Березы эти, что ли, навеяли?

Я подумал: «Триста лет…» И что-то такое зашевелилось в груди, пока я медленно оглядывался вокруг. Я пытался вообразить все эти годы, то, как они проходят здесь. Возможно, тогда мне и захотелось узнать, как все это было. Не то, чтобы настойчиво захотелось, а так – некий легкий зуд. Никогда не думал обнаружить в себе черты какого-нибудь, не знаю, краеведа, но – справедливости ради – я всегда интересовался историей, а еще с самого детства люблю интересные истории. А кто не любит?

И вот тогда – до сих пор не могу понять и внятно объяснить самому себе, что со мной случилось – меня, что называется, понесло. Самым очевидным образом.

– Вообще-то я в некотором смысле путешествую. Интересные пейзажи, места… Вот, увидел привлекательную фактуру, свернул в ваши края. Я художник…

«Господи, какой еще художник?»

Мгновенный стыд обжег меня. Я, скорее всего, покраснел, и старательно отводил глаза.

«Почему художник?!»

На кой черт мне вообще надо было ей врать? Но – слово не воробей.

– Художник, – повторила бабулька, и этим совсем меня убила.

– Ага, – сказал я. – Рисую помаленьку.

Я заметил, что руки мои как-то неестественно шевелятся и усилием воли скрестил их на груди. Потом убрал за спину. Начал мять брючины.

Должен заметить, что я действительно довольно неплохо рисовал в детстве. Карандашами, фломастерами, акварельными красками и гуашью, а потом даже замахивался на рисунки углем и картины маслом. Одно время посещал изостудию, занял одно из призовых мест (но не первое) на конкурсе «Что-то там глазами детей». Но насколько на самом деле хорошо может рисовать ребенок? Я забросил это дело со временем, не развился, не пошел этой дорогой и так и не овладел всеми секретами пропорций, перспектив и прочими хитростями. И – клянусь – за секунду до того, как назваться художником, у меня и в мыслях ничего подобного не было.

Старушка, видно, окончательно решила усугубить мой позор.

– Хорошее дело.

На секунду мне показалось, что, все же, в ее понимании это одно из беспутных и никчемных занятий, но она продолжала:

– Наверно, со стороны видно красоту. Наши ничего уже не замечают. Картошка, сено, скотина. Все лето так. А ведь красиво. По-настоящему. Рисуй, конечно, дело хорошее.

Я понимал, что лучшим выходом будет уйти, сесть в машину, развернуться и уехать обратно к шоссе. Ну, может быть, остановиться там, подняться на сопку, да залезть на ту пожарную вышку. Обозреть все сверху, насладиться замечательным видом, и хватит с меня.

Вместо этого я спросил:

– А там дальше что? – указывая за деревню, хотя и видел, что дороги никакой там уже нет.

– А ничо. Усадьба барская была когда-то. И деревня еще одна. Денисово. Помещик был Денисов, его усадьба. Теперь ничего там не осталось. Дорога и та пропала, все лесом поросло.

Она помедлила; вся мировая скорбь послышалась мне в этом молчании.

– А дом Денисова, может, еще и стоит. Хороший был дом, крепкий. С тополиной аллеей, с колодцем. Самойлов в том году говорил, что стоит еще. Говорит, хотел бревна маленько прибрать, да рука не поднялась. Как же.

Она нахмурилась; руки ее, похожие на сухие веточки, на птичьи лапки, перебирали ткань юбки.

– Да и своих бревен еще хватает, – медленно проговорила она.

Я, пожалуй, понимал, о чем она сейчас думает, поскольку сам был в похожем настрое. А между тем солнце так себе потихонечку припекало, впрочем, довольно ласково. От озноба, с которым я проснулся, не осталось и следа, но по-прежнему хотелось в туалет, хотелось умыться в конце концов, и уже пора было завязывать с этим разговором.

Старушка произнесла, все еще витая в своих печальных мыслях:

– Да уж, самый конец дорог туточки.

