В связи с этим я стал подумывать о создании, по аналогии с Академгородком, секции «Индийский путь» при Доме ученых Новосибирска, планируя привлечь к этой работе своих знакомых. При организации такой секции я и мои новые единомышленники прекрасно понимали, что пропагандируя Живую Этику, мы, тем самым, пропагандируем новый Российский, а не Индийский путь, памятуя сказанное в Учении: «В Новую Россию Моя первая весть». Но в то время так прямо ставить эту проблему было еще нельзя.

«Ваша инициатива с секцией в Доме ученых может дать хорошие результаты, – писал Павел Федорович, – но, как показывает опыт, лучше начинать не с официальных предложений и организационного оформления, а с подготовки людей.

Если образуется круг достаточно глубоко заинтересованных и дееспособных людей и внутренне все созреет, то и структурная часть секции образуется… Как и во всем – главное люди, и очень важен подход молодых» (июль 1977).

В самом же Академгородке я налаживал личное сотрудничество с лидерами уже в то время конкурирующих и конфликтующих между собой рериховских групп – с Натальей Дмитриевной Спириной и Алексеем Николаевичем Дмитриевым. Я упоминал уже, что еще на Рериховских чтениях Павел Федорович представил меня Наталье Дмитриевне. Она стояла у истоков Рериховского движения в России, вела широкую и многоплановую общественную работу в этом направлении, была членом совета Музыкального салона и картинной галереи при Доме ученых Академгородка. Несколько позднее в статье «Когда звучат краски», опубликованной в газете «Вечерний Новосибирск», я писал о ней и ее учениках:

«В тот вечер малый зал Дома ученых Академгородка не вместил всех желающих. Стояли вдоль стен, теснились в проходе и у дверей… Отзвучала сюита Дмитрия Шостаковича на стихи Микеланджело. И в тишине зала мягко, но мощно вспыхнули стихи Вознесенского. А на экране, как бы вырастая одно из другого, сменялись изображения фресок Сикстинской капеллы… Пластика художественных форм дополнялась героическими ритмами Пятой симфонии Бетховена. Единство музыки и поэзии, образа и ритмики, словно волшебный кристалл, завораживал зрителей необычностью этого симфонического синтеза: Шостакович – Микеланджело – Вознесенский… Нравственное совершенствование человека, его устремленность к прекрасному – основная нота в творчестве Натальи Дмитриевны Спириной… И эта нота, по ее словам, полнее всего звучит в гармоническом сочетании звука, цвета и стихотворного ритма… «Известно выражение «краски звучат», – говорила Наталья Дмитриевна. – И оно не случайно. Синтез искусств, как и синтез наук – это веяние нашего времени. Один род искусства как бы находит свое продолжение, свое развитие в другом…».

С благодарностью принял я от Натальи Дмитриевны машинописный сборник ее стихов под названием «Капли» – капли ее души, пронизанные светом и устремлением к горним высотам духа. Несколько раз я бывал у нее в гостях в небольшой, но уютной квартире. Тщательно и последовательно она отслеживала и собирала все публикации, которые появлялись в нашей стране или за рубежом о деятельности Рерихов или в связи с ними.

После чашечки хорошо заваренного индийского чая с песочным печеньем, за овальным столом под абажуром я с удовольствием разглядывал имеющиеся в ее архиве аккуратно подклеенные статьи из журналов и газет о жизни Рерихов, и особенно – присланные Зинаидой Григорьевной Фосдик^[4] альбомы с прекрасными репродукциями и слайдами с картин Рерихов. Особенно созвучными моей душе были картины Святослава Рериха: «Добрый самарянин», «Я иду одиноко», «Отшельник», «Вечный зов», «Слова Учителя», «Воззри человечество», «Пиета» и «Возлюби ближнего».

Вообще, вся комната Натальи Дмитриевны была пронизана ароматами Индии и Гималаев.

