2

Екатеринбург. Улица Малышева. Современный особняк из красного кирпича. Высокое и широкое крыльцо, ступени которого обделаны белым мрамором. Здесь, как мне стало известно из определенных источников, вот-вот начнется, закрытое для прессы и иных любопытствующих господ, оперативное совещание ответственных сотрудников правоохранительных органов региона. Меня, само собой, никто не пригласил, однако горю желанием пройти и послушать разговор, так сказать, «не для печати». Заранее знаю: на таком совещании прозвучит немало любопытного, будут оглашены такие сенсационные факты и фактики, за которые любая газета тотчас же зубами уцепится. К тому же мне прежде хотелось (и сейчас не утратил сего желания) быть информированным побольше, чем другие журналисты-коллеги. Понимаю: обычное журналистское удостоверение тут подействует на организаторов, как красная тряпка на разъяренного быка. Но у меня есть другие «корочки». Из недавнего прошлого. В них нет указания на мою профессиональную принадлежность к журналистскому братству, зато есть более существенное для подобного случая – печать с двуглавым орлом по центру и собственноручная подпись самого главного начальника ГлавУпра, генерал-лейтенанта. Просрочено, конечно, но тешу себя мыслью, что сего нюанса не заметят.

Вхожу. Вахта. И сразу же смущен: вместо офицера в форме и при оружии, на вахте встречает роскошная блондинка, причем, и уж это-то вовсе бьет по темечку, совершенно голая. Не хочу, а тотчас возбуждаюсь: естественная реакция здорового организма, однако… Солидное мероприятие и здесь такое?! Слишком смелое новшество организаторов. Все, что ниже пояса блондинки, скрыто стойкой, но, совершенно очевидно для меня, на ней нет даже крохотных пляжных трусиков. Зато (очевидно, в качестве компенсации) на точеной шее блистает большое колье, а на запястьях тонких и длинных пальцев – золотые кольца с огромными бриллиантами.

В голове логичная мысль: «Может, подъездом ошибся? Не туда, куда мне надо, попал?» Все возможно, но, вижу, за спиной блондинки, чуть поодаль прохаживаются строгие офицеры (судя по всему, участники совещания, а иные даже мне знакомы), прохаживаются и на блондинку на вахте – ноль внимания. Будто так и надо. Будто что-то обычное и привычное им. Я же – неловок, а потому скован. Пытаюсь отвести глаза, но мне этого не удается: девичьи прелести притягивают как магнитом.

Стою и в нерешительности топчусь на месте. Девушка, догадавшись насчет моих нынешних чувств, входит в мое положение, спешит помочь преодолеть неловкость. Она спрашивает, ласково разглядывая меня своими глазками-изумрудинками: «На совещание?» Я лишь киваю. Девушка продолжает: «Ваши документы?» Достаю из нагрудного кармана и протягиваю все также молча. Девушка, мельком взглянув на фотографию в удостоверении и на меня, качает головой. Она говорит: «Этого недостаточно… Необходим вкладыш-допуск на подобного рода совещания, – я достаю пластиковую карточку и протягиваю ей. Она смотрит, а потом опять же качает головой и строго смотрит на меня. – Не до конца оформлен допуск… Почему?» Гляжу на блондинку и думаю: «При подобном виде этакие строгости как-то не к лицу».

Хрипло (в горле пересохло) подаю свой голос: «Не беда… Печать есть? Есть. Подпись генерал-лейтенанта на месте? На месте. Если, – убежденно добавляю я, – так уж нужно, то фамилию, имя и отчество могу сейчас от руки вписать… Не проблема». Девушка смотрит с укоризной. Но тут слева из-за угла появилась другая блондинка и опять же в чем мать родила. Смотрю и оцениваю: «Краше первой… Будто с обложки глянцевого журнала…»

– В чем дело? – спрашивает вторая первую. Та протягивает ей мой вкладыш-допуск. Девушка смотрит и машет рукой. – Ничего страшного… Главное – печать и подпись первого лица на месте… Пойдемте, – она жестом приглашает. – Я провожу в зал.

