Между грузовиками ты видишь мать, идущую к тебе. В этот раз одна, без брата. Серая блузка и брюки свободного покроя – она всегда их надевает, когда отправляется в свою лавку, как рабочий костюм. От привычной ее внешность отличается только прической: всегда аккуратно причесанные завитые волосы сегодня намокли под дождем и спутались.

Ты невольно встаешь, обрадованный появлением матери, подбегаешь к лестнице, но вдруг останавливаешься. Мать быстрыми шагами поднимается по ступеням, хватает тебя за руки.

– Пойдем домой.

Чтобы освободиться от нее, вцепившейся в твои руки – такая страшная хватка бывает у тонущего, – ты выворачиваешься, освобождая свое запястье. По одному разжимаешь мамины пальцы.

– Говорят, ночью в город войдут военные. Сейчас же пойдем домой.

Наконец тебе удается разжать все ее пальцы. Ты тут же быстро убегаешь в зал. Путь матери, пытавшейся догнать тебя, преграждает процессия людей, решивших забрать гроб с телом родственника домой.

– Мам, сказали, в шесть часов здесь закроют все двери.

Переступая с ноги на ногу и подпрыгивая, она топчется по другую сторону строя идущих людей и пытается встретиться с тобой глазами. Ты кричишь, целясь в ее сморщенный, как у плачущего ребенка, лоб:

– Вот закроют двери, тогда и пойду!

Только после этих слов мамино лицо разглаживается.

– Ты обязательно должен прийти, – говорит она – до того, как сядет солнце! Чтобы всей семьей вместе поужинать.

Прошло меньше часа, как ушла мать, и ты снова поднимаешься, издалека заметив старика в коричневом традиционном халате и черной шляпе европейского покроя. Одного взгляда достаточно, чтобы понять, как ему жарко в этом одеянии. Совершенно седой, он идет, опираясь на трость и с трудом переставляя дрожащие ноги. Чтобы ветер не разбросал листы бумаги, ты кладешь на них учетную книгу, ручку и спускаешься по лестнице.

– Вы кого-то ищете?

– Сына и внучку, – шамкает старик. У него уже выпали все зубы.

– Вчера приехал из Хвасуна, добрые люди подвезли на культиваторе. Сказали, на нем в город въезжать нельзя, вот я и пошел в обход по горной тропинке, где нет постов военных. Еле-еле дошел.

Старик глубоко вздыхает. На торчащих редких волосинках вокруг губ скопились серые капельки слюны. Ты не можешь понять, как этот дедушка, с трудом шагающий по ровной дороге, смог пройти по горной тропе.

– Наш младший сын, он того, немой… В детстве переболел лихорадкой, с тех пор и не говорит. Позавчера из Кванчжу вернулся один человек, сказал, что в центре города солдаты забили дубинками немого и что случилось это уже несколько дней назад. Вот и я отправился сюда.

Поддерживая старика под руку, ты ведешь его вверх по лестнице.

– Да, а наша внучка, дочка старшего сына, учится в университете Чоннам и снимает комнату неподалеку от него. Так вот, вчера я пошел к ней, а мне говорят – пропала без вести… Уж несколько дней ее никто не видел, ни хозяйка дома, ни соседи.

Вы входите в зал, и ты надеваешь маску. Женщины в траурных одеждах собирают в узлы бутылки с водой, газеты, пакеты со льдом и фотографии покойных. В зале находятся и те, кто спорит с другими родственниками, перевозить гроб домой или оставить здесь.

Старик уже не нуждается в твоей поддержке. Он идет вперед, закрыв нос смятым носовым платком из марли. Рассматривая одно за другим лица покойников, выделяющиеся на фоне белой ткани, он мотает головой. Ритмичный стук его трости об пол приглушает прорезиненное покрытие.

– …А это кто? Почему закрыто его лицо?

Старик указывает на тело, с головой накрытое тканью. Ты стоишь в нерешительности, оттягивая этот момент. Это входит в твои обязанности, но ты всегда действуешь нерешительно. За белой тканью с пятнами засохшей крови и гноя тебя ожидает изуродованное женское тело. Когда ты откинешь покрывало, появится глубоко рассеченное штыком лицо, изрезанное плечо, разлагающийся холмик груди, виднеющийся сквозь рваную блузку. Ночами, когда ты в столовой на подземном этаже засыпаешь на приставленных друг к другу стульях, этот образ врывается в сознание, и глаза распахиваются сами собой. Штык вонзается уже в твое лицо, протыкает его, рвет грудь, и ты весь содрогаешься от этого кошмарного видения. Ты проходишь вперед, делаешь шаг в сторону тела, лежащего в углу. Все твое существо невольно устремляется прочь от него, словно тебя тянет назад какая-то сила, мощная, как огромный магнит. Борясь с этим чувством, ты втягиваешь голову в плечи и двигаешься вперед. Ты наклоняешься, чтобы откинуть покрывало, и тусклая струйка воска, расплавленного синевато-зеленоватым глазком свечи, стекает вниз.

Как долго дух витает рядом со своим телом?

Трепещут ли, как у птички, его крылья? Дрожит ли при этом огонек свечи?

Возникает мысль: «Хорошо бы зрение ухудшилось настолько, чтобы и вблизи видеть только смутные очертания». Но сейчас все видно четко. Прежде чем откинуть белую ткань, ты заставляешь себя держать глаза открытыми. Прикусывая губы с такой силой, что выступает кровь, ты снимаешь покрывало с тела. И даже после того, как ты снова медленно накрываешь его, ты держишь глаза открытыми. «Все равно бы убежал, – думаешь ты, стиснув зубы. – Даже если бы тогда упал не Чондэ, а вот эта девушка, ты бы убежал. Даже если бы упали старшие братья, даже если бы упал отец, даже если бы упала мать, ты все равно бы убежал».

Ты оглядываешься и смотришь прямо на старика, смотришь, как его седые волосы поднимаются дыбом. Терпеливо ждешь, когда он ответит на твой безмолвный вопрос: «Это ваша внучка?». Я не прощу. Ты смотришь прямо в дергающиеся глаза старика. В глаза человека, который увидел самое ужасное, что только можно увидеть на этом свете. Я ничего не прощу. И самого себя не прощу.