«Ни хрена он не может», – решил про себя Поляков и двинулся в ту же сторону. Фашисты между тем на правом фланге осмелели. Всё быстрее они продвигались вперёд. Почуяв нашу слабину, туда же стали смещаться наступающие центрального сектора. Поляков добрался до ближнего пулемётчика. Лёг рядом.

– Справа цели видишь?

Тот кивнул:

– Вижу, товарищ командир, вижу.

– Так что ж не бьёшь?

– Щас подмогнём. Тут со своими не успеваю управиться.

Но огонь перенёс. Однако обороняющимся это мало помогло. «Так и знал – ни хрена этот Щеглов не умеет», – подумал Поляков. А немцы уже до самого ручья добрались. Теперь они, предчувствуя близкий успех, бежали кучно, в полный рост. Первые уже в воду ступили. Тут и заработал пулемёт. Ближних к нему как бритвой срезало. А потом и до остальных дело дошло. Там, на той стороне ручья, степь полого спускалась к воде. И залёгшие было фашисты, перед пулемётчиком были как на ладони. А он хладнокровно делал своё дело. Покончив с передними, перенёс огонь дальше. Никому пощады не было. Поляков приостановился. «Вот это да! Ну и Щегол! Ну, молодец! А я ругал его. Герой!».

Атакующие не выдержали. Мало того что лихой пулемётчик косил их, как капусту. Так ещё и второй, центральный, бил в том же направлении. Немцы попятились, попятились и побежали. Побежали сначала с правого фланга, ну а там уж стадные законы сработали: мало-помалу к ним присоединились наступающие в центре, а затем и все остальные. Красноармейцы спокойно вели огонь по бегущим, потери противника росли на глазах. Да кто их считал?

Поляков вздохнул. «Однако отбились. Вряд ли сегодня ещё полезут. Надо Щеглову спасибо сказать. Из молодых, да ранний. Удачно я его к пулемёту направил».

И он двинулся дальше – поощрить лихого пулемётчика. Щеглов стоял почти в конце траншеи. Лицо грязное, потное. Ворот гимнастёрки расстёгнут, ремень болтается где-то внизу впалого живота. А улыбка – до ушей. Увидел Полякова.

– Ну, как мы их, товарищ старший лейтенант?

Поляков молча обнял его, прижал к груди. Отстранился. Глаза горят.

– Молодец! Ну молодец! Что б мы, Щеглов, без тебя делали? Чуть ли не один с фашистами расправился!

Щеглов отступил. Радостно сообщил:

– Так, товарищ командир, это не я.

– Как не ты? Сам по себе он стрелял, пулемёт твой? Или с божьей помощью? Так Бога нет. Ты что, Щеглов, на радостях того? – Поляков покрутил пальцем у виска.

Улыбка Щеглова погасла.

– Не того я, товарищ старший лейтенант. Это вот она.

Связной отступил ещё на два шага назад и указал рукой на короткий ход в траншее, где и находилось пулемётное гнездо. Поляков подался вперёд, кинул взгляд на пулемёт. Там, в конце окопа, на самом его дне, сидела, поджав под себя ноги, девушка. Скорее, даже девочка. Чернявая, в стареньком голубом платьице.

– Она? – удивился Поляков.

Девушка молчала, испуганно глядя на него иссиня-чёрными, как у цыганки, глазами.

– Она, она, – затараторил Щеглов. – Я у ней только вторым номером был.

– Неё, – автоматически поправил Поляков.

А Щеглов продолжал:

– Наших-то сразу двоих побило. Видно, одной очередью. Вон они. – Он кивнул в конец основной траншеи, где прикрытые плащ-палаткой лежали тела пулемётчиков.

Поляков повернулся к девушке.

– Ну, кто такая?

Та неожиданно резво встала.

– Рядовая Наливайко! – И неуверенно добавила: – Наталья.

– Рядовая? – насмешливо протянул Поляков. – Откуда ж ты взялась, рядовая?

Девушка кивнула куда-то в тыл.

– Да из села вот, из Петровки. Я у них заночевать попросилась, а тут бой. Вот я и прибежала помочь.

Поляков усмехнулся.

– Вишь ты – прибежала помочь. – Посерьёзнел. – Ну, по правде говоря, помогла. Крепко помогла. За это спасибо.

– Служу трудовому народу! – вырвалось у Натальи.

Поляков пропустил это мимо ушей. Продолжил своё.

– Так, где ты с пулемётом так лихо управляться научилась?

– Я, товарищ старший лейтенант, на заставе родилась и выросла. Так что изо всех видов оружия…

– На заставе… И что там, на заставе?

– На заставе папка мой был старшиной. Там и росла. А в июне на побывку приехала. Батя чувствовал: вот-вот война начнётся. И отправил нас с мамой к бабушке в Крым. Война началась на второй день после нашего отъезда. Далеко не уехали – попали под бомбёжку, мама погибла. Что с папой – не знаю. Одна решила в Крым добираться. Вот до Петровки добралась. Дальше вы знаете.

– Да, история. Что же мне с тобой делать?