Но после нескольких наших встреч, к моему глубокому огорчению, она дала мне понять, что не может принимать в своем доме человека, который поддерживает отношения с неуважаемым ею господином Дмитриевым. Наталье Дмитриевне не нравилось, что помимо Живой Этики соратники Дмитриева серьезно изучали труды Георгия Гурджиева и с увлечением занимались тантризмом.

В группу Алексея Дмитриева входили хорошо знающие свое дело люди. Были среди них педагог-математик, интересующийся философией, микробиолог-генетик, геолог-кристаллограф, ядерный физик-теоретик, закончивший консерваторию и интересующийся филологией и лингвистикой, электронщик, экономист и археолог.

Алексей Николаевич познакомил меня с интересной семьей Ключниковых, проживающих в Новосибирске, глава которой, Юрий Михайлович^[5], был журналистом и поэтом, супруга – художником, а сын, Сергей Юрьевич, рассматривал материалы Живой Этики с точки зрения психологии, которой он серьезно увлекался.

С легкой руки Натальи Дмитриевны я познакомился с прекрасным и интересным человеком – руководителем камерного хора Николаем Качановым. Вскоре его гостеприимная квартира на какое-то время стала местом моих встреч с творческой молодежью, ищущей духовного обновления – композиторами, поэтами, певцами и музыкантами. Конечно же, некоторые из них после нескольких задушевных бесед дальше шли своим путем, но были и те, с которыми мои отношения продолжались и укреплялись, переходя затем во взаимное сотрудничество. Так в мою жизнь надолго вошли солисты Новосибирского камерного хора Наталья Анатольевна Егорова, Лилия Леонидовна Королева и Игорь Петрович Гельман, а также начинающий композитор, студент консерватории Борис Лисицын.

 
По вашим устремлениям отмерим
Квадрант пространства ваших дел и мыслей.
Так, устремленье – главный скипетр ваш,
Исходный пункт, начало результата.
В нем выход к ритмам времени иного —
Иных созвездий и миров иных.
 

«Конечно, в Академгородке образовались свои методы работы, – писал Павел Федорович, – сформировалась своя группа довольно разнородных людей, еще недостаточно тесно спаянных между собой. Им нужно еще решить немало своих внутренних проблем сотрудничества. Если в Новосибирске, при том же Доме ученых или иным образом, сформируется группа серьезных исследователей, доказавших готовность работать над тематикой Рерихов, то и контакты с Академгородком наладятся легко. Вы правы в том, что новые знакомства должны налаживаться естественно, обычно карма подготавливает их, так что с этим торопиться не следует… Не сетуйте на меня, дорогой Геннадий Владимирович, за перерывы в переписке. Подчас меня очень «заедает» со временем, сейчас даже вынужден был отложить в сторону «Духовную биографию», хотя и считаю, что это для меня главная работа. Было бы хорошо и вам заняться этим, в дальнейшем можно бы было проделанную работу объединить» (август 1977).

Наполненный впечатлениями от путешествия по Алтаю, пораженный его красотами, с одной стороны, и нищенским существованием алтайцев, с другой, я изложил эти впечатления более-менее упорядоченно на бумаге в виде небольшого рассказа, которому дал самое простенькое и незатейливое название – «Алтайские зарисовки», не придавая им особого значения, но, тем не менее, желая услышать мнение о них от дорогого мне человека.

Оставшись без матери и отца, которые умерли в период моего пребывания в зоне, я воспринимал теперь Павла Федоровича не только как своего наставника, но и как самого близкого и родного мне человека. И попутный ветер, дующий с духовных высот Козэ-Ууэмыйза, для меня был в то время очень и очень кстати.

«Сердечное вам спасибо за слайды и за письмо, – писал Павел Федорович. – Ваше описание путешествия по Алтаю – готовый очерк. Читали его с Галиной Васильевной с истинным удовольствием. Образно, красочно и информативно. По существу никакой редакторской правки не требует, но, по существу же, вряд ли кто из редакторов без правки пропустит. Контрасты испугают своей реалистичностью…

Я почти месяц был в Ленинграде и в Москве. Закончил проверку верстки сборника «Н. Рерих. Жизнь и творчество»…

Как и всегда, у С.Н. очень много работы. Много и разных трудностей…» (сентябрь 1977).

