Лето 2004. Чабанка. В поисках своего места

– Рота, подъем! – крик дневального вернул меня к реальности. Тело инстинктивно заработало, а вот мозг включился и сразу выключился за ненадобностью. Все салабоны вскочили, остальные продолжали спать. После зарядки, не успел я дойти до своей койки, как был остановлен парнем в очках. Высокий, надменное лицо, гражданская футболка.

– Солдатик, заправишь вот эту коечку, – не требуя от меня подтверждения, он развернулся, закинул полотенце себе на плечо и неспешно пошел в сторону умывальника. Я пошел заправлять койку. Свою. Заправлять ему я, конечно, не собирался. Было страшновато, косясь, я держал под контролем спальное помещение. Минут через пять появился он, увидел незаправленную койку и немедленно поймал следующего, подвернувшегося ему под руку, салабона. Я ослабил внимание, а зря.

– Солдатик, а ты из охуевших или припизженых? – сзади меня стоял этот парень, уже одетый и оказался он младшим сержантом.

– Я… – я только открыл было рот, как он меня криком перебил:

– А меня это ебёт, военный?! Пшел нах в туалет, там с тобой говорить буду.

Он взял меня под локоток и подтолкнул вперед. Мы пошли. По дороге он вдруг обнаружил, что его постель так и стоит нетронутой. Быстро нашелся и второй виновный.

– Оба в туалет, быстро!

Сам он остался в спальном помещении, должно быть, найти новую жертву. Мы с незнакомым мне парнем пошли в туалет. Только там я рассмотрел его получше. Первое, что бросалось в глаза, его полное спокойствие, а затем – лоб, я никогда не видел, чтобы лоб полностью состоял из двух огромных, выпуклых надбровных дуг. Вместе с немаленьким телом это создавало довольно пугающее, отталкивающее впечатление. Я бы, на месте очкарика, такого не цеплял.

– Эдик Луговой. Киев, – кратко представился он.

– Гена Руденко. Киев.

– Откуда?

– Соцгород.

– Тоже нехуево. Я с Подола. Ген, ты молчи пока, я с ним сам поговорю, – Эдик окинул взглядом мою небогатырскую фигуру. Он же всем своим видом внушал уважение. Мы закурили, Эдик уселся на подоконник. В этот момент в туалет влетел очкарик и вмиг опешил, было сразу видно, что он очень растерялся – наш спокойный и независимый вид остудил его пыл.

– Покурим? – неожиданно услышали мы от него полувопрос-полуутверждение.

Позже я узнал, что этот вопрос означает чаще всего просьбу оставить докурить, реже – просьбу дать закурить, но никогда никто в армии, по крайней мере у нас в стройбате, уж и не знаю почему, не просил оставить докурить напрямую.

– Покурим, – Эдик достал пачку сигарет с фильтром и предложил сержанту. Тот вытянул одну.

– Откуда, пацаны?

– Из Киева.

– Сразу видно нормальных ребят. Жить будете. На постелях всех салабонов пробивают. Куда попали работать?

– Я к Шияну.

– А я с комбатом дельце одно замутить хочу, – загадочно ответил Эдик.

– Да.., непростые вы пацаны. Не борзейте только и всё у вас получится.

Он убежал, а мы пошли в спальник. В углу незло били Балясного, с десяток незнакомых салабонов заправляли койки на нижнем ярусе – значит не свои.

– Давай свалим на улицу, а то припашут ненароком на уборку, – предложил Луговой.

Мы вышли из казармы и повалились с Эдиком в густую высокую, давно не стриженную траву позади курилки, почти под кустами, что росли вдоль аллеи. Легли, закурили.

– Чё за дело с комбатом, если не секрет?

– Для тебя не секрет. Мастерскую швейную надо тут открыть, так я себе маркую.

– Чего, чего?!

– Я, видишь ли, брат, как в анекдоте: «а после работы я ещё немножко шью». На Подоле у меня три мастерских было когда-то. Эх, времечко! О цеховиках слыхал?

– Знал я одного, известная личность, у него и погоняла была путёвая – Закройщик, Вова Закройщик, по коже он выступал, знатно шил, пальто заворачивал, что тебе в гестапо.

– А он не с Ветряных Гор⁴⁵ случаем?

