2

– Екатерина Семеновна, богиня, позвольте вам представить! Баронесса Вальдек-Эрмоли, вчера из Парижа. Впервые в нашей Северной Пальмире. Баронесса, осчастливьте! Позвольте в свою очередь… княгиня Гагарина – единодержавная царица трагедии, как сказал поэт…

Гусар разливался соловьем. Молод, брав, хорош собой, он нравился женщинам и знал это. С языка сами собой рвались комплименты. Удержаться было трудно, почти невозможно. Но гусар, опытный ловелас, помнил: хвалить одну даму в присутствии другой – опасней рубки с поляками. Княгиню – еще можно, она в возрасте. Красотка-баронесса не возревнует. Ничего, после спектакля, с глазу на глаз, когда мы лихо приволокнемся за парижской венерой…

Скажи кто гусару, что еще час назад он знать не знал никакой баронессы, что собирался бравый поручик не в Александринку, на водевиль «Забавы Калифа, или Шутки на одни сутки», а на пирушку к штаб-ротмистру Завальному, – не поверил бы. За саблю бы схватился: врешь, каналья! Знал, собирался, мечтал препроводить в ложу!

Ишь, моду взяли: боевых офицеров смущать…

Улыбнувшись гусару, Бригида жестом отпустила его прочь. Кому-кому, а ей отлично была известна убедительность Эминента. Билет в ложу куплен заранее; прогулка по Невскому, напротив театра – лихо соскочив с извозчика, поручик налетает на фон Книгге: умоляю простить, нет, это вы простите, ах, моя проклятая неуклюжесть; пять минут разговора о недавнем – возмутительном, оскорбительном! – указе, позволявшем всем офицерам носить усы, хотя раньше это высочайше дозволялось только гусарам, да еще уланам, этим выскочкам… Странный жест – словно фон Книгге, комментируя указ, решил подкрутить офицерику левый ус. И вот мы представлены княгине Гагариной. Дальше – твое дело, девочка. Хочешь, не хочешь – трудись.

Эминент бывает убедителен не только с гусарами.

– Рада знакомству, княгиня.

Она заняла место в ложе, рядом с Гагариной. Не спеша начать разговор, княгиня с интересом, не смущаясь, изучала новую знакомую. Во внимании Гагариной крылось что-то профессиональное. Так цыган рассматривает лошадь; так генерал склоняется над картой будущего сражения.

Пожалуй, это даже могло польстить.

Бригиде подумалось, что раньше она – да кто угодно! – потерялась бы рядом с Гагариной. Княгиня и сейчас оставалась красавицей. Темно-голубые, как сапфиры, глаза, девичьи ресницы; каштановые, не слишком густые волосы уложены в гладкую прическу. Лицо с греческой камеи – строгий, благородный профиль…

И бриллианты – Гагарина искрилась августовским звездопадом.

– Вы приехали с мужем? – спросила княгиня.

– Увы, нет. Я давно овдовела.

– Вы говорите по-русски с польским акцентом.

– Я родилась в Вильно.

– Красавица-вдова, – задумчиво сказала Гагарина. Она слегка выпрямилась, пригасила блеск взгляда, как если бы примеряла эту роль на себя. – Польская кровь. Титул. Из Парижа. Вы произведете фурор, милая моя. Этот гусарик разве что слюни не пускал…

Ее манера изъясняться была настолько естественной, что Бригида улыбнулась.

– Вы мне льстите, княгиня. Думаю, Петербург весь у ваших ног.

– Лесть – верный способ отпугнуть меня, баронесса. Я хорошо знаю себе цену. У моих ног? – да. Весь Петербург, двадцать лет тому назад. Пожалуй, даже десять. В «Федре» я не имела равных. Вы не поверите, но в те поры у меня не было нужды в драгоценностях. Я обходилась турецкой шалью, и все. Белая шаль, с букетами роз. Это сейчас…

Достав золотую табакерку, княгиня открыла крышку, усыпанную рубинами, и взяла добрую понюшку. Чихнув, Гагарина продолжила:

– Теперь я гожусь лишь в наперсницы чужих тайн. Милочка, у вас есть тайны?

– У каждой женщины есть тайны, – пожала плечами Бригида.

– Но не каждая женщина любопытна, как я. Вы приехали одна?

– Нет.

«Заинтересуй ее, – наставлял Эминент. – Найди слабое место. В молодости она не терпела соперниц. Ни на сцене, ни в жизни. Веди себя независимо, но отдавай ей должное. И помни: Гагарина больше любит говорить, чем слушать…»

Зал заполнялся публикой. С потолка, удобно расположившись на плафоне, на суматоху взирали боги Олимпа. Зевс изучал ярус за ярусом, ища достойную замену плаксе-Европе. Для полноты картины Громовержцу не хватало лорнета. Гера любовалась голубой обивкой мебели, выгодной на белом фоне стен. Масляные лампы успели измарать копотью и стены, и обивку. В грядущем это обещало стать серьезной причиной для ремонта.

– Значит, с покровителем, – кивнула княгиня. – Не смущайтесь, баронесса. Я не из тех жеманниц, которые падают в обморок от воздушного поцелуя. Полжизни я прожила с покровителем. Не хотела бросать сцену. Он умолял, настаивал, шел против семьи; я отказывалась, рожала ему детей – и снова играла, играла… Наконец сдалась – минутная слабость, хандра. Мы повенчались – в Москве, в церкви Тихвинской Божьей Матери. И вот, пожалуйста: была Федра, Антигона, Мария Стюарт – стала княгиня Гагарина. Как полагаете, равноценная замена?

Взяв крохотный бинокль, Гагарина навела его на ложу напротив.

– О, Росси, – княгиня рассеянно улыбнулась. – Я не знала, что за ним сохранили одно место. Вы слышали эту сплетню, баронесса?

– Я вся внимание, княгиня.

Сплетни? Бригида даже не знала, кто такой этот Росси. Зато она неплохо изучила биографию Гагариной. Эминент позаботился вооружить свою посланницу. «Выверни русскую княгиню наизнанку, – смеялся фон Книгге, – получишь дворовую девку. Или кумира подмостков, если угодно…» Сестры Семеновы, дочери крепостной крестьянки от хозяина-помещика, орлицами вознеслись на петербургскую сцену – старшая, Екатерина, блистала в трагедиях, младшая, Нимфодора, пела оперу. Их боготворили, из-за них стрелялись. Обе считали всеобщее обожание естественным ходом вещей. Обе не брезговали интригами, если речь заходила о сценической карьере.

Обе любили роскошь и славу.

Целомудрие сестер также было практического толка – когда два закадычных приятеля, князь Иван Гагарин и граф Мусин-Пушкин, предложили им содержание, сестры без колебаний согласились. Такое покровительство означало свой дом, открытый для высшего света, выезды, кареты, лакеев на запятках, туалеты от лучших модисток, услужливых компаньонок… Ну и детей, разумеется. Как же без этого? Екатерина вне брака родила четверых, Нимфодора – троих. Впрочем, если Екатерина все-таки стала княгиней Гагариной, приведя вдового князя под венец, то Нимфодора по сей день «наслаждалась» свободой – овдовев, Мусин-Пушкин не спешил взять пример с друга! – и продолжала петь, отдавая предпочтение ролям юных девиц.

«В вас есть кое-что общее, – Эминент разговаривал с Бригидой без стеснений, не заботясь, ранит он чувства баронессы или нет. Даже с великаном Ури он вел себя деликатнее. – Кроме происхождения, разумеется. Вы ставите цель и идете к ней через любые препятствия. Вас не мучит мораль. Не останавливают предрассудки. Больше всего на свете вы цените жизнь. Ты должна ей понравиться… Сделай так, чтобы Гагарина пригласила тебя к себе в дом. Вместе со мной. Это очень важно, запомнила? Скажи ей, что я – твой покровитель. Больше не говори ничего. Она любопытна…»

– Дать вам бинокль? Росси – итальянчик слева…

– Спасибо, княгиня. Я вижу без бинокля. Воротничок до ушей, бакенбарды… Кто он?

– У вас чудесное зрение. Завидую. Он – архитектор, строил здание театра. На днях подал в отставку. Уволился, как сказал мой муж, «от всех занятий по строениям, кроме ремонта сего зала, буде таковой понадобится Отечеству». Смешной человек… Беден, как церковная мышь, и горд, как дьявол. Государь сомневался в прочности свода, так он заявил: «Если свод обрушится, Ваше Величество, повесьте меня на стропилах прилюдно!» Довольный, государь пожаловал ему ложу в прижизненное пользование. И знаете, что сделал Росси?

– Что?

– Стал торговать местами. Продавал кому ни попадя, лишь бы платили. Ему вечно не хватало денег… Представляете, сенатор Дмитриев явился смотреть патриотическую драму «Освобожденная Москва», а рядом с ним сидит купец Семирылов! Оптовые поставки овса и льняного семени… Скандал! Дошло до государя, тот в возмущении, велел у Росси ложу отобрать. Как видите, сжалился, именное место оставил…

Бригида вежливо улыбнулась. История бедняги-архитектора оставила ее равнодушной. Раздумывая, как навести Гагарину на идею приглашения, она шарила взглядом по залу, словно желая найти там подсказку. Партер, раёк…^[11] мундиры студентов, фраки мещан, самой попугайской расцветки… Наверное, она забылась. Сердце зашлось в отчаянной пляске, кровь отлила от лица. Княгиня что-то говорила, но Бригида не слышала.

В проходе, ожидая, пока его пустят в середину ряда, стоял Огюст Шевалье.

– Я жду вас с визитом, милочка. Вы обязательно должны посетить нас. Обычно мы живем в Москве, но осенью месяц проводим в Петербурге. Я оставлю вам адрес. И покровителя вашего берите, не стесняйтесь. Мой муж будет душевно рад, он любит новую компанию. После спектакля мы обсудим время…

– Что? – спросила Бригида. – Ах да, конечно…

3

Расставшись с баронессой, Эминент минут пять стоял без движения. Затем отошел от здания театра к Невскому проспекту. Он чувствовал себя юношей и стариком; хотелось крикнуть во все горло – и лечь спать. Это удивляло Человека-вне-Времени, давно забывшего, что значит возраст тела.

Что значит возраст души, он помнил хорошо.

Тайные, казалось, навсегда умолкшие струны вдруг подали голос. Словно фон Книгге вышел на сцену, готовясь начать монолог. «Рыцарь Лебедя, или Суета сует», – подумалось барону. – Трагедия? Водевиль? Неужели фарс?..» Чувство сцены усугублялось гением архитектора. Кто бы ни возводил Александринский театр, открывшийся для публики месяц назад, в конце августа, он знал свое дело. Если Эминент сейчас находился возле рампы, спиной к публике (вопреки канонам актерского мастерства, но сообразно складу натуры барона), то белоколонный портик Александринки, над которым летела квадрига Аполлона, смотрелся великолепной декорацией.

Самое высокое здание в ансамбле, окружавшем площадь, выше даже Аничкова дворца, театр утверждал: «Vita brevis, ars longa!»^[12]

– …случай шаток, опыт обманчив, суждение затруднительно, – тихо смеясь, продолжил Эминент начатый театром афоризм. Латыни он предпочел древнегреческий, как, собственно, и звучали эти слова в оригинале, произнесены великим Гиппократом. – Врач должен не только быть готов делать то, что верно, но и подготовить пациента к сотрудничеству… Что скажешь, паяц?

Театр промолчал.

Нищенка в драном салопе отшатнулась – и кинулась прочь. Только что старуха крутилась рядом, обихаживая «барина» в надежде на милостыньку, и вот – салоп мелькнул у Публичной библиотеки, сгинув в сумерках. У побирушек – чутье, Эминент знал это.

Он двинулся по Невскому. Будочник, накрывшись рогожей, лез зажигать фонарь. Прохожие сторонились, не желая залить маслом одежду. Кто-то споткнулся об алебарду будочника, прислоненную к стене; упав, старушка жалобно загремела. Из открытых дверей кондитерских пахло свежей сдобой. Толпа артельщиков, топая, как стадо слонов, обсуждала, куда им пойти. Выбор был невелик: Демутов трактир, куда артельщиков могли и не пустить, погнушавшись чином, и заведение Палкина на углу с Малой Морской.

