– Я не грезила. Я очутилась за пределами моей гримерной непонятно как. Вы как-то вечером видели мое исчезновение, друг мой, может быть, вы объясните мне это, а я не могу. Скажу только, что я подошла к зеркалу и не увидела его перед собой, я стала искать его, шагнула вперед, но его не было, и гримерная тоже исчезла. Я оказалась в каком-то сыром темном коридоре… Я испугалась и стала кричать…

Вокруг все было черно, только вдали светильник слабым красноватым отблеском освещал угол стены, где коридор делал поворот. Я крикнула. Мой крик повис в темноте, поскольку пение и скрипка умолкли. И тут неожиданно во тьме чья-то рука опустилась на мое запястье. Вернее, нечто костлявое и ледяное уцепилось за мою руку и больше ее не отпускало… Я крикнула. Чья-то рука обхватила меня за талию и приподняла. Какое-то время я отбивалась в неописуемом ужасе, мои пальцы скользили по влажным каменным стенам, совершенно гладким. Потом я перестала шевелиться; я почувствовала, что вот-вот умру от страха. Мы оказались у красного светильника, и в слабом свете я увидела, что нахожусь в руках человека, закутанного в широкий черный плащ, лицо его было полностью скрыто под маской… Я сделала отчаянную попытку вырваться, тело мое напряглось, рот открылся для крика, но возле рта на лице я почувствовала ладонь… От нее исходил запах смерти! И я лишилась чувств.

Сколько времени я была без сознания? Не помню. Когда я открыла глаза, человек в черном и я – мы по-прежнему были в темноте. Потайной фонарь, поставленный на землю, струящийся фонтан. Вода, журча, лилась откуда-то из стены и исчезала под камнями, на которых я лежала; моя голова покоилась на коленях человека в плаще и в маске. Мой молчавший спутник осторожно, внимательно, деликатно смачивал мне виски, и это мне показалось даже ужаснее, чем грубость, с которой он только что похитил меня. Его руки при всей легкости прикосновений источали запах смерти. Я слабым жестом отстранила их и прошептала: «Кто вы? Где „голос“?» Ответом был лишь вздох. Вдруг до моего лица дошла волна теплого дыхания, и в потемках, рядом с силуэтом человека в черном, я различила нечто белое. Человек в черном приподнял меня и положил на этот белеющий предмет. В моих ушах отдалось радостное ржание, и я прошептала: «Цезарь!» Животное вздрогнуло. Друг мой, я узнала того самого белого коня из «Пророка», которого нередко угощала сладостями. Однажды вечером в театре заговорили, что конь исчез, что его украл Призрак Оперы. Но я верила в «голос» и не верила ни в каких призраков, однако теперь я с трепетом спрашивала себя: уж не являюсь ли я пленницей Призрака? Я от всего сердца призвала на помощь «голос» и понятия не имела, что «голос» и Призрак – это одно и то же. Вы слышали о Призраке Оперы, Рауль?

– Слышал, – ответил юноша. – Но скажите, Кристина, что было с вами дальше, когда вы оказались на белом коне?

– Я не шевелилась и покорно лежала в седле. Мало-помалу гнев и ужас, в который меня повергло это жуткое приключение, сменились странным оцепенением. Некто в черном поддерживал меня, и я уже не делала ничего, чтобы освободиться. Удивительное ощущение покоя разлилось по телу, как будто я находилась под благотворным воздействием какого-то эликсира. Чувства были ясными. Глаза привыкли к темноте, впрочем, то здесь, то там вспыхивали слабые огоньки. Я поняла, что мы находимся в узкой галерее, проходящей по окружности через огромные подземелья Оперы.

Однажды, друг мой, всего лишь однажды, я спускалась сюда, но остановилась на третьем подземном этаже, не осмелясь идти вглубь подземелья. А между тем ниже простирались еще два этажа, где мог разместиться целый город. Но меня заставили обратиться в бегство мелькавшие внизу фигуры, и я поспешно вернулась наверх. Там, возле огромных котлов, стояли демоны в черном и, орудуя лопатами, вилами, ворошили горящие уголья, поддерживая пламя. По мере приближения угрожающе раскрывалась багровая пасть печи…

Так вот, в то время как Цезарь неспешно продвигался вперед в той кошмарной ночи, со мной на спине, я вдруг заметила там далеко совсем крошечных, будто в перевернутом бинокле, демонов в черном перед пылающими угольями калориферов. Эти существа то выныривали из темноты, то снова растворялись в ней… Наконец исчезли совсем. Некто в черном по-прежнему поддерживал меня, а Цезарь шел уверенно, сам отыскивая дорогу. Не могу даже приблизительно сказать вам, сколько времени длилось это шествие в ночи; казалось, что мы то и дело поворачиваем и спускаемся по какой-то бесконечной спирали все ниже и ниже, к самому центру преисподней, или, может быть, это у меня кружилась голова? Все же вряд ли это так. Голова моя оставалась ясной. В какой-то момент Цезарь расширил ноздри, шумно втягивая воздух, и понемногу ускорил шаг. Я почувствовала, что воздух стал влажным, и тут Цезарь остановился. Ночь стала светлее. Теперь нас окружало голубоватое свечение. Я огляделась, пытаясь понять, где мы очутились. Мы находились на берегу озера, свинцовые воды которого терялись во мгле, но в голубом свете я разглядела маленькую лодку, привязанную к железному кольцу на мостках.

Разумеется, я слышала о существовании подземного озера, поэтому для меня в этом видении не было ничего сверхъестественного. Но вообразите, при каких исключительных обстоятельствах я оказалась на берегу! Души мертвых, приближающиеся к Стиксу, не могли бы ощущать большее беспокойство! Сам Харон не мог бы выглядеть более мрачным и немым, чем человек в черном, который перенес меня в лодку. Прекратил ли эликсир свое действие? Или свежий воздух окончательно привел меня в чувство? Но мое оцепенение развеялось, я сделала несколько движений, и все мои страхи возобновились. Видимо, мой мрачный спутник обратил на это внимание; резким жестом он отогнал Цезаря, который быстро растворился в темноте галереи, и до меня донесся только звонкий стук подков по каменным ступеням, потом человек отвязал лодку от железного кольца, сел за весла и начал быстро и сильно грести. Его глаза, поблескивавшие из-под маски, не отрывались от меня; я ощущала тяжелый взгляд неподвижных зрачков. Вокруг простирались тихие воды озера. Мы скользили в голубоватом свете, затем снова погрузились во тьму и причалили. Лодка ткнулась во что-то твердое. Меня вновь подхватили на руки. Я, собравшись с силами, закричала, но тут же замолкла при виде внезапно вспыхнувшего света. Сияние было просто ослепительным. Я зажмурилась; призвав все свое мужество, открыла глаза и увидела комнату, которая показалась мне просто наводненной цветами: нелепые цветочные корзины, обвитые шелковыми лентами, такие продаются в цветочных лавках на бульварах, слишком разряженные, – точно такие я обыкновенно находила в своей гримерной после каждой премьеры. Так вот, в центре этого типично парижского назойливого великолепия возвышался человек в черном плаще и маске, со скрещенными на груди руками; он произнес: «Успокойтесь, Кристина, вам ничто не грозит».

Это был «голос»!

Моя ярость была не меньшей, чем изумление. Я бросилась к нему, желая сорвать маску и увидеть лицо «голоса». Человек повторил мне: «Для вас нет ни малейшей опасности, Кристина, если только вы не тронете маску». И, мягко обхватив мои запястья, он заставил меня сесть. Потом упал передо мной на колени, не говоря ни слова.

Этот униженный жест придал мне храбрости, тем более что свет, ясно очерчивающий все предметы вокруг, вернул меня к ощущению реальности. Каким бы невероятным ни казалось это приключение, теперь я находилась среди земных обычных вещей, которые можно увидеть и потрогать. Обои на стенах, мебель, подсвечники, вазы, а также цветы в раззолоченных корзиночках, о которых я даже могла бы сказать, где и за сколько они были куплены, каким-то фатальным образом возвращали мое воображение в атмосферу обычного салона, столь же банального, как прочие, и пошлость обстановки несколько извиняло то, что он находится в подземелье Оперы. Несомненно, я оказалась в руках какого-то невероятного сумасброда, который, как и многие другие, почему-то тайно поселился в подвалах Оперы с молчаливого попустительства администрации, отыскав приют в самом фундаменте этой современной Вавилонской башни, где интригуют, поют и объясняются в любви на разных языках и наречиях.

И потом, «голос», который невозможно было не узнать, стоял передо мной на коленях, и он был обычным человеком!

Я больше не думала о скверной ситуации, в которую попала, я даже не задавалась вопросом, что со мной будет, замысел какого хладнокровного тирана забросил меня в этот салон и какая роль мне уготована: узницы или рабыни в гареме. Нет, я лишь повторяла: «„Голос“ – всего лишь человек!» И вдруг разразилась слезами.

Человек, все еще стоявший на коленях, понял причину моих слез, он произнес: «Да, Кристина! Я не ангел, не гений и не призрак… Я – Эрик!»

Здесь рассказ Кристины снова был прерван. Молодым людям почудилось, что позади них прокатилось эхом: «Эрик!» Откуда взялось эхо? Они обернулись и только теперь осознали, что уже наступила ночь. Рауль пошевелился, собираясь встать, но Кристина удержала его:

– Останьтесь! Необходимо, чтобы вы узнали все именно здесь.

– Почему здесь, Кристина? Я боюсь, что вам вредна ночная прохлада.

– Нам следует опасаться только люков, мой друг, а здесь мы на краю света… Кроме того, я не имею права видеться с вами вне театра. Сейчас не время пререкаться. Не будем давать повода для подозрений.

– Кристина! Кристина! Что-то мне подсказывает, что было бы ошибкой ждать завтрашнего вечера – нам надо бежать немедленно!

– Я же сказала вам: если он не услышит меня завтра вечером, это причинит ему огромную боль.

– Нельзя расстаться с Эриком навсегда и при этом не причинить ему боль…

– Вы правы, Рауль, он не переживет моего бегства. Но шансы у нас равны, – добавила она приглушенно, – поскольку мы тоже рискуем: он может убить нас.

– Так он вас очень сильно любит?

– Настолько, что готов пойти на все, даже на преступление.

– Но ведь его убежище просто обнаружить. Можно пойти туда. Если Эрик никакой не призрак, а обычный человек, с ним можно поговорить и даже силой добиться ответа.

Кристина покачала головой:

– Нет, нет! От него можно только бежать! Невозможно противопоставить что-либо Эрику.

– Но ведь у вас была возможность бежать, почему же вы к нему вернулись?

– Так было нужно. Вы это поймете, когда узнаете, как я ушла от него…

– Ах, до чего же я его ненавижу! – воскликнул Рауль. – А теперь, Кристина, прежде чем выслушать вашу необыкновенную любовную историю до конца, я хотел бы знать: вы его ненавидите?

– Нет! – коротко ответила Кристина.

– Что ж, зачем тогда столько слов? Вы его действительно любите! Ваш страх и ваш ужас – все это потаенная любовь. В этом обычно не отдают себе отчета, – с горечью бросил Рауль. – Даже мысль об этом бросает в дрожь. Еще бы: любовь к человеку, живущему во дворце под землей!

Юноша усмехнулся.

– Я вижу, вы хотите, чтобы я вернулась туда! – резко сказала ему Кристина. – Берегитесь, Рауль, я говорю вам: я уже не вернусь оттуда!

Тягостное молчание повисло над ними – несчастными влюбленными и притаившейся сзади тенью, которая слушала их…

– Прежде чем ответить вам, Кристина, – медленно начал Рауль, – я хотел бы узнать, какие чувства он вам внушает, поскольку вы не питаете ненависти к нему.

– Ужас! – Она проговорила это с такой силой, что резкий звук заглушил ночные вздохи. – Да, ужас, – продолжала она с нарастающей горячностью. – Он внушает мне ужас, но я не питаю к нему ненависти. За что его ненавидеть, Рауль? Он был у моих ног там, в своем доме на озере. Он обвинял и проклинал себя, молил о прощении! Он сам признался у моих ног в огромном трагическом чувстве. Он меня действительно любит! Он похитил меня из любви. Она побудила его похитить меня и унести в подземелье, но он ничем меня не оскорбил – только ползал по полу, стонал и рыдал… Когда я, поднявшись, сказала ему, что буду презирать его, если только он немедленно не отпустит меня, если не вернет свободу, отнятую столь жестоко, Эрик с готовностью предложил вернуть ее, он был готов показать мне свой тайный ход. И в тот момент, когда он поднялся, я вспомнила, что, хотя он не призрак, не ангел, не гений, он тот самый «голос», который пел мне.

И я осталась.