Мы идем бок о бок и на нас окружающие не обращают никакого внимания. «На меня – понятно, – думаю я, – но как можно оставаться равнодушными к той, что рядом? – я фыркаю недовольно. – Не люди, а манекены ходячие». Я, осмелев, скашиваю глаз на свою спутницу, останавливая взгляд то на ее грудях, то (я просто чувствую) на упругих ягодицах, эротично двигающихся при ходьбе. Девушка возбудила мою старческую плоть до того, что… Готов… Если б не публика, то…

Приходим в зал. Девушка усаживает меня за один из столиков, сама же (я думал, что тотчас же, исполнив свою миссию, уйдет) устраивается за тем же столиком, напротив меня. Совещание, вижу, еще не началось. Касаясь моего плеча, сидит совсем юный лейтенантик (пожалуй, только-только выпущен из училища). Высунув розовый язычок, он быстрым и мелким подчерком-бисером что-то строчит на бумаге. Юноша даже не взглянул на мою спутницу. Как можно, когда я сгораю от возбуждения?! Что такого важного может быть, чтобы остаться равнодушным к подобной красоте? Понимаю, что неприлично, но все-таки скашиваю в его сторону глаз: «Начальнику главного… Рапорт… Сим уведомляю…» Ясно: парнишка строчит донос. Он мне неинтересен. Мне интересна блондинка, что напротив. Она сидит, чуть отвалившись на спинку стула, полуприкрыв влажные глаза и пощипывая своими пальцами сосочки грудей. Мне хочется погладить, но… Народ кругом, а тут рядом еще этот… со своим рапортом.

Нет у меня больше мочи. Я под столом (он, к счастью, не широк) легко дотягиваюсь до колен блондинки. И даже дальше, глубже. Где жарко и уже влажно. Где шелк русых кудряшек. Девушка (я чувствую) мелко-мелко подрагивает и не препятствует моим ласкам. Смелею все больше и больше. Девушка поощряет: когда моя ладонь пробует вернуться на исходную позицию, то есть на колени, то ее промежность сжимается, стискивая мою ладонь, не отпуская ее. Препятствие для меня не ахти, но оно приятно. А потому стремлюсь дальше в райскую глубь.

Изнемогаю. Какая обида, что все это происходит прилюдно, нельзя взять и…

Блондинка начинает тихо постанывать и выгибать спину. Значит? Ей тоже доставляю удовольствие. От осознания этого я на седьмом небе. Я встаю со стула и…

…Во второй раз за ночь пробуждаюсь ото сна. Это, да, не сны праведника. Это – сны греховные. Но что мне делать, если они приходят и приносят минуты наслаждения? Отказаться? Но как?!

Врать не буду: такие сны сладки. Однако где-то слышал, что видеть во сне голых людей – не к добру. Так ли? Поживем – увидим. Пока ясно лишь одно: внутри меня живет дьявол-искуситель, который испытывает меня. Даже во сне. И я, как видно, перед его искусом оказываюсь слабым, неготовым к противодействию.

Грешник я? Ну, конечно!..

Прощай, иллюзия

Телевизионная студия. Стрекочут без всякого удержу камеры, слепят, обдавая жаром, многочисленные софиты. Суета: режиссер – весь на нервах, его многочисленные помощники, беспрестанно подстёгиваемые зычным лаем шефа, бестолково бегают из конца в конец, а операторы, которым также достается, равнодушно и вполголоса посылают всех подальше.

Съемки предыдущего сюжета, а их в программе, как я понимаю несколько, благополучно закончены. Режиссер достает из-за пазухи нечто, издали напоминающее скатёрку, и усердно трет красное, как спелый помидор, вспотевшее лицо, потом идет к столу, стоящему за правой кулисой (только я вижу), наполняет граненый стакан чем-то, похожим на водку, на одном дыхании опорожняет и закусывает крепким кряканьем.

Женщина-администратор неопределенного возраста начинает и меня готовить к предстоящей съемке. Она критически осматривает с ног до головы и почему-то беспрестанно фыркает, будто старая лошадка, уставшая от долгого пути, а потом берет за руку, как какое-то дитя, и ведет к глубокому креслу, стоящему по центру полукруглого подиума, усаживает; заметив, что на моей голове вздыбились редкие седые волосёнки, оглаживает шершавой ладонью.

Я, по-барски усевшись в кресло, незаметно для окружающих ладонью трогаю обивку. Определяю: «Натуральная, хорошо выделана, тонко». Это я оцениваю кожу, которой обтянуто подо мной кресло. Думаю про себя: «Больших, похоже, денег стоит». Моя значимость в этом мире повышается, выпрямляю спину и обретаю еще более гордую осанку: знай, дескать, наших; тоже ведь не лыком шиты.

Из-за кулисы появляется прилично пободревший режиссер.

– Ну, – истерично визжит он, – тронулись!

Я расплываюсь в ухмылке. Это – по поводу команды режиссера. «А вы тут все, – говорю про себя, – давно и безнадежно тронутые».

Из-за блуждающей по мне ухмылки мне кажется, что выгляжу идиотом, поэтому всё смахиваю с лица, обретаю глубокомысленный вид, вид творца.

Слева от меня, чуть поодаль – стол (почему-то весь обшарпанный, не иначе, позаимствованный на помойке), а за ним – трое: двое тощих мужчин и между ними – дородная, пышущая здоровьем, дама. Понимаю: это в их руках моя судьба, это им предстоит критически оценивать. Мелькнул вопрос: «Интересно, что именно выбрали из множества, мною написанного?»

Первой начинает обозревать пышнотелая дама. Голос с хрипотцой (то ли пьет много, то ли сутками смолит), после каждой произнесенной фразы, вижу, упирается в шпаргалку, лежащую перед глазами.

– Из двух текстов, – говорит, – отобранных жюри для финала, я бы, – говорит, – очень и очень высоко оценила рассказ «Горели свечи на столе». Удивительно, – говорит, – трогательная история и автором рассказана проникновенно, с большой любовью к героям. Извините, – говорит и достает из-под обшлага крохотный платочек, сосредоточенно удаляет влагу, появившуюся в уголках глаз, – все еще нахожусь под впечатлением и не могу сдержать эмоций.

За моей спиной, где зрительные ряды, слышу шмыганья носами и поддерживающие аплодисменты. Понимаю: сейчас все камеры берут меня крупным планом, поэтому, слегка отвалившись на спинку кресла, склонив голову чуть вправо, занимаю позу триумфатора.

Тут загундосил один из тощеньких, тот, что слева от пышнотелой дамы.

– А я, сударыня, – говорит и недовольно крутит лысеющей головой, – придерживаюсь прямо противоположного мнения.

За моей спиной по рядам зрителей проходит недовольный шумок.

Дама, криво усмехнувшись, парирует:

– Сколько людей, столько и мнений… Ваше право, сударь, соглашаться или не соглашаться, однако… знаете ли… Хотелось бы услышать хоть какие-то аргументы.

Тот самый «сударь» счастливо хихикнул и вновь загундосил:

– Пустые рассказы… Штампованные фразы… Скуден словарный запас… Графомания, одним словом, и ничего более.

За моей спиной зрители уже вслух выражают недовольство и возмущаются, как они считают, облыжными аргументами критика. Это меня вдохновляет. Хорошо, когда кто-то поддерживает. И позволяю себе поспорить… Про себя. «В конце концов, – говорю, – пишу не для подобного рода критиков, а для простого читателя, такого, который за моей сейчас спиной. Графоман? Ну и что с того? Я, в самом деле, сильно увлечен (можно сказать, маниакально) написанием текстов, но кому от этого дурно, а?»

Встревает вертлявый парнишка, ведущий.

– Хорошо, хорошо, – останавливает он гундёж, – все и всё давно поняли, – ехидничая, укалывает, – даже зрители. Видите, как они одобряют вас?

Я – на седьмом небе. «Надо же, – думаю, – даже ведущий на моей стороне!»

Парнишка-ведущий, глянув в бумаженцию-шпаргалку, что у него в руках, говорит, обращаясь к членам жюри:

– Вы пропускаете претендента в финал конкурса или нет?

В свою пользу получаю даже два голоса, хотя достаточно было и одного, а он был обеспечен пышнотелой дамой еще в самом начале.

Режиссер, перекрикивая громоподобные аплодисменты зрителей, орет, что есть мочи:

– Все, все, все! Снято! Ты, – это он адресуется ко мне, – свободен!

Встаю с удобного кресла, отряхиваюсь и, важничая, будто полководец, одержавший только что величайшую в истории человечества победу, покидаю студию. В коридоре останавливаюсь. Слева из-за двери слышу звуки музыки и голоса. Зачем-то открываю и вхожу. Вижу множество столиков, один из них свободен. Подхожу и сажусь. Оглядевшись, понимаю, что нахожусь во второй половине той самой студии, где только что меня снимали и где я испытал триумф.

И тут рядом, разряженный в пух и прах, усаживается за моим столиком какой-то франт. Думаю: «Не иначе, клоун-циркач». Скосив глаз, вглядываюсь. Боже мой, это же Алёшка Маевский, друг юности! Откуда он? Что он-то здесь делает?»