– Да, – обрадовался я, – я у него был раз дома, ничего хавыра⁴⁶, чековая упаковка⁴⁷. Вова меня мясо по-грузински научил там жарить. Менты подгребли его под белы рученьки полгода назад – нетрудовые доходы.

– Я его знаю, его на кичу закинули, когда я только откинулся. Два роки, как с куста. А ты где чалился?

– Бог миловал.

– Не зарекайся.

– Знаю.

– А слова где так правильно складывать научился? Практически путёвая феня⁴⁸.

– Так с Соцгорода же я.

– Парни и я к вам, – рядом с нами в траву повалился длинный тощий Алик Блувштейн, я его знал, он был из моей «двадцатки», я познакомил его с Эдиком.

– Блу-увште-ейн, – медленно протянул Эдик, глядя в небо, – ты чё голубой?

– Сам ты голубой!!! – оскалился Алик.

– Э, парни, тихо! – попытался я сбить начало ссоры, – Ты чего это, Эдик?

– Так судите сами, «Блу-в-штейн» – раздельно и четко произнес он – «Блу» – голубой, а «штейн» – как бы камень, получается «Голубой-в-камень».

– Гы-гы, – даже Алик рассмеялся.

– Ой-ой-ой! Заебаль! – рядом с нами, лежащими, сел в траву четвертый салабон. Большие круглые темные глаза, мохнатые длинные черные ресницы, Средняя Азия.

– А ты откуда такой, чернявый? – спрашивает Эдик новенького.

– Таджикистан.

– Чё, с гор за водой спустился, тебя и загребли?

– Нэт, я живу гор нэт. Я город живу. Стюдент.

– И где же ты учишься, стюдент?

– На фи-ле-ли-гический, – это слово давалось ему с огромным трудом.

– А какой язык? – спрашиваю я.

– Рюський.

– Какой, какой? – давлюсь смехом, впервые встретив такого филолога русского языка.

– Рюський, – грустно вздохнул чернявый, покачивая головой из стороны в сторону, – Я не хотель. Я хотель мидициньський. Денег не хватиль. Папа сказаль – дорага мидицинский. И меня поступиль на фи-ле-ли-гический.

– То есть тебя поступили, – мы катались от хохота.

– Да, я не хотель, – скромно потупил взор мохнатоглазый.

– Вы чё, салабоны, охуели?! Я за вас пиздячить буду? А ну, на взлетку все! – наш смех услышал, вышедший перекурить, дежурный по роте.

– Спалил таки, филолог хренов, – прошипел Эдик.

Мы поднялись и потянулись в роту. Последний в дверях получил от дежурного сапогом ускорение и втолкнул нас в коридор. Последним был Блувштейн.

Корнюша в роте сегодня не было. После развода я поплелся на продсклад. Сначала мы вместе выдали продукты для столовой, а затем Шиян поручил мне поработать в подвале, надо было лопатой просто перебросить оставшуюся картошку с одного отсека в другой. В этом, казалось бы, бессмысленном занятии на самом деле смысл был: картошка сильно гнила и таким перебрасыванием ее можно было слегка подсушить. Сам Шиян уехал на хлебовозке в Одессу. С задачей я справился за часа полтора, картошки оставалось в части немного. Делать было больше нечего, я поднялся наверх, нигде никого не было, я нашел на полках обрывок книги без начала и конца и принялся читать.

– Э, военный, где Шиян? – вошел незнакомый прапорщик.

– Уехал за хлебом.

– Ладно, быстро мухой, дай пару консерв, там… «бычки в томате», тушенку.

Я не знал, кто он, но он был прапорщик, поэтому, зная уже, где и что лежит, я ему дал две банки консервов. Ушел.

– Э, ты, меня Аслан послал, дай две банки консервов, – в двери стоял неряшливый заморыш в грязном хэбэ и туго затянутом ремне. Аслана я знал.

– Бери.

– Э, брат… – через десять минут следующий проситель. Дверь я закрыть не мог, так как запиралась она на внешний висячий замок. Но с внутренней части была еще и решетка, которая тоже запиралась на висячий замок. Чтобы закрыть эту решетку, я просунул руки сквозь прутья и защелкнул замок снаружи. Теперь было такое впечатление, что на складе кто-то есть, но отлучился ненадолго, так как дверь открыта, но решетка закрыта. Я нашел место, которое не было видно от двери. Книга была неинтересной, я скоро заснул.

