Кольцо вражеских войск, замыкавшее город, видимо, и явилось для меня предтечей тех кольцевых спиралей колючей проволоки, которые затем цепко и долго окружали и тело мое, и душу.

 
Мне не пришлось быть на войне.
Но Ленинградская блокада —
Как день ненастный, как во сне
Кошмаров призрачных громада.
И в памяти глаза в слезах
Над маленькой моей постелью.
Свеча в углу и грусть в углах,
Беда в натруженных руках,
Беда в плечах, беда в бровях,
Беда, стоящая за дверью.
Но что малыш запомнить мог —
На сковородке от картошки
Очисток жареных клубок
И крошки хлеба на ладошке.
Да в утро синее – снаряд,
Стена, сорвавшаяся с места,
Огонь, пылающее кресло
И матери кричащий взгляд.
Какой-то женщины тепло,
Ее заботливые руки…
И неподвижных глаз стекло…
И простынь… И рыданий звуки…
Особо помнилась шинель —
Почти до пят. А в ней мужчина.
На скулах с проседью щетина
И запах табака на ней.
И руки – сильные, большие
Меня под самый потолок Подбросили…
И слезы были…
И крик отца: Ты жив, сынок!
 

Сразу после войны – школа (1946–1956), затем – Техническое училище при заводе «Электросила», после которого – двухлетняя работа токарем на кораблестроительном заводе Ленинграда.

В школе перебивался я с хлеба на квас – с тройки на четверку, завидуя своему соседу по двору и по парте – круглому отличнику.

А как вечерами он тренькал на семиструнной гитаре – дворовые мальчишки слушали, забыв о девочках. Правда, я тоже старался тянуться за лидером. Пробовал на домре играть, на альте и валторне надувал щеки, там – за шахматами пешки передвигал, здесь – из тонкого бамбука самолетики строил, в другом месте – в балетном классе у зеркала и сюда ножкой, и туда. И даже мать вызывали в школу для показа ей моих непристойных стихов.

– А посмотрите, сколько здесь ошибок-то, – возмущалась и возмущалась учительница по русскому языку, перелистывая перед удрученным лицом матери листы моей «поэмы» про Марфу и Федора.

Но если что и захватило меня в юные годы, так это запах канифоли, таинственные прямоугольники конденсаторов и трубочки сопротивлений, не говоря уже о завораживающих огоньках радиоламп. Из всего этого материала, оказывается, можно было спаять говорящую голосом диктора всесоюзного радио хитроумную штуковину. Ясно, что не хватало мне времени на школу.

К тому же увлекался я книгами. Вот смотрю сейчас свои конспекты тех школьных лет: выписки из произведений Ф. М. Достоевского – моего любимейшего писателя; «Очарованный странник» и «Запечатленный ангел» Н. С. Лескова; «Страдания юного Вернера» И. В. Гете и другие.

Среди них и более двадцати мелко исписанных страниц – особо приглянувшиеся места из книги Этьен де Сенанкура «Оберман», написанной почти 200 лет назад.

«Я заглянул в себя, осмотрелся вокруг, – читаю отзвучавшее во мне тогда, – я спрашивал людей, чувствуют ли они подобное мне; я вопрошал, отвечает ли окружающий мир моим наклонностям; и я увидел, что нет согласия между мною и обществом, между моими потребностями и тем, что создано им… Силою воображения я пытался облагородить многообразные предметы, привлекающие людские страсти, и ту химерическую цель, которой люди посвящают свою жизнь.

Я хотел это сделать и не мог.

Почему земля представляется мне столь унылой?

Мне не дано насытится, ибо я повсюду нахожу пустоту».

И я думаю сейчас, что эти строки из Сенанкура, выписанные в тетрадь более 40 лет назад, стали для меня почти пророческими.

Из заводских лет не уходит из памяти плотный красивый парень. Станок его стоял перед моим – и я постоянно видел его со спины, удивляясь той легкости и виртуозности, с какой он управлялся с железом или латунью, превращая их в замысловатые и красивые штуковины, так необходимые зачем-то кораблям, которые наш завод строил. Всегда этот парень был в шляпе и в галстуке, всегда опрятен и с чистыми руками, не в пример моим – замасленным.

А как шикарно он мог после обеда, на третье, если состоялся спор или соревнование на эту тему с ним, выпить, небрежно развалясь и обмахиваясь широкополой шляпой, 10 стаканов компота. Соперника в туалет несут, а он – как ни в чем не бывало.

И женщина помнится – молодая, в рабочем халате. Фигура не удалась у нее, но небесного цвета глаза и форма лица меня поражали. И когда в цеховом ларьке мы оказывались в одной очереди за кефиром, каждый раз сокрушался я такому несоответствию в ней природы.

Да и часто так – форма цветет, а душа воняет.

Или напротив – прекрасная душа зажата в невзрачной форме.

Какая-то все же червоточинка зарыта в природных явлениях.

Мы же продолжаем упорствовать в своих заключениях: как внутри, так, мол, и снаружи; как на поверхности, так и в глубине. Это, видимо, отголоски еще седых метафор великого Гермеса: «Как внизу, так и наверху, ради сохранения чуда единства».

Для прямолинейных принципов это, наверное, так и есть, а при их проявлении, когда один из них наталкивается на другой, – получается их кривое отображение.

Помню, добираясь трамваем до работы и стоя в углу его задней площадки, я скрупулезно и внимательно вчитывался в учебник гинекологии для высшей школы. И случись вдруг что – выскочив из трамвая, я смог бы принять сложные роды, пусть даже и с кесаревым сечением.

