василий Никифорович? Хочу пожелать тебе здоровья, остальное – за судом и следствием…

– И тебе, земляк, не хворать! А вообще зря ты меня заловил, командир. Лучше мы бы с тобой в Париже сейчас гулеванили!

– Что поделаешь! Живем по понятиям – ты бежишь, я догоняю…

– Все по-честному! – согласился Смаглий. – Я тебе только один секрет открою: мы тут все по кругу бежим. И ты тоже. Неизвестно, кто кого догоняет…

– Так думаешь?

– Знаю! Как запыхаешься чуток – оглянись. У тебя уже на хвосте сидят.

– Обязательно оглянусь, – заверил я. – А за телефончик – спасибо…

Подошел ухмыляющийся Фомин, похлопал меня по спине:

– Все, все, все! В таких случаях в крематории говорят: пора-пора, прощайтесь, господа…

– Бывай, – засмеялся Смаглий и нырнул в «Волгу».

Фомин открыл передо мной дверцу джипа «чероки»:

– Давай поехали. Отправляю тебя – и мчим в Лефортово.

Один из «шкафов», которым меня перепоручили, покачал головой и коленом проворно застопорил переднюю дверцу:

– Простите, попрошу вас на заднее сиденье…

Второй «шкаф» уселся за руль. Я удивленно посмотрел на Фомина, а тот развел руками:

– Ничего не попишешь, Серега, это правила перевозки особо ценного контингента. Места впереди – для нас, расходного материала, саперов милиции, сменных мишеней…

Я влез в машину, а Фомин наклонился к окошку:

– Не бздюмо! Все будет о’кей! Думаю, кто-то сверху тебе впарил чрезвычайное по пакости и важности дело…

Мы хлопнули друг друга на лету ладонями, джип медленно покатился, «шкаф» на ходу прыгнул в машину, хлопнул передней дверцей.

Я оглянулся, и в заднем стекле было видно, как Фомин машет нам вслед рукой. Я еще слышал, как, подходя к «Волге», он крикнул:

– Сопровождение подано?

Водитель из милицейского «жигуленка» с мерцающей световой рампой на крыше дал Фомину отмашку, и тот уселся за руль «Волги»…

Кот Бойко: Сговор

Я слушал Николай Иваныча, смотрел с интересом, как ползают по его лицу жирные мыши бровей, и думал о том, что все-таки нет в мире справедливости.

Любой ссыкун, хромой или кривой, получает без проблем инвалидность. А Николай Иванычу – не дадут. А почему? Ведь запустили его в мир с таким фантастическим зарядом антипатичности, такой ползучей бытовой противности, что просто непонятно – как он прожил жизнь? Будь он косорылый, со стеклянным глазом, с горбом или грыжей – не взяли бы на боевую службу, а все остальное – нормально. А так он, бедняга, целую жизнь мается со своей отвратительностью. Бабы ему не дают, мужики не дружат, начальство не уважает и остерегается, подчиненные боятся и ненавидят. Жена, наверное, мечтает стать вдовой, дети – сиротами. Господь всемилостивый смотрит на него в смущении: «Не виноват я, ошибочка с тобой вышла – не люблю я тебя…»

Сейчас он мне напористо-ласково втолковывал:

– Известно, что это твой дружок тебя в клетку отгрузил…

– Не преувеличивай! – усмехнулся я. – Народный обычай, национальный аттракцион – спихнуть на крайнего.

От усердия выступали на бугристом лбу Николая Иваныча капли зеленого, наверное, вонючего пота.

– Ну да, это конечно! Все нормально! Только с этим крайним вся жизнь прожита, и все первые деньги и бизнес принес этот крайний, – пожал плечами Николай Иваныч. – Бабулечки эти неплохой урожай дали: сам-тысяча…

– На деньги плевать! – махнул я рукой. – Завтра новые, как плесень, вырастут…

– Не плюй на деньги, Костя, – серьезно задвигал своим валяным подбородком Николай Иваныч, и голос его зазвучал как-то зловеще, будто в опере: – На деньги, как на икону, плюнешь – больше не вырастут…

– Ну ты даешь! – засмеялся я вполне беспечно. – Деньги – как бабы: приходят, уходят… Кого-то просто так, без причины любят – сами липнут. А другой до обморока вздыхает, а они на него смотреть не будут. Пруха должна быть! Деньги везунчиков любят.

– А ты – везун? – с сомнением посмотрела на меня эта мерзкая глыба.

– А то? Я – профессор человеческого счастья, доцент удачи. Я – завкафедрой теории везения!

– То-то и видать! – покачал головой Николай Иваныч.

– Чего тебе видать? Ну не будь я везунчиком, стали бы твои хозяева чинить порушенную справедливость? Сижу здесь с тобой, вискарь лакаю. А не на шконках в лагере. Ладно, ты говори попросту – чего тебе надобно?

– А ничего! Ты теперь вольная птица, сам с дружком своим разобраться сможешь.

Я долго смотрел на него, а потом участливо заметил:

– Вижу, что и вас он достал крепко…

– Он человек шустрый, он всех достал, – горько сказал мне мой тягостный собутыльник. – Пока ты отлучался на время, он тут в большие забияки вышел. Поэтому коли понадобится тебе помощь – деньгами, нужными концами, инвентарем тебе привычным, – подсобят тебе.

Я налил в стакан шотландской ячменной самогоночки, медленно-протяжно отхлебнул, зажмурился от удовольствия, а потом поднял на него свой простодушно-доверчивый глаз:

– Ага, понятно! Ну и жить, само собой, под твоим надзором?

– Ну почему – под надзором? – обиделся Николай Иваныч. – Просто вместе будем жить, часто видеться. А вот Валерка, тот при тебе будет круглые сутки на побегушках. Всегда он при тебе будет…

– Выходит, моего согласия и не требуется? – спросил я на всякий случай.

– Да что ты такое говоришь, Костя? Кто ж тебя неволит? Вольному воля! Только воля эта тебе ни к чему. Без меня тебя через неделю угрохают… – На таранном его рыле проступила, как плесень, скорбь-печаль о моей горькой участи.

– Твои дружки, что ли? Которые за справедливость?..

– Нет. Мои друзья – люди смирные, добрые, безобидные. А угрохает тебя твой закадычный дружок…

– Зачем? – простовато спросил я. – Дружок мой в большой отрыв ушел. Он, можно сказать, везде, а я – нигде… За что?

– За длинный язык твой, Костя, за несдержанность. – Николай Иваныч сочувственно вздохнул, и рыжеватые мыши его съехались на переносице, слились, совокупились. – Я тебя понимаю: обидно было и крайним оказаться, и девочку любимую в залог дружку оставить. Вот ты и болтал не к месту, что рассчитаешься с ним по самому крутому счету…

– Все-то вы знаете, – помотал я головой.

– Знаем, Костя, знаем, – кивнул Николай Иваныч. – И дружок твой знает – у него служба безопасности не хуже нашей. И он тебе рекордный кросс со стрельбой не позволит. Теперь ваша дружба встречный бой называется. Вот ты и прикинь, что к чему…

Сейчас этот урод, выкидыш гнойный, захочет взаимных клятв на крови. Верности до гроба – дураки оба.