Нечего впадать в паранойю. Ну честное слово, глупо все это. Чтобы сотворить такой сложный спектакль, человеку в качестве причины явно не может хватить случайного укола для самолюбия: нужно что-то покруче. Да и слишком уж много интимной информации о Кире потребовалось бы для разработки именно такого сценария. Так что не будем подслушивать чужие разговоры и хвататься за первое попавшееся кривое слово. Задачу нужно решать иначе.

Кира, послав на ходу воздушные поцелуи двум высоченным и хмурым операторам, миновала указанную ей точку и двинулась в сторону режиссера, который с недовольной миной что-то вполголоса обсуждал с именинницей Ольгой.

– Валера, у меня к тебе вопрос, – и Кира улыбнулась той своей улыбкой, которая в ее арсенале предназначалась для покорения собеседника в обычной, не киношной жизни. Улыбка была виновато-трогательной, и режиссер, естественно, растаял.

– Оль, иди к актерам, потом договорим, – подтолкнул он редактора в сторону операторов.

Кира запротестовала:

– Да у меня вопрос ровно на три секунды, я подожду…

– Давай, давай, – кивнул головой режиссер, уже не глядя на Ольгу – так, что было непонятно, кто именно и что должен «давать».

Ольга едва заметно поиграла бровями и зашагала в указанном ей направлении, а Кира зашла режиссеру за спину, интимно склонилась к его уху и поинтересовалась:

– Валерочка, ты, я надеюсь, Ольгу праздновать останешься? Потому что у меня к тебе есть вопрос не на три секунды, а на подольше. Не буду же я сейчас съемку срывать, правда? А за коньячком мы бы поговорили…

– Что-то случилось? – тут же насторожился режиссер.

– Да ну что ты, – ласково потерлась подбородком о его плечо Кира. – Все в порядке. Так, любопытство одолело. Да и скучно без тебя праздновать с этим молодняком.

Режиссер сделал попытку прислониться затылком к Кириной груди, но Кира едва заметно отстранилась, чмокнула его в начинавшую плешиветь макушку:

– Все потом, солнышко, все потом… – тихонько пропела она и крикнула операторам: – Мальчики, не ругайтесь, я уже иду!

…Как всегда на послесъемочных посиделках, первые пять минут народ уделял куда большее внимание еде, нежели напиткам. Кира терпеливо выжидала, пока будет провозглашен первый тост и выпьются первые рюмки, роль которых играли, естественно, вездесущие одноразовые стаканчики. До этого момента говорить с Валерием всерьез можно было только о сценарии и всем, что с ним связано.

Не притронувшись к еде, она не забыла, поздравляя на ушко Ольгу, тихонько извиниться перед ней за давешнее вмешательство: мало ли когда и зачем может потребоваться хорошее отношение крепкого и востребованного старшего редактора? Ольга понимающе улыбнулась и вновь занялась своим чудовищным бутербродом, в котором поверх колбасы на ломте хлеба лежал еще кусок пиццы и горка корейской острой моркови.

Наконец-то режиссер хлопнул первый стаканчик коньяка, сразу же подсунул его администратору, занятому на розливе, и с видимым удовольствием употребил вторую порцию. Ему было можно: во-первых, режиссер, а во-вторых, все знали, что пока он хорошенько не расслабится, всегда остается риск сердитого ора или разговоров о завтрашней съемке.

Выждав для верности еще пару минут, Кира неслышно проскользнула между столпившихся вокруг импровизированного стола и оказалась за спиной у сидящего режиссера. Снова пристроилась над его ухом и тем же интимным шепотом проговорила:

– Мне уже разрешен доступ к режиссерскому телу?

Валерий бестолково завертел головой, пытаясь посмотреть на нее, но она уже одним нежно-смущенным взглядом подняла с соседнего стула кого-то из актеров и уселась рядом.

– А где твой стаканчик? – удивился режиссер.

– Оставила где-то, – беспечно махнула рукой Кира. – Ничего, я из твоего попью. Ты же мне разрешишь, правда?

– Так он пустой… – растерялся бедолага-режиссер, принципиально не способный устоять перед Кириным обаянием.

– Ничего, это ненадолго, – успокоила его Кира и кивнула несчастному администратору, который никак не мог выкроить время опустошить свой собственный стаканчик.

Получив сосуд с волшебным питьем, она немного отпила и оставила стаканчик у себя, проигнорировав жалобный взгляд режиссера.

