Лирика

 
Была добрая, была нежная,
вышла раз в голубую даль,
затерялась в поле заснеженном
и оставила мне печаль.
 
 
Только эта печаль хорошая,
от неё на душе светло:
словно смотришь в окно запорошенное,
через тонкое серебро.
 

* * *

 
Мою душу с твоею смешать
и, как в море, в ней раствориться,
будут волны бежать и бежать
там, где раньше была граница.
 
 
Звёздный никель, луны серебро
бросит небо нам в море на счастье,
чтобы месяц своим серпом
нас не мог разделить на части.
 

* * *

 
Ну, зачем ты на меня так смотришь,
словно тайна тихая озёр,
словно чайкой броситься ты хочешь
в предрассветный розовый костёр.
 
 
Ну, зачем ты на меня так смотришь,
словно ива в заводи без волн,
словно песней русской тонешь
в светлой дали предрассветных лон.
 
 
Я не берег, не маяк, не пристань,
не красавец белый теплоход,
я лишь чей-то одинокий выстрел,
прогремевший над покоем вод.
 

* * *

 
Я целовал, берёза, твои руки,
ловил губами терпкие листочки,
а ты по-женски – нежно и упруго
мне упиралась в грудь,
приподымалась на носочки.
 
 
Моих волос касались твои ветви,
их с ласковой усмешкой ворошили,
и – тихо, я услышал – мне поверьте,
цыганки вам не ту наворожили.
 

* * *

 
Поезд по рельсам грохочет,
синими тенями лес оторочен,
рыжее солнце лучами
поезд на стрелках качает.
 
 
Нас в купе только двое,
вечернее солнце густое
на полки льётся отваром,
окна залило пожаром.
 
 
Солнце, какими лучами
утром тебя встречает?
Звёзды, какими ручьями
в окна льются ночами?
 
 
Поезд по рельсам грохочет,
в сумрак туннеля проглочен,
синие тени плечами
поезд на стрелках качают.
 
 
Нас в купе опять двое,
холодное, тёмное, злое
на полки легло негативом,
пол чернотой окатило.
 
 
Месяц, с какими речами
в дом твой стучится лучами?
Звёзды, какими ключами
дверь отпирают ночами?
 
 
Поезд по стрелкам грохочет,
путь свой никак не закончит,
рельсы стальными плечами
поезд на стрелках качают.
 

Северные видения

1.

 
Мне бы снова под небо белёсое,
чтоб забылась в родном душа,
мне бы ветром теперь над плёсами
что-то тихо шептать камышам.
 
 
Мне бы стаей лететь журавлиной
и пронзить ей осеннюю даль,
расплескать над русской равниной
сердца светлую печаль.
 
 
Мне бы песней нарядной и грустной
твою душу, Россия, ласкать,
и молвою полей стоустной
о любви к тебе рассказать.
 
 
Под шатрами лесными, неткаными
до вечерних бродить бы звёзд,
и, укрывшись речными туманами,
ночевать в запустении гнёзд.
 

* * *

 
Моя память, капризная пленница,
как ты часто владеешь мной,
вот опять на сердце пенится
роща белая над рекой.
 
 
Вот опять в родное, глубокое
улетела любить душа,
где над светлой речною осокою
камыши стоят – сторожа.
 
 
Вот опять над рассветными плёсами
опрокинулся купол небес,
мерно черпает лодка вёслами
завороженный озером лес.
 
 
И опять мне угоры мерещатся,
и июньская синь над тайгой,
и душа моя, перебежчица,
к ним уходит тропой потайной.
 

* * *

 
Лишь только глаза прикрою:
горит над деревней луна,
и чудно-торжественным строем
стоят голубые дома.
 
 
И звёзды горят над рекою,
серебряно светится наст,
глаза я быстрее открою,
чтоб в мире мне том не пропасть.
 
 
А звёзды горят ещё пуще,
кругом – тишина и покой,
стою я, богач неимущий,
с протянутой к миру рукой.
 
 
Но сердце уже не заплачет,
слезинки душа не прольёт,
отплакано всё это, значит,
лишь грусть никогда не пройдёт.
 
 
Я снова глаза закрою:
серебряно светится наст,
и звёзды горят над рекою,
они не дадут мне пропасть.
 
 
Горите, горите, родные,
сверкай под луною, река,
светите, дома голубые,
ведь строили вас на века.
 

* * *

 
Где ты, поле моё, где ты, лес,
где ты, вечер ласковый, синий,
тихий звёзд благовест
над полями твоими, Россия?
 
 
Ты склонилась над чем, моя рожь,
над дорогой разъезженной, чёрной,
как её перейдёшь
по земле той, железом кручёной?
 
 
Ты о чём зашумел, тёмный лес,
о былом, о родном, о забытом,
о деревьях до самых небес,
и о кладе, под елью зарытом.
 