– Гена! Ты где? – разбудил меня голос Шияна.

Затем мы сидели вместе, пили чай и разговаривали. Я расспрашивал его о нашей части в подробностях. Вот, что удалось узнать:

Наш стройбат обслуживал стройки, которые вело УНР номер такой-то, УНР это Управление Начальника Работ, военная организация, в которой работает много гражданских специалистов. Наше УНР располагалось на территории нашей же части, напротив штаба. Командовал УНР целый полковник, полковник Теплов, но был он больше гражданским человеком, чем военным.

Наш строительный батальон состоял из четырех рот: первая рота непосредственно работала на стройках; чем занималась вторая рота никто не знал, вторая рота в части не жила, а была расквартирована в другой воинской части, в Одессе, в микрорайоне Школьный, говорили «на Школьном». Целиком третью роту мы тоже не видели, некоторые подразделения третьей роты периодически в части появлялись, это были специализированные бригады, присутствия которых на стройке всё время не требовалось, то есть военные строители из этой роты в основном находились в разных командировках по всему Одесскому военному округу, даже их казарма выглядела необжитой. И наконец наша четвертая рота это, по сути, рота обслуживания, наиболее, я бы сказал, цивилизованная рота, с точки зрения наличия среднего уровня образования, по крайней мере. Состояла она из четырех взводов, которые делились на бригады или, соответственно по военному, на отделения. Так первый взвод состоял из реальных строительных бригад таких, как, например, кровельщики, сварщики, стекольщики. Второй взвод в полном составе работал на Чабанском свинарнике, приписанном за нашей частью, там ребята и жили, в части не появлялись даже по праздникам, мы их лиц не знали. В состав третьего взвода входили вспомогательные бригады РБУ, УММ, ОГМ и УПТК. Четвертый взвод был хозвзводом, всякие там повара, водители хлебовозок, водовозок, г-новозок, банщик, сапожник, котельня, медпункт и т.д.

Командовал частью майор Бочкарев, начштаба – майор Алданов, замполит – майор Кривченко. Нашей ротой командовал капитан Саприкин, замполит – старший лейтенант Вилков, старшина роты – прапорщик Корнюш. К началу моей службы командирский штат не был полностью укомплектован, у нас были только два настоящих комвзвода – прапорщик Байков, первый взвод и командир хозвзвода прапорщик «Монгол» – иначе его никто не называл. Дело в том, что перед Чабанкой он пять лет прослужил в Монголии, вернулся оттуда с новенькой «двадцатьчетвертой волжаной». Эта машина мозолила всем глаза – прапорщик и на «Волге», его недолюбливали и поэтому все, даже вежливый Корнюш, называли его не иначе, как Монголом.

Призывы солдат по количеству были очень неравномерные от года к году и поэтому в нашей роте было, примерно, 40% дедов, 40% нас – салабонов и только по 10% молодых и черпаков. То есть, если отслужить первые полгода нормально, не опуститься, то остальные три четверти отмеренного срока можно служить на правах, практически, деда. Но опуститься легко. Даже если стали тебя припахивать каждый день просто на уборку, то времени не останется подшиться, нормально помыться, постираться, а если ты грязный – назовут чушком. А это уже клеймо, теперь просто так не отмыться, ты уже на первой ступеньке в бездну. Я уже не говорю, если согласился заправить кому-то постель, это точно прямая дорога стирать чужие портянки вскорости.

Отношение к внешнему виду трепетное, по одежде сразу можно определить срок службы и положение военного срочной службы, а это самое главное в отношениях, важнее воинского звания. Если салабоны ходят в не подогнанной одежде, обычно на размер, на два больше, включая черные сатиновые трусы до колен, подшивка грязная, колени на хэбэ выглядят засаленными от постоянного стояния на них во время мытья полов, сапоги «всмятку» со стоптанными каблуками и, конечно, не начищены, внутри задеревенелая от грязи и узкая от сотни стирок портянка, негнущийся ремень из кожзаменителя затянут до предела, кстати, этот предел должен быть равен длине окружности головы, обхватываешь ремнем голову под подбородком и к затылку – это и должна быть талия салабона. Верхняя пуговица и крючок на хэбэшке застегнуты, все пуговицы и пряжка на ремне тусклые; то старослужащий выглядит совсем иначе.

