Цитаты из книги «Разговоры с Джемалем»

Г. Д.: Абсолютно точно. Я хотел это упомянуть. С 1870 по 1900 год в Америку приезжали миллион человек в год, 30 миллионов за 30 лет – это гигантская цифра. Если мы сравним это с сегодняшним днём, то миллион прибывших в Европу – это уже какие-то вопли страшные, а там миллион каждый год. Эти люди попадали сразу в очень жёсткие условия, крайне жёсткие, достаточно вспомнить фильм «Однажды в Америке». Это трущобы, это гетто, это шестнадцатичасовый рабочий день, абсолютное отсутствие всяких перспектив. И так было в общем-то до конца 30-х годов, до начала Второй мировой войны. Все эти люди стали кем-то именно с этой войны. Вторая мировая война сделала из них американцев с большой буквы, которые приехали на танках в Европу устанавливать новый демократический либеральный мировой порядок. То есть они стали кем-то. Были никем, стали кем-то, и вот американская империя по-настоящему началась с 1944 года.

Это не важно. Если посмотреть на Россию в 1913 году, это огромное море людей, которые были в подавляющем большинстве неграмотными или малограмотными. Они были узко, локально ориентированы. Это были люди, которые жили домотканым, доморощенным натуральным хозяйством. И их было огромное количество, потому что численность населения царской империи в канун войны было примерно 150 миллионов. Это по тем временам гигантская цифра, это в четыре раза больше, чем жило в Австро-Венгрии, которая была не последней империей в Европе. И всё это количество людей внезапно перелопачивается, взлохмачивается, переводится в состояние жёсткого стресса сначала четырьмя годами окопной войны, потом Гражданской войной, голодом, а потом неким проектом – партийным проектом, который придаёт всему этому хаосу смысл, движение.

Так вот, империя – это очень специфическая ситуация в этом прогрессе, как повышении стоимости жизненного времени, когда взрывным образом время огромного количества людей из состояния, близкого по стоимости к нулю, переводится в очень крупную цифру. Были люди никем и звать их было никак, и внезапно они становятся кем-то. Как аббат Сийес говорил: «Кто было третье сословие – никто. Кем оно должно стать – всем». Мы можем то же самое сказать и о четвёртом сословии. Вот четвёртое сословие уже товарищ Сталин предложил сделать всем и сделал в какой-то момент. При этом, конечно, эти люди должны хотеть стать всем, а не то, как если бы их за ухо втягивали. Вот в Англии, допустим, был процесс вытягивания за ухо, то есть людей сгоняли с земли.

Но если вдуматься в то, что такое прогресс в самом широком смысле слова, то это рост стоимости жизненного человеческого времени, это рост капитализации человеческого фактора. Я не раз высказывался на эту тему. Вот, допустим, крестьянин, который сидит у себя в медвежьем углу, – он ничего не стоит. Его жизненное время ничего не стоит.

Язык как средство мышления. А сегодняшний язык благодаря глобальному обществу всё больше и больше лишается статуса аппарата мышления и всё больше и больше становится средством коммуникации, а потом – и посткоммуникации. На финальном этапе язык превращается в набор сигналов, которые вы не можете связно воспроизвести, потому что там нет никакого содержания. В качестве примера послушайте выступление какого-нибудь политика или чиновника, который должен вам объяснить, что всё не так уж плохо. Например, в Алма-Ате, на медиафоруме, куда я некоторое время ездил каждый год, выступали серьёзные люди. Например, сенатор США, который приехал для того, чтобы объяснить смену курса на миролюбие (только что Обама пришёл). И его спрашивают: «А почему вы из Афганистана не уходите? А почему вы отсюда не уходите?» И он, начиная отвечать, говорит: «Ну, прежде всего, позвольте мне выразить благодарность за ваши вопросы и за тот интерес, который вы проявляете». Это первая и последняя фраза, которую вы можете воспроизвести, потому что всё, что он дальше говорит, – это набор бессмысленных звуков.