– Ничего не делать. Обмундировать. Я ж говорю – рядовая.

– Рядовая… – Протянул задумчиво Поляков. – А где Любавин?

– Задело его, товарищ старший лейтенант. – Доложил подоспевший командир роты.

– Сильно задело? – встревожился Поляков. Он сразу забыл о девушке.

– Да не очень. Руку. Кажись, сквозное. И бок слегка царапнуло. Только крови много потерял – еле уговорили на НП перейти. Перевязали кое-как. Санинструктора убили. Нету у нас больше медиков. Толком перевязку сделать никто не может.

– Я могу.

Это из угла, от пулемёта.

Поляков резко обернулся. Наталья. Конечно, она. Он покрутил головой.

– И из пулемёта ты можешь. И перевязать ты можешь. Тоже на заставе научилась?

– Никак нет. Три курса мединститута.

Жорка вскинул брови.

– Три курса? Когда ж ты успела? Тебе сколько лет? Наталья пожала плечами.

– Двадцать.

– Двадцать? – удивился Поляков. – Я б тебе и семнадцати не дал.

Наталья кивнула на поле боя, в сторону фрицев.

– В семнадцать я бы так не сработала.

– Да уж. А что ты так долго не стреляла? Нервы мне все извела. Я решил было: всё, придётся в рукопашную идти.

Вмешался Щеглов.

– Я кричу ей: давай, давай! А она молчит, только стволом влево, вправо водит. У ней нервов совсем нет.

– У неё, – снова автоматом поправил Поляков.

– Ну, у неё, – исправился Щеглов. – А потом как начала шарашить! Я вообще обалдел!

– Ладно. – И к Наталье: – Так что ж ты так долго не стреляла? Кино насмотрелась?

Та кивнула. Поляков почесал затылок.

– Ну, ну. Может, и правильно. Шуганула ты их здорово. Запомнят. А теперь давай-ка, Анка-манка, к раненым. Зачисляю тебя в батальон санинструктором. Но при случае про пулемёт тоже не забывай. Пулемётчики у нас нынче на вес золота. – Окликнул старшину. – Петрович!

Молчание. Жора окликнул громче.

– Старшина Серобаба!

Потом как на плацу – во весь голос:

– Старшина Серобаба!

Откуда-то из-за спин бойцов и командиров послышалось:

– Да тут я, тут. Иду.

Петрович протискивался в узкой траншее к командиру. Оттёр плечом ротного, молча встал перед Поляковым. Тот так зыркнул на него, что старшина быстренько застегнул воротник гимнастёрки, надел заткнутую за ремень вконец измятую фуражку и, приложив к ней руку, доложил:

– Старшина Серобаба по вашему приказанию прибыл. Поляков насупился. Помолчал, критически разглядывая подчинённого. Потом процедил сквозь зубы:

– Прибыл он. Осчастливил. Ладно, об этом потом поговорим. Принимай пополнение. Санинструктор батальона рядовая Наливайко. Проводи сначала к Любавину. Потом передай, что там у нас из медицины осталось: бинты, медикаменты и прочее. Обмундируй. Всё ясно?

Серобаба пожал плечами.

– Та ясно. Только чем обмундировывать? Размеры…

Поляков перебил его. Вскипел.

– Так что, не ясно? Вы…

Сдержался. А Серобаба уже всё понял.

– Ясно. Ясно, товарищ старший лейтенант. Слушаюсь! Всё будет сделано.

И к Наливайко. По-украински:

– Пишлы, пишлы, донька. А то гриха нэ обэрэшься.

Петрович схватил её за руку и быстренько увёл.

Так Поляков и познакомился с Натальей. С тех пор они не расставались.

Следующий день был самый тяжёлый. За всю войну самый тяжёлый. Фашисты всерьёз взялись за дело: и артиллерия с миномётами по ним били, и юнкерсы утюжили – и бомбили, и из пулемётов свинцовым дождём поливали. И атаки одна за другой наваливались. То слева, то справа противник пытался прорвать оборону. С утра до самого вечера не затихали жаркие бои. И всё же они выстояли. К вечеру в поле дымились восемь фашистских танков, а бойцов у Полякова осталось тридцать два человека. Погиб и Любавин.

Наступило затишье. Вся поляковская позиция была изрыта воронками. Сам он, в изорванной гимнастёрке, грязный, потный и прокопченный, сидел на пригорке и думал: «Что делать»? А что тут думать? Комиссар приказал два дня продержаться, шли уже третьи сутки. Да и как держаться? Людей, считай, нет. Боеприпасы на исходе, ПТР-овцы погибли, вместе со своими ружьями. Пулемёт один остался. Обороняться некому. А главное, задачу они выполнили.

Той же ночью отряд Полякова оставил позиции. Убитых похоронили в братской могиле на погосте в Петровке – старики сельские помогли. Поляков дал команду двигаться на восток, где уже занимался рассвет. Сам задержался, подошёл к стоявшем кучкой селянам.