Вот типичный портрет дедушки Советской армии того времени: сапожки по размеру и блестят, к низу голенище сапога собирается в аккуратную гармошку, на каблуках специальные набойки цокают и искрят в темноте, чем восточнее жил до армии носитель, тем выше нарощен каблук и тем более он скошен по моде начала восьмидесятых, на ногах вместо портянок носки, на теле гражданские футболка и трусы, выгоревшее, а то и отбеленное хлоркой, хэбэ ушито донельзя, крючок расстегнут, ворот расправлен как можно шире, белоснежная подшивка, кожаный ремень с трудом удерживается где-то в районе бедер, выбеленная пилотка лихо держится на неуставном месте головы, а зимой шинелка с начесом, а на голове шапка со сшитыми вместе ушами. Парни с востока нашей необъятной Родины шапку слегка мочили, натягивали на стопку книг, собранных в блок по размеру, и утюгом придавали сторонам прямые углы – идет такой, а на голове ровненький кубик. Ну, не красота ли!!? Эх, картины бы писать…

Часть наша была необычной со всех точек зрения. Если старослужащие Советской армии на всех просторах Союза старались согнуть пряжку ремня только слегка сверх установленной нормы, то у нас её начали сгибать почти в трубочку. А после общего приказа по части «всем разогнуть пряжки ремней», разогнули их полностью, в ровненькую плоскость, так эта мода и закрепилась, полностью в соответствии с сидевшим в нас духом противоречия.

Возвращаясь к шапкам и пилоткам: по одному головному убору, а именно головной убор определяет форму одежды в армии, то есть пилотка – значит летняя форма одежды, шапка – зимняя, можно было определить не только время года. Был приказ Министра обороны о переходе на зимнюю форму одежды, все – жарко не жарко, ходи без шинели, но шапочку надень. Так вот, по одному головному убору можно определить и срок службы с точностью до полугода. Часто салабон натянет пилотку чуть не по самые уши, тогда слышишь приказ:

– Сними пизду, надень пилотку!

И точно, было похоже на это самое, если натянуть пилотку, как тюбетейку. Но весь этот опыт, все эти тонкости придут со временем, а пока я был салабоном.

К вечеру на продскладе снова, как и вчера, начали собираться хозвзводовские пацаны. Наверное по традиции, водитель хлебовозки привез вино, у этого водителя была странная для моего уха фамилия Гейнц. Я был уже почти своим, сидел за столом на равных.

– Не поняль!? – я обомлел, в двери появился Сапог, – Почему салябонь с дедушками курит?

– Остынь, Сапог, – Шиян ему.

– Как остынь? Непольожено!

– Польожено! – передразнил его водитель хлебовозки, – кончай цирк, не в роте. Хочешь, лучше я тебе новый анекдот про молдован расскажу?

– Не хочу, фашист урюкский! – совершенно без злобы.

Сапог уже улыбался, подал мне руку и представился:

– Костя Сапог. Сапожник! – гордо.

– Гена. Гена Руденко.

Костя был совсем не страшным, сам родом с забитого молдавского села, образование не начатое среднее, акцент ужасающий. Все молдаване припадают на мягкое «л», у Кости же это было как «лььььь» и говорил он по типу «моя твоя ходи кино». Надо заметить, что в Одессе все анекдоты про молдаван, как в России про чукч и Урюпинск. После всех матов, перечисления родственников оппонента и типов сожительства с ними драка обычно начинается после последнего, самого тяжкого оскорбления: «да, ты же молдован!!!» и вот уже слеза размазывается рукавом по грязному лицу и с криком «а ты кто такой?!!!»… ну, дальше все знают.

Несмотря на знакомство с Сапогом, ночью я, как и другие салабоны, маршировал в трусах по взлетке, принимал «упор лежа», отвечал в поэтической форме на «вопрос» – «день прошел», отжимался и отбивался⁴⁹ на время. А следующим утром меня поставили на полы и я мыл свою часть полов по соседству с боксером-тяжеловесом Сергеем Войновским. Работать, как меня научили в хозвзводе, это «не западло», «западло» другим прислуживать. Как говаривал товарищ Чацкий: «служить бы рад, прислуживаться тошно».