Возражаю категорически. Потому что и восьмичасовой рабочий день, и право женщин голосовать – это не элементы утопии. Восьмичасовой рабочий день возможен, потому что резко возрастают производительные силы, и четырнадцатичасовой рабочий день уже не нужен. Просто потому, что будет перепроизводство. Девать продукцию будет некуда, с одной стороны. С другой стороны, есть вполне хищнический настрой хозяев на то, чтобы вытянуть женщин со своих кухонь, от своей плиты и просто использовать их как разменную монету в голосовании, послать их на работу. Потому что их жизненное время тоже нуждается в капитализации. Вы представляете, когда половина общества вообще не задействована в капитализации жизненного времени? А мы сделаем так, что сейчас сотрудниц, работниц введём в социальный оборот, и насколько резко у нас подскочит совокупность человеческого капитала? Это хищническая мысль

Правильно, потому что человек прошёл длительный процесс поглощения его как человека, как человеческого фактора обществом. Допустим, сто – сто пятьдесят лет назад в медвежьих углах крестьяне русской губернии или притонские рыбаки не были интегрированы в общество, по крайней мере в такой степени. Потому что община, которая имела место в рыбацкой деревне, или пахотная община в России – это не общество. Это действительно община. Община – это не общество. Это узкий круг людей, которые знают друг друга, это система личных связей, личных индивидуальных отношений между семьями, между членами этого маленького посёлка, городка, деревни. Но по мере того, как эти люди перемещаются в большие центры, мегаполисы, их потомки превращаются в винтики, чьё человеческое содержание мало-помалу растворяется. Потому что они довольны этим положением, потому что они просто находятся в социальном сне. Обо всём этом нельзя сказать, что это хорошо.

Таким образом, прогресс заключается в том, чтобы наращивать стоимость человеческого капитала. Которая заключается в оценке времени, а ведь это, честно говоря, есть отчуждение в чистом виде, то есть это прямое ограбление человека. Да, конечно, офисный планктон не будет сравнивать себя с дедами и прадедами, потому что офисный планктон ходит на фитнес, в ночные бары и клубы и он доволен своей жизнью. Но ведь офисный планктон двумерен абсолютно, ибо вся его жизнь – это трансформация длительности в стоимость. Вот это и есть прогресс.

Сначала повышаем стоимость времени мужчин, потом мы видим, что у нас есть ресурс – бабы не работают, бабы занимаются чёрт-те чем: стоят у плиты, с детьми возятся. Ну-ка давайте их в экономику бросим и за счёт этого тоже накрутим стоимость их жизненного времени и получим прирост общего капитала, связанного с человеческим временем. После этого начинаем смотреть – а где у нас ещё фермеры сидят. Сокращаем эти медвежьи углы, заставляем их мигрировать в город. Сначала безработными, потом используем их на примитивных строительствах дорог, заводов. Если они в конечном счёте всё же оказываются безработными, то мы нагружаем их функцией участников социальных программ, то есть они получают пособие, и вокруг них крутится ещё много людей, которые получают за то, что занимаются этими безработными

А в действительности прогресс несёт в себе и очень серьёзный негативный смысл. Вот допустим, если посмотреть на современный мегаполис, где 90 % жителей – потомки тех, кто сидел по медвежьим углам ещё три поколения назад. Какие-то рыбаки, если взять Париж – то это бретонские рыбаки, какие-то крестьяне, а французские крестьяне сто лет назад были очень дремучими, не менее дремучими, чем российские крестьяне. Они сидели все по своим углам, и, метафорически выражаясь, время их с точки зрения тогдашней экономики стоило копейку, причём день, год, а может, и вся их жизнь стоила копейку, если посмотреть с экономической точки зрения. А у их потомков, которые уже являются офисным планктоном, час уже стоит очень дорого. В этом смысле прогресс есть не что иное, как повышение стоимости жизненного времени обитателей мегаполиса. И мы видим, что воронка этого прогресса заточена на то, чтобы увеличить массу стоимости