Все, можно считать, что Валера готов. Расслаблен достаточно, взволнован тоже в нужной мере, а продолжать пить пока не может. Идеальный момент для разговора.

Она мгновенно посерьезнела и начала издалека:

– Валер, мы с тобой на котором сериале вместе работаем? На четвертом? Ну да, на четвертом. И был еще один полный метр. Я ведь ни с кем так много не работала, знаешь…

Она умела говорить так легко и напевно, что собеседник очень быстро впадал в некое подобие транса и оказывался в ее беспредельной власти. Вот и Валерий уже не сводил взгляда с ее лица, едва заметно кивая: да, мол, точно, именно на четвертом, и еще один полный метр, и ни с кем так долго…

– Мне нужна твоя помощь. Мне и попросить-то больше некого…

Она прекрасно знала, что ее беспомощно-честные глазищи раненой оленихи в сочетании с хрупкой фигуркой практически у любого мужчины вызывают желание ее опекать и защищать, даже если ему ничего и не обломится.

Валерий немедленно выпрямился и даже слегка погрознел лицом. В исполнении бородатого очкарика с фигурой плюшевого мишки выглядело это довольно забавно, но Кира предпочла не обратить на это внимание, чтобы не сбивать себя с настроения.

– Мне тут недавно какой-то дикий розыгрыш устроили… Ты не представляешь себе, как я испугалась!

Ну не так уж она и испугалась… В общем, извини, Валера.

– И главное, били же по больному, понимаешь?

Скорее не били по больному, а маслом по сердцу помазали….

– Так вот скажи мне, пожалуйста, кто из тех, с кем мы с тобой работали, сильно на меня зол?

Все правильно. Именно так: не надо спрашивать, зол ли кто-то, лучше утверждать, что кто-то точно зол, и теперь задача Валерия, который уже готов изо всех сил ей помогать и ее защищать, всего лишь вспомнить, кто же это такой гад.

Режиссер послушно задумался.

Кира чуть-чуть выждала и вкрадчиво дополнила:

– Это точно кто-то из ближнего круга. Очень уж много он обо мне знает…

Думал Валерий долго. Кира успела все-таки бросить в рот пару оливок и кусок сыра, и даже отпила еще коньяка из режиссерского стаканчика.

Режиссер все сильнее морщил лоб и, видимо, про себя сам с собой разговаривал или даже спорил. Однако лицо его становилось все более и более растерянным, и в конце концов он виновато пробормотал:

– Что хочешь со мной делай, Валькирия, но я такого просто не знаю. Может, ты и не всем шибко нравишься, но… Это ж он так должен злиться, чтобы все знали! Да убей меня – нету такого!

К концу своей тирады он даже голос повысил, и окружающие с интересом к ним обернулись.

Раздосадованная Кира даже улыбаться не стала:

– Вы пейте, пейте, гости дорогие, дайте с человеком поговорить.

– А какого нету-то, а? – безмятежно поинтересовалась помощница костюмера, всегда пьяневшая быстро и безвозвратно. – Чего ищете?

Валерий, уловив, что Кира потеряла бдительность, ловко вытащил у нее из руки свой стаканчик и допил коньяк.

– Представляете, что наша Валькирия вообразила? Кто-то ее так ненавидит, что придумал злобный розыгрыш…

Вот же зараза! Неужто она недоглядела, и режиссер с Ольгой начали праздновать чуть пораньше всех прочих? Ладно, обратимся к массам.

Кира включила улыбку под названием «тронуть всю толпу разом» и возвысила голос:

– Ладно, раз наш уважаемый режиссер все равно мою беду обнародовал, спрошу у всех: кто может желать мне зла?

Одно из двух: или удастся весь этот бред обратить в шутку, или кто-то все-таки что-нибудь полезное скажет. Второй вариант практически невероятен. Черт возьми, ведь говорила же себе: нечего в паранойю впадать! Надо было плюнуть на все это, и дело с концом…

Все действительно расхохотались, а уж кто искренне, а кто – нет, понять было невозможно.

Кто-то предложил выпить за Валькирию, которую никто не ненавидит, зато все любят, но Кира замахала руками и потянулась чокаться с Ольгой: дескать, героиня у сегодняшнего праздника одна, так что нечего дробить внимание…

Чуть погодя она попросила администратора вызвать такси и отбыла настолько незаметно, насколько это было возможно – то есть еще раз чмокнув плешь режиссера, обнявшись напоследок с именинницей и молча помахав обеими руками всем присутствующим.