 
Вы плывёте куда, облака?
К морю тёплому, в дальние страны,
пусть судьба ваша будет легка,
и легки моей памяти раны.
 

* * *

 
Я, как в детстве, вдоль речки пройду,
что-то вспомню, а что-то забуду.
Что ищу, того не найду,
а найду, не поверю, как чуду.
 
 
Ты струись, моей жизни река,
широко иль не очень, где – узко,
но размоет душа берега,
о судьбе своей помня, – о русской.
 

2.

 
Послушайте, что там такое,
или я болен, иль песнь ямщика?
что там звенит над осенней рекою,
чьи заблудились на круче века?
 
 
Странной я болен русской болезнью,
кто заболел ей, тому не помочь:
чёрные ели, светлый березник
и огоньки деревень в полуночь.
 

* * *

 
Что шумишь, осина,
синенькое горе,
дочку или сына
потеряла в поле?
 
 
Тоненький листочек
оторвало ветром,
звонкий лепесточек
затерялся где-то.
 
 
Не шуми, осина,
и не гнись от горя,
где-то по России
ветер сына гонит.
 
 
Где-то по России,
где – и сам не знает,
о тебе, осина,
часто вспоминает.
 
 
Вспоминает поле,
Под обрывом речку,
Звяканье ночное
В поле том уздечек.
 
 
И зарю над лугом,
над родимым лесом,
с ветром где сдружился,
с городским повесой.
 
 
Раз дружок под осень
налетел со свистом,
облетел весь в озимь,
стал осинник чистым,
 
 
Тихим и прозрачным,
грустным, молчаливым.
Иволга лишь плачет:
листья, где вы, чьи вы?
 
 
Не шуми, осина,
не бледней от горя,
где-то по России
ветер сына гонит.
 
 
Где-то по России,
где – и сам не знает,
о тебе, осина,
часто вспоминает.
 

* * *

 
Когда осень серая,
когда осень скучная,
озими посеяла,
залегла под тучами,
 
 
я пройдусь по лесу,
с детства он знаком мне,
ни сучком не тресну,
не споткнусь о корни.
 
 
В этот день осенний,
в этот день не лучший
я брожу, рассеян,
одинокий, скучный.
 
 
Не с кем слова молвить,
с вами лишь – деревья,
и о детстве вспомнить
в крае одном древнем…
 
 
Здравствуй, друг берёза,
не устала плакать?
Листьями так слёзно
На дорогу капать.
 
 
Ну, а ты, осинка,
позвени мне тонко
веткой-хворостинкой
в колокольчик звонкий.
 
 
Что молчите, ели?
или – не напрасно?
Скоро вас метели
снегом разукрасят.
 
 
Не грустите, вербы,
над речным обрывом,
берегите нервы,
бойтесь нервных срывов.
 
 
Скоро ветер срежет
листья ваши бритвой,
хорошо бы прежде
нам поговорить бы.
 
 
Помните, как белкой
я взлетал в ваш полог
рядом с речкой мелкой,
был я юн и звонок.
 
 
А теперь, вот, осень,
а теперь, вот, ветер,
не стоните, сосны,
не ломайте ветви.
 
 
В этот день осенний,
в этот день не лучший
я брожу, рассеян,
одинокий, скучный.
 
 
Не с кем слова молвить,
с вами лишь – деревья,
и о детстве вспомнить
в крае одном древнем.
 

In memoriam

Сергей Орлов

 
Не мог я знать его – ни на войне,
и ни в краю его озёрном:
намного старше был он по годам,
Севера таинственные зёрна
в душе его росли – с войною пополам.
 
 
И вот однажды, белой ночью,
на берегу забывшейся Невы
увидел на лице его воочью
клеймо красноречивое войны.
 
 
Средь молчаливых строгих зданий
лицо то было не лицо – а лик
гигантских битв, невиданных страданий,
войны недавней онемевший миг.
 
 
На том лице, войною опалённом,
дымящемся, как поле – под огнём,
в сраженье уходили батальоны
июльским или августовским днём.
 
 
Прошел он мимо, человек обычный,
в костюм одетый, как на всех, простой,
по набережной, ко всему привычной,
с судьбой зарытых в шар земной.
 

Николай Рубцов

 
Над Россией поют соловьи,
великого сердца поэты,
их при жизни, Россия, люби,
пока песни не все ещё спеты.
 
 
Ведь не знают, как долго им петь,
может, скоро от песен устанут
и начнут о днях тех скорбеть,
когда голос рассёк поляну.
 
 
Или, крылья раскрыв на ветру,
в мёртвый час, никому не мешая,
на рассвете однажды умрут,
древней песней поля оглашая.
 
 
Как недолго поют соловьи,
может, скоро совсем перестанут,
и берёзы, и ивы твои
от тоски, о Россия, увянут.
 
 
Но пока поют соловьи,
видно, песни не все ещё спеты.
О, как рано, Россия, твои
умирают поэты.
 

1979

Александр Яшин

 
Деревня… как деревня,
угор, ну что ж… угор.
Но смотрит ворон древний
по-яшински – в упор.
 
 
Бобришный, не Бобришный,
забыл, какой был бор,
но знаю – в ели ближней
Яшин – как укор.
 
 
Ни в чём не виноват я,
кричу ему – ни в чём:
висит тумана вата,
как саван, над ручьём.
 
 
Ни в чём не виноват я,
вы слышите – ни в чём:
я не вставал на брата
ни словом, ни мечом:
 
 
ель косматой лапой
держит за плечо.
 
 
Лесная жуть и нечисть,
лесная хмарь и хмурь,
я нагибаю плечи,
я стряхиваю дурь.
 
 
Бобришный, не Бобришный,
забыл, какой был бор,
но знаю – в ели ближней
Яшин – как укор.
 

Сергей Есенин

 
Ты на Ваганьковском покоишься, Есенин,
а журавлей уносит время вдаль.
Вот над Москвой летят они осенней,
неся на крыльях радость и печаль.
 
 
Как высоко летит теперь их стая,
как редок клин, как стал он незнаком.
И всё ж, над Лужниками пролетая,
ещё понятным говорят нам языком.
 
 
Поэт великий полевой России,
не зря ронял, как листья, ты слова,
поля рязанские не зря тебя растили,
земля недаром тебе силу отдала.
 
 
Как жаль нам юности твоей весёлой,
как жаль всего, что не успел ты спеть,
как жаль, что опустели сёла,
и нет тебя, чтоб душу им согреть.
 
 
Уж нет тех слов – утрачены напрасно,
уж нет тех чувств – растрачены на смех.
Гори, гори, костёр рябины красной
на берегах великих русских рек.
 
 
Отговорила роща золотая
в краю, где твой навек остался дом,
пусть журавли, над нею пролетая,
помашут ей за нас крылом.
 
 
Пускай летят, пусть тает в небе стая,
уносит время журавлей тех вдаль,
пусть золотая роща, опадая,
в сердцах рождает радость и печаль.
 
 
Ты на Ваганьковском покоишься, Есенин,
роняет листья клён – так ты ронял слова,
и над Москвой летят они осенней,
как журавли – над храмом Покрова.
 

1980

В этом северном городе…

1.

 
В этом северном тихом городе
жил поэт в недавние дни,
написавший «Прощальное» Вологде
и «Храни себя, Русь, храни!».
 
 
Знаю я, как печально берёзы
прошумели над сердцем его,
как осенние ливни и грозы
в голубое застыли стекло.
 
 
Как земля его дар поглотила,
он певец был её полей,
как земля ему дар не простила,
высоко он поднялся над ней.
 
 
Долго будет, печаля Вологду,
за оградой шиповник цвести,
шелестеть по осеннему золоту:
«Русь, люби меня, и прости».
 

2.

 
Там, где Сухона и Юг
свадьбу издревле справляют,
город прячется Устюг,
что Великим называют.
 
 
В нём соборов и церквей
понастроено купчисто,
берег Сухоны – как змей
на приёме у дантиста.
 
 
Прорубил в Европу Петр
в Петербурге окна-двери,
и купец в Неву попер,
Устюги забыв и Твери.
 
 
На амбары Мангазей
он велел замки повесить,
и товары магазей
источили моль и плесень.
 
 
Ни Хабаров, ни Дежнёв
не пойдут навстречу солнцу,
тихо мокнул под дождём,
в реку выставив оконца.
 
 
…Я вдоль Сухоны иду,
слева – памятник Дежнёву,
на причале катер жду,
переправы всей основу.
 
 
За рекою монастырь
на горе стоит забытый,
словно Севера вся сырь
кирпичами его впита.
 
 
Древний Гледен! Ты имал
на лету чудские стрелы,
богадельней нынче стал,
хорошо ещё, что целый.
 
 
На твоём, как грудь, мысу
этот стих я сочиняю.
Рядом трудится Устюг,
справа Сухона и Юг
свадьбу древнюю справляют.
 

1973, 1980 гг.

3.

 
Я иду туда, где у Собора
рядом с рощей молодых берёз,
чтоб для глаза не было упора
круто падает береговой откос.
 
 
Я хожу всегда на эту Горку,
словно потерял я что-то здесь,
или, вдруг нечаянно умолкнув,
позабуду передать ей весть.
 
 
В тень укрывшись молодой берёзки,
на скамейке долго я сижу
и курю напрасно папироски,
будто с кем свиданья жду.
 
 
И о чём-то важном вспоминаю,
только сразу вспомнить не могу,
то ли думать облака мешают,
то ли лодки на соседнем берегу.
 
 
То ль река течением неспешным
увлекает мысль мою на глубь,
то ли шелест рощи белоснежной,
то ли берега крутой уступ.
 
 
В этом городе не часто я бываю,
не родился в нём я и не рос,