Я покосился на нее, а она вдруг подняла голову и пересеклась со мной неожиданно светлым взглядом.

– А ты побудь здесь, коли хочешь. Походи кругом, посмотри на красоту-то. Все ведь польза от нее проклятой будет, а?

И столь же неожиданно я понял, что да – я останусь. По крайне мере на сегодняшний день, и я соглашусь на все, что она мне предложит.

3

Остался.

За последующие пару часов, прошедших как странное, влекущее меня течение, я узнал, что старушку мою зовут Елена Владимировна, и когда-то она была воспитательницей. Узнал, что в своем доме живет она одна, но ей помогают внучка и ее муж, которые живут в Князевке (это было то село, которое я проехал первым); что внучка постоянно просит ее перебраться к ним в большой дом с газом и электричеством, на что регулярно получает отказ. И вообще, Елена Владимировна, по ее словам, еще «бодро бегает», ухаживает за своим садиком – огородиком, куры вон есть, хотя вот скотину держать уже не может, что правда, то правда. А еще она получает пенсию, вернее, за нее получает внучка, и все, что надо привозит, а много ли ей, в самом деле, надо. Мука там, сахар, чай, еще что-нибудь «с центру». Внучку, кстати, Алиской кличут, и дали же родители имечко, представляешь? Помню, я еще усмехнулся про себя: ну да, не Прасковья, не Капитолина, не Марфушка наконец, и это был мой первый невольный интерес к ней, тем более, что старушка бесхитростно добавила, что внучка у нее, конечно, немного себе на уме, все витает где-то, а так хорошая.

Самойловы, опять же, с помощью тоже не обижают, хотя «ихний-то сам» и прижимист шибко. А дрова «зятек» всегда заготовит, и по дому что – молодец, конечно, работящий; ну, пьет бывает, а кто нет? Вода своя – во дворе колодец. Электричества нет, да и обходимся. Спать завсегда рано ложимся. И встаем рано. Яйца свои, зелень, овощи там какие с огорода, а молоко, сметанку вон, масло внучка всегда принесет – четыре километра для молодых ног не крюк, а зятек и вовсе на мотоцикле.

А когда-то у Елены Владимировны был муж, но уже семь лет как лежит он на маленьком кладбище за деревней. С ее слов я понял, что мужик он был толковый и пальцем ее никогда не тронул, жили они душа в душу, четверых детей воспитали, из которых двоих тоже уже не было, но перед смертью муж стал немного плох на голову – «и матерится, и хохочет», – и все ему мнилось, что деньги, отложенные им на похороны, пропадают. Так и помер, и с деньгами ничего не случилось – пошли, что называется, в дело. Но семь лет назад в Мохово было еще пять жилых дворов и даже электричество было, правда, не всегда. А почту и пенсию и тогда уже не носили, все получали в Князевке, и работа была там же, и магазин.

А раньше здесь, в Мохово, за лугом, где начинался большой лес, работала пилорама. Все кануло, и лес снова отвоевывает свои позиции, и над ним вечерами можно видеть, как парит, словно туман, известь.

Я сидел за столом в маленькой, но опрятной избе со скромненьким иконостасом в красном углу, с большой рамой на стене, куда под стекло было вставлено много старых черно-белых фотографий; пил чай с блинами, а голова моя в это время медленно пухла от обилия непонятной информации. Но я был добродушно снисходителен, понимая, насколько бабушке хочется выговориться. Свободные уши, чего уж тут. Однако нельзя сказать, что мне было совсем уж неинтересно, я слушал с удовольствием, и передо мной рисовалась совсем иная жизнь, о которой я никогда не задумывался и имел самое смутное представление.

Я полагал, что Елена Владимировна предложит мне остановиться у нее, и с сомнением оглядывал ее небольшой дом – в сущности, одну комнату, разделенную занавеской и печью на две зоны – жилую и столово-кухонную. Я не мог представить, как буду обитать с этой приветливой, как оказалось, бабулькой под одной крышей. К тому же, я не привык ложиться спать рано. Однако баба Лена (как я буду называть ее впоследствии, но тогда еще нет) сказала:

– А поживи-ка ты у Поляковых. А что? Дом еще хороший, даже окна целы, да и внутри почти все цело.

