Последняя воля

Происходящее мне понятно: конференция регионального отделения компартии близка к завершению. В зале – скукотища: ни дебатов острых, ни интересных идей. Как в замечательные советские времена.

С грустью вздыхаю: каких-либо перемен не вижу, хотя внутрипартийная жизнь острейше нуждается в обновлении, если компартия хочет выжить, потому что она давно уже не является единственной и правящей, а пребывает в глухой оппозиции, точнее – в глубочайшей обороне.

Нет-нет да проскочит мысль: а я-то что здесь делаю? Вроде бы, не сторонник нынешних коммунистов, идеи их мне и не близки и не понятны. Достаю из нагрудного кармана красный мандат с изображением Ильича, чтобы удостовериться, не ошибся ли я дверью? Нет, все в порядке: тут вот черным по красному написано: «Избран делегатом от партячейки…»

Похоже, признаки старческого склероза начинают одолевать. Ведь каких-то два месяца назад неожиданно для самого себя стал секретарем одной крохотной парторганизации, и забыть такое…

По правде-то сказать, я не оправдал надежд тех, кто делегировал меня. Шел-то я с каким наказом? А вот с таким: на конференции взять слово и раздолбать верхушку региональной организации, погрязшую, как считают избравшие меня члены ячейки, в междоусобных сварах, вчистую их распатронить.

Да, не оправдал. А почему? Слово мне не дали, хотя пять записок в президиум послал. Конечно, мог бы и поборзеть (с меня станется) и самовольно подняться на трибуну. Не поборзел: что-то на этот раз желания не вспыхнули.

Огорчительно: находясь здесь и слушая бубнения с заранее заготовленных бумажек, впустую трачу время. Где-то глубоко внутри точит червь досады на самого себя: мог ведь взорвать своим выступлением благодушную атмосферу конференции, расстроить идиллические настроения, но ничего не взорвал и ничего не расстроил. Значит? В самом деле, сегодня у меня пустопорожнее занятие.

Последний перерыв. Впереди – завершающее пленарное заседание конференции. И от этого заседания не жду никаких неожиданностей. Сюрпризы? А откуда им взяться, если заранее вижу, как выходит председатель счетной комиссии и оглашает итоги тайного голосования по выборам нового руководства… Да и новое ли? Разве что первый секретарь обкома… И тут даю руку на отсечение, что получит абсолютное большинство не претендент из Москвы, а неизвестная никому бабёшка из глухой провинции, по профессии бухгалтер-счетовод. Серая мышка, конечно, но, по мнению делегатов, все равно лучше, чем кандидат Москвы. Завалящий кандидат, да свой, доморощенный. Хотя… Москвич ведь тоже не всегда был москвичом: двадцать лет назад уехал от нас, устроился под широким крылом приятеля по студенческой скамье.

Слоняюсь из угла в угол. В фойе Дома политпросвещения (простите за ошибочку: назвал по старинке, потому как теперь-то это театр эстрады) – ни азартных политических споров, ни иронических реплик, короче – одни равнодушные лица. Всматриваясь в них, думаю про себя: да, с этими людьми каши не сваришь и на предстоящих выборах в облдуму никогда не получить большинства; компартия, в чем я убежден, догнивает-таки, дышит на ладан и уже дурно пахнет от нее. Осознание сего не радует и не огорчает меня. Потому что и моя душа взята в полон всеобщим равнодушием. Если так, говорю сам себе, то зачем шел на конференцию? Надеялся? Спрашивается, какие основания для надежд? Их не было, их нет. Уповал на чудо? На то, что коммунисты в конце концов очнутся? Освободятся от летаргического сна и возмутятся? Разорвут опутавшие их тенета прошлого и скажут свое твердое «нет»? Да, скрывать не стану, теплилась во мне крохотная вера, но и она с первых же минут работы конференции испарилась и, обратившись в бледную дымку, уплыла прочь. Дамокловым мечом навис над делегатами всесильный всепобеждающий регламент, не дозволяющий никаких сюрпризов в виде, скажем, дискуссии или легкого спора с руководством. Как сказал в своем вступительном слове (еще в начале конференции) представитель Москвы, «это солидное и столь представительное собрание – не есть место для пустопорожних споров и никчемных дебатов; наоборот, уточнил он, следует продемонстрировать согласие и единство, монолитность коммунистических рядов на нынешнем этапе развития общества».

…Гляжу на часы: перерыв заканчивается и вот-вот звонок позовет делегатов в зал. И тут кто-то сбоку дергает меня за рукав. Поворачиваю голову: лицо дёрнувшего мне незнакомо. Спрашиваю и почему-то довольно грубо, что совсем мне несвойственно:

– В чем дело? Чего дергаешь?

– Выйдем в «предбанник», – говорит незнакомец и кивает в сторону выхода из фойе, – тебя там ждет…

– Ждет? – переспрашиваю я и тотчас же спешу сам же ответить. – Никто меня не может ждать. К тому же, – я взглядываю на наручные часы незнакомца, – перерыв закончился и…

Незнакомец прерывает:

– Успеешь… Разговор серьезный, но короткий, – он, замечаю, пристально вперился в меня и ехидно так спрашивает. – Или сдрейфил?

– Ну, да! – тотчас же взвинчиваюсь я. – Это кто тут сдрейфил? Не на того напал.

– Да? Тогда – идем, – говорит незнакомец и направляется в сторону «предбанника».

Послушно следую за ним. Вот за мной закрывается стеклянная дверь, отделяющая меня от фойе. Осматриваюсь. Замечаю справа, в углу, стоящего ко мне спиной, высокого, широкого в плечах седовласого мужчину. Кого-то со спины он мне напоминает, но кого? Смотрю на того, который привел меня.

– Ну и?..

Не успеваю закончить фразу-колкость. Потому что вижу, что мужчина, стоявший ко мне спиной, поворачивается. От изумления тихо ахаю и отказываюсь верить своим глазам.

– Вы?! – с трудом выдавливаю из себя.

– Хе-хе-хе, – смешок мне показался легкомысленным, – а то кто же!?

– Но ведь вы… – попытка закончить мысль решительно прервана.

– Обо всем – потом, – он рубит широкой ладонью воздух. – Не будем терять время.

– Борис Николаевич, а все-таки, что вы здесь делаете? – нахально, как мне кажется, спрашиваю я.

Лицо того, кого назвал «Борисом Николаевичем», недовольно передергивается.

– Потом-потом, а сейчас… Ты мне нужен…

– Я? Вам?! Это не ошибка ли, Борис Николаевич?

– Я никогда не ошибаюсь, – возражает решительно мой собеседник, а по усталому лицу пробегает тень улыбки.

А усмешка, отмечаю про себя, получилась печальной.

– Ну, – в нерешительности и, не смея поверить в происходящее, переминаюсь с ноги на ногу, – если нужен, то…

Борис Николаевич берет быка за рога.

– Есть порученьице…

– Вы?.. Мне?.. Поручение?..

– А чему ты удивляешься? Кому, как не тебе могу сегодня довериться?

– Но… – я по-прежнему смущен и растерян, – я же не…

– Короче, так, – Борис Николаевич вновь рубит воздух широченной ладонью. – На конференции присутствует нынешний москвич, а в прежние времена – наш с тобой земляк…

В ответ киваю и, набравшись храбрости, даже прерываю:

– Знаю, о ком речь… Его Москва прочит в первые секретари, да вряд ли из этого что-то выйдет. Делегаты не настроены…

– Выйдет или нет, – отвечает Борис Николаевич, – это дело десятое. Его партийная карьера меня не волнует и…

Верх, конечно, наглости с моей стороны, однако опять прерываю.

– Но он, – напоминаю, – ваш друг… Все знают…

– Да, – Борис Николаевич по-прежнему грустно улыбается, – друг и… Еще какой друг!

– Со студенческой поры, – спешно подсказываю я и резюмирую. – Если б не ваша протекция, то кто б его нынче знал?

– Увы, – Борис Николаевич тяжело вздыхает, качая головой, и на широкий и прямой лоб, испещренный шрамами времени, то есть глубокими морщинами, ниспадает знаменитая прядь волос, – ошибался.

Тут, наглея окончательно, рублю по-кавалерийски – наскоком и сплеча.

– Уж вы так доверчивы, – говорю и осуждающе хмыкаю, – и не разборчивы в выборе друзей, а столь многие и такие горькие разочарования не шли впрок.

– Может быть… Может быть, – совсем не так уверенно, как хотелось бы мне, отвечает Борис Николаевич.

Я изумленно смотрю ему в глаза.

– Вы… все еще сомневаетесь?!

Борис Николаевич согласно кивает.

– Не хочется верить, что все…

– К сожалению, все, – решительно заявляю я. – Даже земляки… Кто-кто, а они-то всем по гроб своей жизни обязаны… Хоть тот же Глеб Бурбулюк или Лана Мишина… На вашей могучей спине вы многих вывезли, – окончательно распаляюсь и продолжаю. – А ваши генералы? Можно сказать, в свою семью ввели… Куда еще ближе… А они?

Борис Николаевич разводит руками и вновь тяжело вздыхает.

– Это правда: некоторые подвели.

– Некоторые? Подвели? – в ужасе переспрашиваю я и сам же отвечаю. – Не некоторые, а все и не подвели, а предали. Предали незаслуженно. Впрочем, – тотчас же поправляюсь, – заслуженных предательств не бывает.

– Это ты про кого? – спрашивает он, хотя по его глазам вижу, что ответ на собственный вопрос он прекрасно знает.

– Назвать, да?

– Уж изволь, голубчик.

– Весь-то список длинный, Борис Николаевич… Ну… Хотя бы Муцкой, Коржавин, Безбородов, Скворцов.

– А тут, братец, поподробнее… Аргументики надобны, аргументики.

– Вам, Борис Николаевич, еще и аргументы подавай, да? Будто вы их не знаете.

– Положим, не знаю, – ухмыляясь, отвечает он.

– Ну, если так… Первый…

– Это, значит, Муцкой, да?

Чувствую иронию, но не реагирую, а продолжаю:

– Первый, возомнив себя этаким наполеончиком, всадил нож вам в спину, причем, по самую рукоять…

– А второй? – все также иронично спрашивает Борис Николаевич.