Кира попросила таксиста не подъезжать к дому по набережной (чтобы ей не пришлось проходить мимо злополучной лавочки), а остановиться возле круглосуточного супермаркета на параллельной улице. Еда дома, конечно же, после вчерашнего визита помощницы была, и никакой супермаркет Кире был не нужен. Но ей хотелось еще немного отсрочить приход домой, потому что в тишине квартиры думать получалось намного лучше, чем в любой другой обстановке. А вот думать сейчас ей как раз совершенно не хотелось. Как только она начнет думать, то непременно придет к бесспорной мысли, что нужно просто выкинуть все это из головы. Но поскольку ей решительно непонятно, как это сделать, раз ей так тревожно и непоседливо от любопытства, то такая мысль никакого практического значения иметь не будет. А зачем думать мысль, которая не имеет практического выхлопа?

Поэтому Кира всласть побродила по дорогому магазину, где ее знали все поголовно, всем поулыбалась и даже немножко поболтала, купила спелое манго (в пару к уже лежащему дома) и маленькую коробочку пастилы, которая, как известно, наиболее похудетельная сладость из всех имеющихся. Больше ничего ей в голову не пришло, поэтому она с неким сожалением вышла на улицу и пошла дворами к своему дому.

Преодолев обычные тринадцать лестничных пролетов, Кира с неудовольствием отметила легкую одышку: все-таки коньяк вперемешку с дурацкими переживаниями сделал свое черное дело. Мысленно дала себе задание попасть в скважину ключом с первого раза и, видимо, переусердствовала с выполнением команды, потому что ключ вошел как-то не очень так и не сразу согласился провернуться нужное количество раз. Задумалась, можно ли считать задание выполненным или нет, потом обругала себя последними словами и решительно распахнула дверь.

Кира очень любила свою квартиру. Здесь каждая вещь была вымечтана задолго до того, как была куплена квартира для ее размещения. Она даже не каждого своего мужчину приглашала к себе домой. С одними предпочитала встречаться в отелях или на их территории, а для других использовала квартиру в качестве тестового материала: если мужчина быстро находил в ней свое любимое место – значит, был пригоден для хоть сколько-нибудь серьезных отношений. Если же нет, Кира с ним прощалась сразу: знаешь, дорогой, если уж берлога не нравится, то и с медведем тебе дружить не стоит.

Она повесила в шкаф специальное «съемочное» пальто – немнущееся, теплое, пестрое, чтобы казалось, будто никакие пятна на него не садятся, – переобулась в любимые овечьи тапочки и ушла в спальню переодеваться. Процесс переодевания она затягивала сколько могла: неизбежная мысль по-прежнему никакого практического смысла не имела, так что нужно сделать все, чтобы эта бессмысленная мысль просто не успела прийти в голову до того момента, пока Кирина невыспавшаяся голова уляжется на подушку. А там уж, Бог даст, сон, подстегиваемый половиной стаканчика коньяка, навалится и…

Тут ей в голову пришла другая мысль – насчет того, как изгнать первую, ненужную. А не попробовать ли ей сыграть портрет этого несчастного пророка?

Конечно! Почему бы не попробовать? И Кира вышла из спальни и зажгла свет в гостиной.

Первое, что бросилось ей в глаза – у пианино была открыта крышка.

Никогда в жизни она не позволяла себе держать пианино открытым. Это, наверное, пошло с детства: родители всегда ругательски ругали ее, если она открывала пианино, чтобы потыкать в те же клавиши, в которые все время тыкали сами родители, а потом забывала его закрыть. Она до сих пор понятия не имела, почему открытое пианино – это так ужасно, но, тем не менее, всегда исправно крышку закрывала.

А сейчас эта крышка была открыта.

Она прекрасно помнила, как утром смахивала с этой закрытой (закрытой!!!) крышки несколько пылинок, неосторожно упавших на нее после вчерашнего набега Ирины Сергеевны.

Но сейчас-то крышка была все-таки открыта!

И только потом Кира сообразила, что на пюпитре открытой крышки стоят листы нотной бумаги. Не обычные ноты, которые можно купить в магазине, а именно отдельные нотные листы. И на них даже было что-то написано – не напечатано, а именно написано…

Она начала уговаривать себя подойти к пианино и одним глазком глянуть, что же там такое написано. Подходить не хотелось: смотреть с порога казалось намного безопаснее. Поэтому сначала она решила прогуляться по всей квартире и поискать еще какие-нибудь сюрпризы. Почему-то это тоже казалось менее опасным, чем знакомство с тем, что стояло на пюпитре.