В Демутовом, если верить крикунам, подавали кулебяку, ради которой стоило рискнуть. Зато Палкин ловко рекламировал себя в газете, что вызывало у артельщиков уважение.

«Старайся, дитя мое. – Эминент мысленно обращался к Бригиде. – Иначе я очень, очень огорчусь…»

Барон мог бы остаться у театра, проследив за беседой дам так же ясно, как если бы сидел с ними в ложе. Но фон Книгге не желал оставлять малейший, самый воздушный след, по которому сведущие люди могли бы опознать его участие в деле.

Встреча с князем Гагариным должна носить случайный характер.

Иначе – нельзя.

Иван Гагарин напоминал луковку. Начни чистить – возрыдаешь. Крепенький, ядреный, он носил столько масок, что и сам, казалось, забыл: где же настоящее лицо? Для державы – сенатор, действительный тайный советник, кавалер многих орденов. Для друзей – меценат, учредитель Общества поощрения художников, ценитель изящной словесности. Для широкой публики – богач, кутила, сластолюбец; завсегдатай скачек, разбирающийся в лошадях не хуже, чем в живописцах.

И наконец, для тех, кто видит суть вещей, – знаменитый масон, первый в списке учредителей ложи Орла Российского, лучший Мастер Стула в Петербурге, почетный член лож Петра-к-Истине, Соединенных Друзей и Ключа-к-Добродетели.

Крылось в князе еще кое-что – в середке, в горчайшей сердцевине. Записанный отцом на втором году жизни в Преображенский полк, а затем, на пятом году – в Измайловский, в девятнадцать лет князь был произведен в прапорщики. Он знатно повоевал: штурм Измаила, Георгиевский крест, подпоручик, поручик, капитан-поручик…

Про него писал генерал-аншеф Суворов в рапорте:

«…дал повеление лейб-гвардии Измайловского полка прапорщику князю Гагарину приставить лестницы, по которым быстро взошли на вал, опрокинули неприятеля и бастионом овладели. С первыми вскочил он на бастион, и когда вся колонна, прибыв туда, простирала поражения в левую сторону по валу – он рассеявшихся в первом стремлении егерей собрал, храбро атаковал с ними неприятельские толпы и, отразя оные, присоединился к колонне».

Не кланяясь пулям, кидаясь в рукопашную, стоя под ядрами турецких пушек, Гагарин не получил ни единой царапины. Однополчане говорили, что он заговоренный, и были ближе к истине, чем думали сами.

«Явиться без выкрутасов, как Посвященный к Посвященному? – в который раз думал Эминент. – Нет, нельзя. Интерес к внуку, даже незаконнорожденному, он может счесть оскорблением. Или просьбой о помощи – тогда я буду ему должен. А так… Одна дама пригласила другую; мужчины пьют вино и судят о политике, а позже, оставшись наедине, – о ножках балерин. Он спросит, зачем я приехал в Петербург. А ведь он обязательно спросит…»

 
– Соловей мой, соловей,
Голосистый соловей!
Ты куда, куда летишь,
Где всю ночку пропоешь?
 

Навстречу, приплясывая, шел сильно выпивший купчик. Рыдая от удовольствия, он басом выводил: «Cау-лау-вей мой… ы-ы… т-ты куда?!» – и хватал прохожих за плечи, желая облобызать. Вокруг купчика вился некий хват в засаленном картузе: подпевая козлетоном, он все норовил запустить тощую лапку в карман чужой сибирки.^[13]

Прохожие купчиком брезговали, вора же подбадривали возгласами.

 
– Побывай во всех странах,
В деревнях и в городах:
Не найти тебе нигде
Горемышнее меня,
Ой, горемы-ы… ы-ы!.. м-иня-а…
 

Опровергая идею своей абсолютной «горемышности», купчик разразился хохотом, врезал хвату в ухо тугим кулачищем и, не оборачиваясь, заплясал дальше по проспекту. Барон фон Книгге аккуратно разминулся с ним, переступил через бесчувственного воришку и продолжил путь.