В октябре 1977 года я перешел работать в Региональный научно-исследовательский гидрометинститут в отдел вычислительного центра. Здесь я познакомился с Олегом Ивановичем Лысковым, который затем также стал последователем Учения Живой Этики.

В это же время, поощренный Павлом Федоровичем, я стал наращивать свой литературный опыт на маленьких рассказах, фельетонах и стишках, которые, конечно же, предназначались, в основном, сотрудникам отделов, собравшимся в обеденный перерыв у того или иного «круглого» пульта с несколькими стульями.

 
«Я люблю тебя жизнь», – выводили аккорды баяна.
И в избе у стола треск лучинушки вторил ему…
Баянист, баянист, поиграй нам немного пиано
Про рябину с Урала, да прошлую нашу войну.
Поиграй, баянист, про тропинку в бору отсырелом,
По которой мы шли в свой последний решительный бой.
Пел баян – и летел каждый палец вдоль клавиш умело,
Словно тройка неслась по военному тракту домой.
И дорожная пыль оседала на наши ресницы.
Эх, баян, веселей свою звучную песню играй.
Мы на резвых конях далеко унеслись от столицы,
Чтобы сеять хлеба, возрождая разрушенный край.
Где лежала тайга, где не слышалось шума людского,
Мы с тобой, баянист, из бетона пекли города.
Твоя песня была нам поэмой грядущего дома.
Твоя песня жила, как и родина наша жила.
«Я люблю тебя жизнь», – выводили аккорды упрямо.
И им вторила песнь, в молодых отзываясь сердцах.
Баянист, баянист, поиграй же немного пиано,
Чтобы им не забыть, что вершилось на наших глазах.
 

Стала появляться и лирика.

 
Закатилось лето за дома.
В красную рябину завернулось.
А твоя таинственная юность
Словно среди ночи синева.
И твоя рука в моей руке.
И глаза в глаза через объятья.
И твое сиреневое платье
Как закат вечерний на реке.
Аромат духов твоих пьянит,
Ворожит, как фея в преисподней.
В этот час не ранний и не поздний
За окном лишь дождик моросит.
Шепот листьев влажных сквозь стекло.
Вечной тайны тяжкое похмелье.
Поцелуи… Вера и сомненья…
И объятий жарких серебро…
Где ж мы были в призрачной тиши —
В наважденьях этих пережитых?
Много дней испуганно забытых
Все же позабыть ты не спеши.
 

«С громадным удовольствием прочитал письмо от вас и фельетон, – писал Павел Федорович. – Владение пером – большое дело. Прекрасно, что у вас в этом отношении открылась возможность совершенствования. За нею обязательно появится возможность и реализации накопленного, т. е. откроется путь к публикациям. Это очень может пригодиться в будущем… Любопытен приведенный вами в очерке разговор с молодым художником на выставке. Интересен и обмен мнениями с Алексеем относительно двух изданий «Общины».

Для уточнения скажу, что оба варианта составлены самой Еленой Ивановной, также и разбивка на параграфы. Изъятия и добавления текста были сделаны только Ею. Сами по себе эти Книги выражают одну и ту же Истину, но рассчитанную на разное восприятие разными людьми…» (декабрь 1977).

Свои успехи и неудачи в пропаганде творческого наследия Рерихов среди вновь подходящих я мысленно соизмерял с тем, как бы в таких случаях поступил на моем месте Павел Федорович.

«Пишу вам в знаменательный День Учителя (24 марта) и шлю свои лучшие мысли, – отвечал Павел Федорович на очередное мое письмо. – Мало знать и понимать Учение, к тому же степень знания и понимания всегда относительна, и здесь нет предела. Важно познанное применить в жизнь, претворить в себе^[6]. И вот на этом пути претворения вполне закономерно выявляются наши несовершенства, с которыми требуется бороться. Их нужно осознать и победить…

С.Н. сейчас в Софии с большой выставкой картин своих и Н.К. Жду от него сообщения о дате прибытия в Москву и готовлюсь сейчас к встрече, на которой много вопросов нужно решить. Если на какое-то время с ответами буду задерживаться, значит – в поездках» (март 1978).

Постепенно мои литературные опыты стали давать пусть маленькие, но результаты. Мне были вручены почетные грамоты за первое место в выставке смотра-конкурса «Народные таланты» за серию фотографий и цикл стихов «Беспредельность». Новосибирский областной оргкомитет наградил дипломом первой степени за авторское чтение и дипломом второй степени как фотолюбителя за творческие успехи и пропаганду народного творчества.

И наконец, в газете «Советская Сибирь» появилась моя небольшая заметка «Картины художников Рерихов в Болгарии».

«Прежде всего, я хочу выразить радость по поводу того, что у вас ширятся контакты, – писал Павел Федорович, – и таким образом возделывается почва для будущей деятельности…

На годы не сетуйте. Процесс накопления и поиска у меня лично проходил, например, еще дольше. Отбросьте все сомнения о каких-то своих «неудачливостях».

Все на пользу и все придет в положенный час…

Побеседуйте с Ибрагимовым^[7] на алтайские темы. Он живет не в Новосибирске, но проездом обещал зайти к вам» (май 1978).

Благодаря Павлу Федоровичу, в мою жизнь надолго вошли два самобытных и интересных человека – кемеровский поэт Александр Ибрагимов и его жена художница Анна. И за несколько же лет мне удалось сформировать в Новосибирске пусть небольшой, но все же некий круг духовно ищущих молодых людей, каждый их которых имел свой голос, вел свою партию в том оркестре, который называется устремлением Духа.

 
Ручаемся за пламенное сердце,
Сознательно слагающее Путь.
Пылающее сердце, как орган,
Мельчайшие оттенки отражает
Космических созвучий.
 

Павел Федорович, чутко улавливая внутренний ритм моей духовной жизни, всячески ободрял меня, давал рекомендации по тем или иным направлениям моей совместной работы с духовно ищущими людьми. Находясь на расстоянии в три тысячи километров друг от друга, я, тем не менее, ощущал его совсем рядом.

«Я провел три недели в Москве, из них две вместе со С.Н., – писал Павел Федорович. – Все это было очень замечательно, но достаточно трудно. Много всего скопилось.

С.Н. конкретно поставил вопрос о возобновлении работы в «Урусвати». Чтобы вы были в курсе дела, посылаю вам коротко изложенную им позицию. Болгары ее полностью принимают, будем надеяться, что и мы не отстанем…

Получил вашу публикацию от Спириной. Это замечательно, что вы начинаете публиковаться. Больше пробуйте писать. Очень вам рекомендую заняться близкой к вашей работе деятельностью – охраной природы… Ваша тема «Живая Этика и Христианство» – тема большая, которая будет решаться десятилетиями, а, может быть, и столетиями. Быстрого выхода в печать с нею не предвидится. А вам нужно завоевывать реальные позиции…» (июнь 1978). «Вносить принципы Живой Этики необходимо в любой области, в любой каждодневной работе, во всех без исключения научных дисциплинах, – отзывался на мои вопросы Павел Федорович, – поэтому очень нужны контакты с их представителями, особенно с молодежью. К сожалению, в Академгородке, как, впрочем, и везде, нет единства, разбились люди на группировки, некоторые из них, похоже, немало вреда приносят, но попадают и хорошие люди, думаю, что Петр Петрович Лабецкий. Он был в Москве и привез подарок от Окладникова для С.Н. Как мне показалось, короткая встреча со С.Н. произвела на П.П. сильное впечатление. Так что там, где можно, поддерживайте и налаживайте хорошие контакты. Действуйте везде по принципу «более длинной линии», т. е. старайтесь больше дать, больше заинтересовать и меньше идти на столкновения, которые, как правило, позитивных результатов не имеют. Нужно действовать методом радости свободного познания, радостным восприятием всей жизни, полным признанием индивидуального подхода к духовному раскрытию Бытия, частью которого мы являемся. Между дисциплиной духа и палочной дисциплиной казармы – непроходимая пропасть…

Оберегайте в чистоте область своего духовного продвижения. Допускать каждого к своему «святая святых», конечно, не следует, но сотрудничать на широких дорогах жизни приходится также широко» (август 1978).