Ничего необычного нигде в квартире вроде бы не обнаружилось. Впрочем, она почему-то с самого начала именно так и думала.

Пришлось вернуться обратно.

Нет, это какой же идиоткой надо быть, чтобы обычной нотной бумаги бояться?! Ходить по темным комнатам и искать там всякие гадости после того, как в квартиру явно кто-то вламывался – не страшно, а ноты просмотреть – страшно! Вы только подумайте, какая изящная душевная организация…

Наконец Кире удалось разозлиться на себя. Она нарочито уверенно подошла к пианино и взяла с пюпитра листки.

На них привычно-небрежными значками был записан тот самый музыкальный портрет ее партнера по фильму, о котором говорил пророк на набережной. Причем сама она этот портрет никогда не записывала: нужды не было. Но если человек музыкальной грамотой владеет, что ему мешает записать то, что он слышит с экрана?!

Значит, нужно искать среди знакомых тех, кто владеет нотной грамотой – ну и, конечно, в какой-то момент мог получить доступ к ее ключам от дома. Вот еще бы понять, почему и зачем он это делает…

10 ноября

…Хотелось бы знать, во сколько этот гад-виолончелист появится дома, если самолет у него прилетает в восемь с копейками? Разговаривать с ним, когда он будет идти по аэропорту или садиться в такси, вряд ли стоит. У него в этом случае будет замечательная отмазка: дескать, какой еще у меня может быть голос, если я тут багаж получаю?! Лучше подождать, пока он до дома доберется. Если, конечно, получится…

Все последние дни Кира очень сердилась и на календарь вообще, и на календарь гастролей Давида, согласно которому все это время он осчастливливал своей музыкой концертные залы Сибири. То есть созвониться было, ясное дело, возможно, но кто ж его знает – может, он именно в этот момент на репетиции или вообще на выступлении… Все это ей сообщил трепетный Петька, которому она позвонила, не дождавшись соединения с Давидом. Он же сообщил, что звонить сейчас Алексею тоже не имеет смысла: они с Тамарой внезапно решили навестить свою дочь Веру.

Насколько знала Кира, Вера получилась у Воронихиных как-то очень уж неожиданно, и в роли заботливой матери Тамара продержалась не слишком долго: при первой же возможности Вера была отправлена учиться за границу. С тех пор Алексей с Тамарой освоили за счет дочери половину Европы, потому что в целях расширения дочернего кругозора ее то и дело переводили из одного учебного заведения в одной стране в другое, практически аналогичное, но в какой-нибудь другой. Нынешним местом обитания юной Воронихиной была Прага, и гулявший с семейством по Вышеграду Алексей (которому Кира все-таки упрямо позвонила), ответил на Кирин звонок коротким и раздраженным: «Всё – через неделю».

Значит, пока из всей четверки на роль злодея годился один Давид. Собственно говоря, он-то и подозревался Кирой в первую очередь: Алексей, по ее разумению, счел бы ниже своего достоинства просматривать ее старый фильм, отыскивать в нем нужный эпизод, слушать ее, Кирину, игру в этом эпизоде, да еще и записывать ее музыку… Значит, нужно было ждать возвращения Давида.

На всякий случай, конечно, стоило за время ожидания проверить и всех менее вероятных подозреваемых, поэтому Кира начала методично обзванивать всех своих прежних любовников – точнее, тех из них, кто бывал в свое время допущен в ее берлогу. Каждому из них задавался один и тот же вопрос: «Слушай, а когда ты в последний раз ко мне приходил?». Ее абсолютного музыкального слуха и актерского опыта, на ее взгляд, было вполне достаточно, чтобы почуять вранье в паузе и следовавших за нею словах. Разумеется, каждый из тех, кому она звонила, норовил расценить ее инициативу как приглашение к возобновлению отношений, но уж с этой-то сложностью Кира справлялась легко.

И вот пятнадцать минут назад она вычеркнула из своего списка последнего подозреваемого, и ожидание разговора с Давидом превратилось в предвкушение жестокого возмездия.

Нельзя сказать, чтобы три последние недели она только и думала, что о пророке с набережной и вторжении в ее дом.

Хотя чего себя обманывать? Конечно, думала – каждый раз, как только она оставалась в одиночестве.