– А где это? – спросил я.

Бабушка рассмеялась.

– Да недалече, Гошенька. Все у нас рядышком. Через один двор от моего, по нашей стороне. Все рядышком. И дом, и погост…

– Что? Погост? – не понял я.

– Да нет, это я так. Поляковы по весне представились. Две сестры их было – Вера да Наташа. Сколько себя помню, всю жизнь они вдвоем жили. Вдвоем только. Обеим уж, поди, за девяносто было. Так и ушли – одна за другой. Верка сперва, и Наташка следом. Если не боишься в доме после покойниц жить, то и живи себе. Дом как дом, что ему пустовать, коли жилец найдется?

– Нет, – проговорил я, хотя и почувствовал, признаюсь, как мурашки пробежали по телу непонятно отчего, – чего тут бояться?

– А и правильно. А-то, глядишь, и обоснуешься. Ну хоть в гости будешь приезжать на лето, как этот… дачник, а? С семьей, глядишь, с детками.

В ее голосе мне послышалась странная надежда. Бабушка уже выведала у меня, что я холост и в ближайшее время как бы и не собираюсь обзаводиться семьей, но сейчас она словно бы пыталась заглянуть в неведомое мне самому будущее, которое ей так желательно, и я даже понимал, почему. Как же ей, должно быть, хотелось продлить жизнь родной деревеньки, ведь поэтому она и в Князевку не перебралась. А бегающие по улице дети, это… меня самого на миг, двенадцать лет как осиротевшего, умилила подобная перспектива.

– А-а… – протянул я, как бы раздумывая. – И почем сдается?

Настал черед старушки переспрашивать:

– Что почем?

«Хоккей с мячом», – подумал я.

– Сколько стоит снять домик?

– А-а, вон че… А у кого снимать-то собрался? Померли же сестры ведь.

– Ну, я думал…

– Говорю же тебе, ничейный дом. Кто поселится, того и будет, нашелся бы человек подходящий. Никого-то не было у сестер. Ничья земля, понимаешь? Даже адреса у нас теперь нет. Кто где прописан. Так и с Поляковыми. Ушли и все. Что ценного в доме было, давно уж растащили. Кто хоронил да кто вообще позарился. А что там ценного-то? Пенсии все на книжке были, все, что накопили. Самойлов одно время очень переживал, что деньги просто так ушли. Он, помнится, и пока живы были сестры, к ним подкатывал, охламон. Снимите, мол, деньги, а-то пропадут. А так, мол, честь по чести все сделаем. Да вот не успел. А еще рассказывал Самойлов, что после похорон уже нашел в доме целый чемодан бумажных денег. Да только советских еще, понимаешь? И все мелкие – по рублю бумажки. Какие уж истлели почти. Откуда? Зачем? А тоже ведь обидно, поди, Самойлову было.

«Что за Самойлов такой, мать его?» – уже не в первый раз подумал я.

– Так что, – заключила Елена Владимировна, – у нас так. Хочешь – бери и живи. Никто слова не скажет. Самойлов ведь так же заселился когда-то. Он из Князевки сам. Да и пущай живет. И ты вот поживи.

Так вот, нежданно-негаданно и совершенно задаром я стал обладателем домика в деревне. И это было странно и необъяснимо для меня. Я абсолютно к такому не привык. И вообще. Все эти отношения. Радушный, открытый прием, приветливость и участие без какой-либо корысти. Это было чем-то новым, и заставляло меня испытывать неловкость и стеснение. Захотелось даже чем-то оправдать подобное к себе отношение. Дать как-то понять, что я действительно нормальный парень, не держащий за пазухой камень, не жулик какой-нибудь, не аферист, не охотник за раритетами. Но, учитывая то, что уже соврал о роде своей деятельности, я помалкивал.

– Ну что, – предложила Елена Владимировна, когда я покончил с трапезой, отдохнул, слушая ее рассказы, посмотрел фотографии на стене (усатые казаки, девушки в платках и при нарядах, люди в шинелях, парадные портреты – все снимки не по случаю в быту, а видно, что люди готовились, приходили в студию на фотосессию, так сказать; на некоторых карточках даже оттиснуто, какое именно это было фотоателье), – пошли посмотрим твои хоромы?

4

Познакомился со своим жилищем. Я, конечно, все равно не мог думать о нем, как о своем собственном доме. Что бы там Елена Владимировна ни говорила, а все равно ерунда это. Какой уж там мой дом? Так, пристанище на день, на два, может быть. К тому же в воображении моем дух загадочных сестер Поляковых все еще витал над этим местом. Почему-то образ рисовался мне несколько зловещим. Я, само собой, знать не знал, кем они были, как вообще выглядели, но тем таинственней (и темнее) разворачивалась картинка в моей голове.

Но моя история совсем не об этом, и, возможно, это вас разочарует. Что поделать.

Моя история о ком-то.

Сейчас, многое время спустя, я вспоминаю этот домик, себя тогдашнего, свои впечатления, и понимаю, что никогда уже не вернется и не оживет в полной мере (пусть даже на этих страницах) тот молодой человек, которым я был в ту пору. Нет его больше. Он стал как призрак. Я ведь и разговаривал и даже думал тогда не совсем так, как о том сейчас описываю. Я это понимаю, и я пытаюсь вернуть ему голос, но никак не получается заглушить себя настоящего. Я опираюсь на зыбкую память, но ведь это не то, не совсем то, или совсем не то. Иногда он (я) кажется мне совсем посторонним. Потерян, почти потерян. Это грустно. Возможно, я нарочно от него (себя) отдалился. Бессознательно, но нарочно.

Но тогда выходит, что и она потеряна.

Тогда я постараюсь. Я изо всех сил постараюсь. Потому что, как я уже сказал в самом начале, эти времена не ушли далеко. Все это где-то здесь, близко. В сущности, ничто не бывает слишком далеким. Если не бояться протянуть руку. Наверное, только мой страх пытается укрыть от меня прошлое спасительной пеленой забвения. Но я никогда не умел подчиниться этому в полной мере. А значит, все былое еще где-то живет во времени.

Такие вот парадоксы.

Закончим с отступлением.

Итак, мое жилище на ближайшие летние дни.

Невысокое крыльцо, темное, просевшее и хлипкая старая дверь с дужками для навесного замка, но покосившаяся так, что никакой замок уже не навесишь; за дверью что-то вроде сеней или веранды – справа когда-то была небольшая кладовка с полками по стенам, а впереди еще одна дверь – собственно, вход в дом, в жилое пространство.

Здесь я обернулся и с непонятной мне самому робостью посмотрел через заросший дворик. Елена Владимировна осталась на улице за хлипкой калиткой, отчего-то не пожелав заходить со мной. Сейчас она с неопределенной улыбкой провожала меня взглядом, опираясь на трость – простую ветку, отполированную руками до лакированного блеска. «Батожок», – как она его назвала.

В легком сумраке веранды я немного помедлил, но потом все же открыл вторую дверь, которая натужно поддалась – без скрипа, но словно с негромким вздохом. Не уверен, но кажется, по загривку таки пробежали холодные мурашки. Я вошел. Что я ожидал увидеть? В принципе ничего особенного, и это я и увидел. Не совсем пустая, но – как бы это сказать? – опустевшая комната, отчего-то погруженная в полумрак, хотя на противоположной от входа стене и на стене слева мутно светились два запыленных окна. Справа от меня прямо у двери высилась побеленная печка или то, что от нее осталось – выглядела она какой-то потрескавшейся, в пятнах сажи или чего-то похожего. За печкой – еще одна комната или просто печь отгораживала зоны одного не слишком большого квадратного помещения. Вот и все. По сути, планировка была практически такой же, как и в доме Елены Владимировны. Я прошел вперед по добротным широким доскам с облупившейся краской, остановился в центре, откуда дом был виден практически весь. В доме было четыре окна: два здесь, в столовой, как я ее мысленно назвал, и два в спальне, в той половине, что за печкой. Спальней она стала потому, что я увидел там две голых койки с поржавевшими пружинами, почему-то лежащие на боку. А здесь, где находился я, к боковой стене под окном был прислонен грубый деревянный стол, а рядом валялась, опять же, опрокинутая лавка. У стены что напротив входа, справа от окна сиротливо стоял весьма винтажный на вид сервант с печально распахнутыми дверцами, а рядом с ним на оборванной веревке болталась сероватая выцветшая занавеска. Помимо этого, был еще всякий хлам навроде пожухлого, свернувшегося по углам настенного календаря, но я сейчас не особо вдавался в подробности. В общем, решил я, ничего особенного. И все же каждая деталь по отдельности и все они вместе словно бы кричали о запустении. Печально и даже тоскливо, а мне и без того было не по себе. Поляковых, как я понял, не стало по весне, и как же быстро покинутое жилище становится каким-то чуждым и пугающим. Будто бы тоже умирает. И даже запах здесь был подобающий: не сказать, чтоб откровенно отталкивающий, но все же немного затхлый, отдающий при этом плесенью и сыростью.

Но странным образом мне вдруг представилось, как бы это все выглядело живым, я даже вообразил себя сидящим за этим столом – не знаю – с кружкой молока и краюхой домашнего хлеба. Не самая плохая получалась картина, и я неожиданно почувствовал себя как-то спокойней. В душе еще оставались сомнения, и все казалось странной, плохой игрой, но на улицу я вышел в довольно приподнятом настроении.

– Ну как? – спросила меня Елена Владимировна из-за хиленькой ограды.

– Неплохо, – отвечал я, щурясь от света.

Солнце шпарило вовсю, но откуда-то временами поддувал приятный ветерок. Там в доме, меня окружили пустота и безмолвие, но как легко они изгоняются солнечным светом и распахнутой дверью. «Останусь пока», – решил я. Я даже не задумался, каково это будет провести здесь ночь, но вместо этого вдруг отчетливо осознал, что все последнее время жил в перманентном стрессе, что давно нуждаюсь в покое и что именно сейчас могу позволить себе небольшой отдых. Времени вагон, почему бы и нет?

– Вот и ладно, – кивнула бабушка. – Пошли обратно. Обед уж скоро. Самойлов обещался заглянуть, он тебя с утра видал.

Пока мы медленно-медленно брели эти пару десятков метров до ее дома, бабулька не умолкала, перескакивая с одного на другое:

– Матрас, перину, еще там чего я тебе дам. Устроишься. Поможем, чего ж не помочь. Алиска прибежит, так заставлю ее прибраться. Не спорь, она баба здоровая, молодая. А у сестер-то, у Поляковых я редко бывала. В последние годы совсем нет, а по молодости иногда захаживала. Не скажу, что дружила с ними, а так – по-соседски. Они и сами-то ни с кем не дружили. Здрасте да здрасте. Неуютно у них было, как щас помню. Вот посадят тебя, чаем поят, а сами сидят, молчат и смотрят. Ух. Но дом-то не виноват, правда? Просто дом, и ты ничего не бойся.

– Чего бояться? – спросил я.

– Не знаю. Может, ты суеверный.

«Ого!» – подумал я, внутренне улыбнувшись.

– А чего? – рассмеялась бабулька. – Алиска моя всегда «фигу» прятала, когда сестер видела. Ведьмы, говорит, они.

– Все в порядке, – покачал головой я, так и не поняв про «фигу». – Я не верю в ведьм… и в призраков. Мне здесь нравится.

– Значит, оставайся.