В тот вечер мы больше не обменялись ни словом. Он взял арфу и начал петь, голосом ангела, романс Дездемоны! Воспоминание о моем собственном исполнении бросило меня в краску. Знаете, друг мой, в музыке бывает так, что внешний мир перестает существовать и не остается больше ничего, кроме звуков, которые поражают вас прямо в сердце. Мое невероятное похищение было забыто. Остался лишь «голос», и я следовала за ним, опьяненная полетом гармонии, я стала частью Орфеева стада. «Голос» увлекал меня в страну боли и радости, муки, отчаяния и блаженства, в страну смерти и триумфа Гименея. Я внимала его пению… Он пел какие-то неизвестные мне вещи, какую-то новую музыку, которая вызвала во мне странное чувство неги, истомы и покоя… Она возносила мою душу, успокаивала ее, вознося в чертоги мечты. И я заснула.

Открыв глаза, я увидела, что лежу в кресле посреди просто обставленной комнатки, где стояла обычная кровать из красного дерева, с обтянутыми тисненым шелком стенами, с лампой, стоявшей на мраморной крышке комода в стиле Луи-Филиппа. Откуда эта перемена декораций? Я провела ладонью по лбу, словно пытаясь прогнать дурной сон. Увы, потребовалось совсем немного времени, чтобы убедиться, что это не сон! Я была пленницей и могла попасть из комнаты только в прекрасно оборудованную ванную с холодной и горячей водой. В комнате я заметила на комоде записку, написанную красными чернилами, которая напомнила мне о моем плачевном положении и прогнала всяческие сомнения, если они еще оставались. «Дорогая Кристина, – говорилось в записке, – не беспокойтесь ни о чем. На земле у вас нет более верного и почтительного друга, чем я. В настоящее время вы одна в этом доме, который принадлежит вам. Я отправляюсь в город, чтобы купить вам все необходимое».

Я окончательно пришла к выводу, что попала в руки сумасшедшего! Что со мной будет? И как долго этот негодяй собирается держать меня в своей подземной тюрьме? Я в безумной спешке обежала дом в поисках выхода, но не нашла. Я горько ругала себя за свое глупое суеверие и даже с каким-то странным наслаждением вспоминала наивность, с какой воспринимала, сидя в гримерной, голос гения музыки. Когда человек глуп, ему остается готовиться к неизбежной катастрофе, причем заслуженной, мне захотелось исхлестать себя, и я засыпала себя насмешками и оплакивала одновременно. Вот в таком состоянии нашел меня Эрик.

Три раза коротко постучав в стену, он спокойно вошел через дверь, которую я так и не смогла обнаружить, несмотря на то что он ее оставил незапертой. Он был нагружен коробками и пакетами, которые неторопливо выложил на кровать, а я тем временем осыпала его оскорблениями, пытаясь сорвать с него маску, требуя показать свое лицо, если он считает себя честным человеком. Он ответил мне совершенно невозмутимо: «Вы никогда не увидите лицо Эрика».

Он мягко упрекнул меня за то, что я до сих пор еще не привела себя в порядок, сообщив мне, что уже два часа пополудни. Он дал мне полчаса на туалет – говоря это, он поднял мои часы, – после чего предложил пройти в столовую, где нас ждал превосходный обед. Я была страшно голодна, но захлопнула дверь перед его носом. И приняла ванну, предусмотрительно положив возле себя острые ножницы, которыми решила лишить себя жизни, если Эрик вздумает безумствовать. Вода прекрасно освежила меня, и перед Эриком я появилась, вооружившись здравым решением: ничем не оскорблять и не раздражать его, чтобы скорее вернуть себе свободу. Он первым заговорил о своих планах насчет меня и разъяснил их мне, как он заявил, чтобы меня успокоить. Ему слишком нравится мое общество, поэтому он не намерен лишаться его в ближайшее время, на что он имел слабость согласиться накануне в растерянности от моей гневной вспышки. Я должна понять, что отныне мне нечего бояться, что он будет навязывать свое общество. Он меня любит, но будет говорить об этом, только когда я позволю, а остаток времени мы проведем музицируя.

«Что вы имеете в виду, говоря „остаток времени“?» – поинтересовалась я. Он твердо ответил: «Пять дней». – «А потом?» – «Вы будете свободны, Кристина, ибо по истечении этих пяти дней вы перестанете бояться меня и, вернувшись к себе, время от времени станете навещать бедного Эрика».