– Давно не виделись, – даже не поздоровавшись, говорит Алёшка. – Сколько в реках воды поутекло.

– А ты, – придирчиво оглядывая друга, говорю я в ответ, – ни капельки не изменился, по-прежнему франтишь.

– Да, ладно, – зачем-то говорит Алёшка, – расслабься! Будь проще! Как-никак, близкие люди.

– Лёш, – обращаюсь я, – как ты тут оказался? Ты же, насколько мне известно, давно в Восточной Сибири осел.

Алёшка не успевает с ответом: у стола, будто из-под земли, вырос тот самый вертлявый парнишка-ведущий и, ткнув микрофоном мне в нос, спрашивает:

– Ваши впечатления от шоу? Довольны ли?

Вопросы, как я понимаю, адресованы мне. Я собираюсь с мыслями. Меня опережает Алёшка.

– Все нормально, – говорит, – только конкурсанты у вас сплошь перестарки, советская рухлядь. Где молодые таланты? Почему их не пригласили? – мне чуть-чуть обидно: и вовсе я не рухлядь, а даже местами очень ничего. И ведь кто обзывается? Дружок старинный. Сказать? Нет, удерживаю себя от дерзости. А Алешка продолжает. – В Екатеринбурге десятки очень способных пишущих журналистов – и поспособнее и поразнообразнее.

– И кого же следовало пригласить к участию в литературном конкурсе? – спрашивает ведущий и теперь уже тычет микрофоном в нос Алёшке.

Алёшка тут же начинает перечислять фамилии. Увы, ни одна из них мне не знакома.

– Видели бы, – говорит, – какие прекрасные вещи пишут!

Я, сердясь, спрашиваю:

– Откуда тебе-то знать?! Ровно сорок лет, как с Урала сбежал. И носа ни разу не показал.

Заиграла музыка. Вертлявый ведущий так же внезапно исчез, как и появился. Сидевшие за другими столиками, разбившись по парам, завальсировали. Я остался на месте. Не надолго. Рядом появилась женщина. Поднимаю глаза и, изумившись, ахаю: это же народная артистка Глафира Умнова, звезда первой величина уральской драмы. Если и видел ее прежде, то только на сцене.

Звезда дергает меня за рукав.

– Чего сидишь? – по-свойски, будто тысячу лет знакомы, спрашивает она и предлагает. – Пошли танцевать.

Я – в полной прострации и не знаю, что сказать в ответ. Встаю и переминаюсь с ноги на ногу. Мне очень неловко. А она настойчиво тянет в сторону танцующих. Понимаю: своим отказом нанесу оскорбление очаровательной женщине. Объяснить, что я не танцую? Не поверит. Что же делать? Нехотя, но иду в след звезде и пытаюсь объясниться.

– Я, видите ли… Плохой танцор… – говорю и смущенно прячу глаза. – Точнее – никакой.

– Да, ладно, – Глафира нежно склоняется к моему плечу, – будет скромничать. Талантливые люди – талантливы во всем.

– Это правда, – продолжаю гнуть свое.

– Не переживай, – говорит звезда, – зато я прекрасная танцовщица. Я поведу, а ты на время станешь ведомым. Не оскорбишься, нет? Ведь писатели все такие обидчивые.

И мы танцуем. Я понимаю, что со стороны выгляжу не столько нелепо, сколько уродливо. А ноги? Деревяшки и совсем не гнутся.

– Не притворяйся, – уже почти сердито говорит народная артистка. – Смотри: раз-раз, раз-раз… И всего-то.

Как самый прилежный ученик, пробую повторить движения, но из затеи все равно ничего не получается. Галина Умпелева смотрит и хохочет.

– Так ты серьезно не умеешь танцевать?

– Зачем мне врать-то?! С такой-то партнершей только бы и кружиться в вальсе – мечта! От стыда сгораю.

– Да-а-а, – разочарованно тянет звезда, – а еще говорят, что…

Следует тяжелый мой вздох.

– Перед вами, – говорю, – наглядное подтверждение ошибочности такого утверждения.

Иду к своему столику, извинившись перед звездой. Алёшка, вижу, отворачивается, а на лице его – туча.

– В чем дело?

– Ей бы меня пригласить, – обидчиво говорит друг. – Ух, я бы!..

Знаю: Лешка так ловко вальсирует, так красиво умеет водить партнершу, что женщины умирают от восторга. У меня не находится слов, чтобы утешить друга юности.