В другой раз, в ночные смены, когда остывала горка деталей, проточенных на станке, я устраивался на замасленный ящик и осторожно, чтобы не испачкать страниц, перелистывал фундаментальный труд по взрослой и детской психиатрии. Откуда берется тело и что такое сознание – интересно мне было знать еще с тех самых лет.

Или судебная медицина со мной. И дома, и на работе листаешь и смотришь на творения рук человеческих по отношению к себе подобным. Рожаем детей, сами сходим с ума, убиваем друг друга – чудесный результат долгого пути человечества к «совершенству».

Воистину, время течет, но нравственность человеческая застыла на месте. Может быть, оттого это, что надоело нам к этому совершенству идти, или оттого, что идти устали? Может быть, и придуман там, на Верху, Конец Света, чтобы мы смогли отдохнуть немного от самих себя по ту сторону земного быта, оглядеться спокойно в нем без ножа в кулаке, без мата в горле, а потом, вернувшись куда-нибудь на Сатурн, неспешно продолжить на новой кухне и в новой спальне свою незамысловатую эволюцию.

В отпуске летом 1959 года, загорая на песке у Петропавловской крепости и внимательно наблюдая за неустанным движением невских волн, я лениво перелистывал подзабытые учебники, пробуя поступить в ту самую школу, в которой все про всё знают – что такое жизнь и смерть, с чем едят атомы и молекулы, и чем отличается движение планет от движения человечества.

Знали там, наверное, и почему вот этот старик, седой как лунь, но загорелый и кряжистый, положив на скамеечку тюбетейку, вставал затем на голову и стоял так не малое время.

Между купаниями и разного рода размышлениями, незаметно для себя я поступил осенью на химический факультет высшего военно-морского училища инженеров оружия.

Тоже ведь перст Судьбы. Не попади я на кораблестроительный завод, не встретились бы мне двое статных офицеров, приглашавших нас в свое закрытое учреждение, которое располагалось на проспекте Сталина, почти в самом его конце, в шикарном здании бывшего Дома Советов. И что было в этом учреждении, никто не знал, поскольку никаких табличек на высоких и массивных дверях не висело, а вокруг все было спокойно и тихо.

Но мне нравились эти военные. Особенно – морские офицеры: дисциплинированные, подтянутые, всегда побритые, с кортиком на боку. Да и потом – в училище была та самая электроника и ядерная физика, которые меня весьма занимали. Разруха еще, послевоенное время, а вот рвалась душа в какие-то дали.

Случайность это или закон, но чем больше со всех сторон духовные поиски человека притесняются обстоятельствами жизни, тем более Нечто, находящееся в нем, устремляет его кверху.

Может быть, потому, что – некуда больше?

Извини, Друг, бумага, конечно же, так себе – сероватая. На хорошие белые листы, да еще с разводами, как у инопланетян, т. е. как у иностранцев, денег нет – порой огурец сыну купить или яблочко, не говорю уж о мясе и сыре, не знаешь на что. Цены растут быстрее, чем мой малыш. И с тех пор как я писал тебе, Всеволод, а пока еще – Севочка, подрос, и после Конца Света, в сентябре, пойдет в первый класс. А там – учебники, тетради, карандаши и резинки, линейки и пеналы… И новая уйма денег.

Им бы так жить – тем, кто определил нам такой прожиточный минимум. Лишний раз убеждаешься, что человек думает животом. По толстому или тонкому животу – и житейская логика. Отсюда и пословицы: сытый голодного не разумеет. И как бы там думцы ни напрягали свои упрямые затылки «за народ», никогда не понять им, каких усилий стоит сегодня «свести концы с концами» от пенсии до пенсии, имея 400 рублей в месяц, отсюда – минус плата за квартиру, минус за свет, а иногда еще здесь и внук, брошенный матерью. Зато какая историческая забота думцев о себе самих, о собственном гарнире с толстой сарделькой, о белой рубашке и синих штанах. «Эй, вы там – наверху, не топочите как слоны», – пела Алла Пугачева. Но чтоб слона прокормить, пищи надо не мало из государственных средств.

К началу третьего тысячелетия довести русский народ до такого предела – это надо суметь. Так исхитриться, извернуться так, «такую вот рокировочку сделать» (Ельцин), чтобы до такой степени народ обнищал, во всем изверился. При наших-то лесах и могучих реках, при всем том, что лежит и на поверхности, и в недрах русской земли. Не те нынче цари пошли и министры, не те и думцы – мелкие, пузатые, напористые, особенно, если касается это их собственных карманов. Наверное, резиновые эти карманы на их пиджаках, а длинные галстуки – не иначе как место для долларовых заначек от жены и детей. Неужели на всю Россию-Матушку ума лишь одна палата, да и та на подмостках театра под названием «Дума»? Или бывшие партаппаратчики, снова взявшие власть и поменявшие в гардеробах волчьи шкуры на одежды овечьи, уже и есть обновление, уже и есть перестройка? Но ясно же, как не тасуй колоду карт, король в ней всегда королем остается, а мелочь – мелочью. Разве что сменились козыри. Но что-то незаметно, чтобы главенствовал на Руси Король Червей. Как и прежде, правят пики и жезлы с бубями в карманах. Как и прежде, лиса носит шубку свою, а то и две. И с неприкрытой задницей прыгает заяц.

Смутное время.