– Ну кто так моет поль? – в майке, тапочках и галифе за нашей спиной появился Сапог, – Так, Руденька неси ведро чистый вода.

Я принес.

– Вот, как надо! – с этими словами Сапог, к моему ужасу, выплеснул сразу все ведро на пол, схватил тряпку и начал ловко вытирать воду. Тряпка быстро намокала, он ее часто выкручивал в ведро, только когда ведро снова стало почти полным, но уже грязной воды, Сапог удовлетворенный разогнулся. На 25–30 квадратных метрах пол сиял, прошло буквально три минуты.

– Меня дедушка Хасан гоняль, он мне два зуб выбиль, я весь казарма мыль, – радостно сообщил он нам с Серегой.

– Рота, выходи строиться на утреннюю проверку, – заорал дежурный по роте. На этот раз и я не успел начистить сапоги, а надо бежать. На аллее, пока мы строились, хмуро выхаживал Корнюш. Наконец мы замерли, он обвел нас тяжелым взглядом.

– Предупреждаю, сегодня утром Людка не дала, буду ебать всю роту.

По строю шелест недовольства неизвестной мне Людкой. Из казармы прибегает опоздавший заморыш-салабон, очевидно с уборки туалета.

– Товарищ прапорщик, можно стать в строй?

– Можно Машку за ляжку, в армии положено говорить «разрешите». Не слышу, боец?!

– Разрешите стать в строй?

Корнюш молча продолжает сверлить взглядом бойца.

– …товарищ прапорщик, – наконец догадавшись, заканчивает он.

– Стать в строй!

– Есть! – парень становится в первую шеренгу и немедленно оттуда вылетает от увесистого удара в спину.

– Что не стоится, военный?

– Виноват, товарищ прапорщик, – занимает снова свое место в строю.

– Рота, слушай мою команду! На-пра-а-во! Шаго-ом марш! – в столовую мы сразу не пошли, двадцать минут старшина гонял нас по плацу, на завтрак осталось только одна минута. Для меня не беда – я на харчах. А как остальным?

За моим столом на завтраке оказался тот очкарик, что просил заправить его койку. Он налил себе чай, намазал хлеб маслом, посыпал его сахаром и стал только попивать чаек, отказавшись от каши «дробь двенадцать». Я не мог отвести взгляда от его руки, как он держал солдатскую железную кружку, «по интеллигентному» оттопырив на все девяносто градусов мизинец. Это был немец, фамилия Мерге. Их было несколько у нас в роте: Мерге, Гейнц, Менго, Раушенбах. Это были казахские немцы или немецкие казахи, не знаю как правильно, не зря Сапог назвал Гейнца фашистом урюкским.

После развода прапорщик приказал роте остаться на плацу. Мы стояли под солнцем, по строю раздавались смешки, я не понимал почему.

– Рядовой Глазунов, ко мне!

– Есть! – от строя отделилась долговязая фигура Бори Удава.

– Ты, что в Бразилии на набережной? Уже в белых штанах? Что у тебя с хэбэ, рядовой военный?

– Выгорело на тяжелой, непосильной работе, товарищ прапорщик.

Удав был в, практически, белоснежном хэбэ, но и это было не все, прапорщик еще не видел, но мы в строю, и теперь уже все, и я в том числе, видели, что у, стоящего к нам спиной, Бориса был нарисован ярчайшими красками красивенный удав на всю спину. Мастерская работа художника Николаева, понятно.

– Глазунов, кто может быть гражданином Непала, знаешь?

– Так точно, товарищ прапорщик, знаю.

– Кто? Повтори для всех.

– Гражданином Непала может быть человек зачатый не-пальцем и не-палкой.

– Так ты, что думаешь, что я пальцем деланный или палкой? Твое хэбэ наверное сутки в растворе с хлоркой выгорало. Стать в строй!

Удав четко на левом каблуке развернулся кругом, но не успел сделать и первого шага.

– Стоять…! Клоун! – прапорщика душил смех, видно было, что ему по душе такая наглость. – Кру-угом! Испорченное хэбэ сдать мне, получишь новое, стоимость будет вычтена с лицевого счета. Автору передай, что я ему объявляю наряд вне очереди. Стать в строй!