Наряду с Учением Живой Этики, мне, действительно, не давала покоя тема «Живая Этика и Христианство», о которой я советовался с Павлом Федоровичем. Именно ради завершения ряда основных тем, волновавших меня в то время, я и начал свою «писательскую» деятельность. И газетные публикации были всего лишь пробными страницами для будущей книги по проблемам арканологии, которая постепенно зрела во мне.

Кроме того, не покидала и задумка написать повесть о лагерях, поскольку (опять же волей Судьбы) весь мой лагерный архив оказался у меня дома – в Таллинне. Получилось так, что через три месяца после перевода заключенных из Мордовских лагерей в Пермские лагеря, меня, Владлена Павленкова и еще двоих зэков отправили в Пермскую тюрьму.

Ожидалась амнистия в стране, и нас четверых, чтобы мы по этому поводу в лагере «не мутили воду», органы КГБ решили убрать на время из этого «злачного места». Но пока нас не было в Мордовской зоне, туда прибыли поездом мои чемоданы, поскольку меня и Владлена^[8] везли в Пермскую зону не вместе со всеми заключенными и их багажом – в «Столыпине», а несколько позже – без багажа, в наручниках и самолетом.

Теперь же, получив мой багаж, лагерное начальство, не зная точно, куда и зачем повезли нас четверых, прямо с вокзала отправило эти чемоданы с вещами в Эстонию – на адрес жены, без всяких разъяснений ей по этому поводу. Освободившись из заключения, я сразу же обработал так чудесно попавшие в мои руки свои же тюремные и лагерные записи. И через год предварительная версия книги под рабочим названием «Зона» была готова. Но от этой заготовки до нормальной повести надо было еще пройти расстояние немалое. К тому же, в то время дальше архивов КГБ книга, если бы она была написана, вряд ли дошла бы.

Походы по рериховским местам Алтая, строительство музея Рериха в алтайском селе Верхний Уймон, начатое группой Алексея Дмитриева, лекции по каналам Общества знания, всякого рода переписка с единомышленниками – все это также настоятельно требовало четкости слова и отточенности пера. Учитывая все это, я и стал нештатным корреспондентом газет «Советская Сибирь» и «Вечерний Новосибирск». Вскоре у меня возникла идея о публикации серии очерков об Алтае и Рерихах, которую редакции газет одобрили, подкрепив свое одобрение соответствующими командировками.

И летом 1978 года я вновь посетил теперь уже знакомые для меня алтайские предгорья. Осенью появилась в газете и первая статья этой серии под названием «Свет рериховских гор».

«Утром с группой туристов мы выехали на Усть-Коксу, – делился я с читателем своими впечатлениями от поездки по Алтаю. – Осилив Ябаганский, перевал, остановились в Усть-Кане… «На горных кряжах лежат красные комиссары, – записывал здесь Николай Константинович в своем дневнике. – Много могил по дорогам, и около них растет густая трава». На вершине Кырлыкского перевала традиционная остановка – у горного источника. Вода в нем иссине-прозрачная, ароматная, ледяная… Плотной стеной высятся горы. «В скалах, стоящих над Карлыком, чернеют входы пещер» (Н. Рерих). Пещеры видны из окон автобуса. Ребята-спелеологи сверяют их по своим картам, намечают маршруты. Когда-то алтайцы прятались в этих гротах от набегов иноплеменников. Перемахнули Синий Яр и Громатуху… И лишь только солнце выкатилось из-за гор, мы уже вышли к берегу Коксы. Воздух дрожал в первых лучах света. И «неслыханная прозрачность тонов» (Н. Рерих) делала мир призрачным и чудесным…