– Ну что. Спасибо, отцы, за помощь. Простите, что уходим. Не наша вина. Вот они, – кивнул на свежую насыпь братской могилы, – за вас и за ваших родных жизни свои положили. Но знайте – мы вернёмся. Это только начало. Нет на земле такой силы, чтобы матушку-Русь на колени поставила. За всё ответят гады, за всё спросим! – Он поискал среди селян старика попредставительнее, и вручил ему несколько листов мелко исписанной бумаги. – Вот, дед, храни. Это список тех, кто в могиле этой в селе у вас остался. Вернёмся – памятник поставим. Чтоб все фамилии были. Лично проверю!

Старик кивал головой и моргал слезящимися глазами. Поляков отошёл было от него, потом возвратился.

– Дай-ка на минутку список. – Достал замусоленный химический карандаш, жирно обвёл фамилию Любавина. – Вот этого на первое место поставь. Он у них командиром был. Лихо дрался.

Дед вскинул голову.

– А не ты?

– Я – заместителем. Держись, дед. Дождись нас – не сомневайся, мы вернёмся.

Снял фуражку, оглянулся на могилу, пригладил волосы. На душе было тяжело. «Прощай, Иван Кузьмич», – мысленно попрощался он с Любавиным. За прошедшие три дня ни разу не назвал Жорка своего так кстати пришедшегося заместителя по имени-отчеству. Подумал: «Теперь ему уже всё равно. А как могли бы мы с ним ещё повоевать!».

Светало. Через два часа они были у своих. Встретили их неласково. Отвели в тыл, в большое село. Какой-то майор долго разглядывал документы, грозился разоружить. Орал на строптивого Полякова. Несколько успокоившись, втолковывал ему:

– Ну, пойми ты, голова садовая. Не знаю я, что с тобой делать. Люди у тебя – с миру по нитке. Сам – неизвестно откуда. Куда и как я вас зачислить могу? И потом: вас всё равно сначала проверить надо.

– Нас два дня фашисты проверяли. Видишь – тридцать два бойца. Я – тридцать третий. А было триста тридцать. Ты это понять можешь? Ты посмотри на них! – Он потряс кулаком. – Это чудо-богатыри. Они только что из ада вырвались. И оставили там, – он кивнул в сторону Петровки, – горы фашистских трупов. И восемь танков, между прочим. Ты-то сам хоть одного живого фрица видел?

Майор обозлился.

– Не видел, так увижу. Мы здесь тоже не в бирюльки играть собрались.

Поляков махнул рукой.

– Знаешь что? Ищи начальство. А мы двое суток из боя не выходили и ночь не спали. Товарищей хоронили. Сбегай в Петровку, проверь.

Повернулся к своим.

– Кто теперь командиром будет, не знаю. Но пока я. Видите дерево у хаты? – Махнул рукой в направлении большого тополя. – Вот давайте туда. Отдыхайте. Теперь мы все под ним поместимся, всем место найдётся. Оружия не сдавать.

Строй рассыпался. Люди побрели к тополю. Поляков повернулся к майору.

– Ну что, товарищ майор? Мы все на месте и ждём команды. – Наклонился к майору, почти прошептал: – Только без кипиша, майор. Ты думаешь, это так, шантрапа? С миру, говоришь, по нитке? Видел бы ты их в бою! Соколы! У каждого на счету по паре десятков уничтоженных фашистов. Это я тебе говорю! А как твои себя в бою покажут – это мы ещё посмотрим.

Майор кивнул на Наталью. И с ехидцей:

– И у этой?

– Нет, – протянул Поляков. – У этой не пара десятков. Тут, брат, сотнями считать надо. Она пулемётчица.

Жорка сидел под тополем на тёплой ласковой земле. Тишина. Где-то гудел шмель. Пели птицы. Как будто не было войны. Склонив голову на грудь, он задремал. Ему снился родной город, своя утопающая в зелени улица. Сад у дома и большой обеденный стол под вишней. И бабушка Екатерина Ермолаевна, подающая в большой зелёного цвета кастрюле борщ. Она поставила её на середину стола, приговаривая:

– Вот борщец, так борщец! Ешьте, детки, борщец.

А у Жорки рука не поднимается взять тарелку с красным, наваристым, аппетитным борщом. И Димка, младший брат, трясёт его за плечо.

– Товарищ старший лейтенант, возьмите борщец! Это ж борщец, так борщец! Товарищ старший лейтенант!

Поляков с трудом приподнял веки. «Откуда здесь Димка? И борщец?» А Димка за плечо трясёт всё сильнее. Поляков проснулся и мигом вскочил на ноги. Рядом стоял майор.

– Сморило? Понимаю. Там командиры прибыли. Пошли.

Часовой беспрепятственно пропустил их в большую избу. В комнате находилось несколько офицеров.

– Начальство, – сразу определил Поляков.

– Товарищ генерал, – начал майор.

В эту минуту один из присутствующих, склонившийся было над картой, обернулся. Он глянул на вошедших, глаза его широко раскрылись.

«Комиссар», – узнал его Поляков.

А тот, широко раскинув руки, сделал несколько шагов навстречу и воскликнул: