Глава 1.

На похороны бабушки я не успела.

Ленка, пришла в теплушку, впустив морозного воздуха и старательно отводя глаза, сунула мне в руку клочок бумажки, где была нацарапана её смешным скачущим почерком  телефонограмма.  На нашу богом забытую геологическую партию все известия попадают только так: нацарапанные на клочке бумаги смешным почерком Ленки.  Думаю, даже если бы наступил конец света, мы узнали бы это только через Ленкины каракули.  Пришла бы она, шлёпнула на дощатый стол бумажку, вырванную из школьной тетрадки в косую линейку, всю в жирных пятнах и прилипшей семечковой шелухе, где было бы написано:

«Телефонограмма. 23 марта 1999 года. Наступил конец света».

Впрочем, прочитав о том, что соседка баба Нюра сообщает мне, Марусе Кукушкиной о смерти моей бабки Елизаветы Алексеевны Кукушкиной, для меня наступил персональный конец света. Кроме бабушки у меня никого нет. Точнее, не было. С той минуты, как я получила замасленный обрывок из школьной тетрадки в косую линейку, у меня никого не стало. Чёрт знает, где Ленка достаёт эти школьные тетрадки в тундре? Да ещё в косую линейку! В таких моя непутёвая мамка училась писать в первых классах. Сейчас таких нет. Тетрадок.

И мамки нет. Не сложилась у неё жизнь. Ни личная, ни трудовая. Да и трудовая жизнь мамку волновала мало.  Её волновала любовь, красивые платья и мужчины. Шампанское, а  потом водка. Любовь не получилась, платья вышли из моды, а мамка спилась и сгинула, предоставив бабушке заботиться обо мне. Меня она нагуляла, и кто отец, похоже, мамка не знала, да и не переживала об этом.

Переживала она только месяцев пять, когда пузатая жила, скрываясь от своих городских ухажёров в деревне. Потом родив меня, сказала бабушке, что надо оформить декретный отпуск и ещё какие-то бумажки  – уехала, и больше не возвращалась.  Мне она оставила дурацкое имя Мариэтта, а своей матери, моей бабушке – оставила меня.  Иногда присылала деньги и подарки. Когда я получила плюшевого мишку в подарок на своё пятилетие, правда, с опозданием на три месяца, я мечтала, что скоро приедет моя красивая городская мамка и заберёт меня. И тогда, мне все будут завидовать.

Но этого не случилось. Мне никто не завидовал, а наоборот, частенько били. За дурацкое имя за то что нет отца, и за то что нет матери.

В деревне меня пытались называть по–разному: и Ритой, и по заграничному Мари, но потом как-то все сошлись на Марусе. Маруся Кукушкина – это правильное имя для деревенской девочки. С вечно красным носом – летом от солнца, зимой от мороза. С грязными обломанными ногтями, и цыпками на шелушащихся руках. Мариэттами зовут девочек из города, в туфлях и бантах.

Летом, вместо ягод и цветов я собирала камни. Под тяжестью моих трофеев всё время отрывались карманы. Бабушка боролась с этим, сколько могла. Камни, каменюшки и камешки – разных форм и размеров были везде. Я красиво раскладывала их в канавках деревянных рам, наших маленьких окон,  на бабушкиной этажерке, между фарфоровыми вазочками и книгами. Они лежали в корзинке с бабушкиным вязанием. Когда очередной камень падал бабушке на ногу, она тихо ворчала «наказание божье, а не ребёнок», поднимала и пристраивала его, словно выпавшего птенца на место. Зимой, в самые холода, я могла целыми днями, прижавшись к большой и тёплой печи, рассматривать свои камни.

И вполне ожидаемо, что после такой любви к камням я подалась в геологи.  Сейчас, правда, я с камнями почти не имею дела, я ищу нефть. Но мои карманы также полны разноцветных камушков. Самые красивые я привожу бабушке. Привозила. В этот раз я не повезу.

В этот раз я не заеду в город, не накуплю кучу подарков для бабушки. Я куплю себе чёрный платок и поеду на похороны.  Точнее, на похороны я не успела, телефонограмма нашла меня, когда бабушку уже два дня, как похоронили. Я успею только на девять дней.  Но платок я всё равно куплю.

Начальник партии подписал моё заявление на отпуск без содержания по семейным обстоятельствам, без возражений. В любом другом случае Николаич орал бы матом  два дня, но потом бы всё равно отпустил. А тут просто подписал. Молча. Потрепал меня по плечу и сказал:

– Ты, главное, Маруська возвращайся. Смотри, бля, не запей с горя! – он потряс у меня перед носом обветренным кулачищем, со сбитыми костяшками.

Николаич мужик хороший, только все нежности из него ветрами в тундре давно повыдуло. Но не доброту. Доброта у Николаича спрятана глубоко, никакими ветрами не выдуть. Матом обложит, но с добром. И вездеход, с дефицитной солярой не пожалеет, чтоб до цивилизации докинуть, если что случится.

Водитель наш, высадил меня у посёлка, сунул мятый конверт:

– Ты, Маруся, не переживай. Все под богом ходим. Ребята тут собрали.

Я отнекивалась, но водила у нас мужик серьёзный, под стать Николаичу, запихал мятый конверт мне в карман и выпихнул из вездехода, чтобы слёзы мои благодарные и сопли не видеть.

Помотавшись по посёлку,  до автобуса было ещё часа два, я поела в столовке холодных и склизких пельменей, и села в зале ожидания автобусной станции. Зал ожидания, это, конечно, сильно сказано, маленькая комнатушка, разделённая перегородкой и хлипкой дверью на кассу и место, где могут поместиться два человека стоя, или один сидя на обшарпанной табуретке. Ещё в зал ожидания вмещается ведро для мусора заваленное окурками и печка–буржуйка.

Билет мне продала, через маленькое окошко, выпиленное в двери, отгораживающей зал от самой кассы, тёмная и морщинистая старуха, с тонкими чёрными косицами, перевязанными яркими тряпочками. Несмотря на жарко натопленное помещение, кассирша была в меховом малахае. Если не наклоняться, чтобы заглянуть в окошечко кассы, видно только меховой малахай и косицы. Но я не поленилась, заглянула, и увидела старуху, с плоским, тёмным и морщинистым лицом. В углу рта  висела пустая самодельная курительная трубка.

– На какой рейс, тебе милая? – старуха ловко перегнала трубку в другой угол рта.

– Ближайший, – я сунула в окошечко деньги.

– Вот и хорошо! – неизвестно чему обрадовалась она. – Дома тебя ждут, – старуха шлёпнула билет и сдачу в грязное и отбитое блюдце.

Выполнив все обязанности кассира, старуха толкнула дверь, стукнув меня по лбу, и вышла в зал. Села на табурет, подкинула ещё полешко в буржуйку и раскурила трубку. И уставилась на меня.

Я вжалась в угол. На мороз идти не хотелось, но дышать в жарком и прокуренном воздухе становилось невозможно. Я разозлилась и брякнула:

– Никто не ждёт! – и постаралась не заплакать.

– Не спорь, милая, – и выпустила в меня дым, как паровоз.

Я спорить не стала, вышла на мороз, походила вокруг автобусной станции, надеясь, что автобус придёт по расписанию. Замёрзла и зашла снова погреться.

Старуха сидела в той же позе и задумчиво пускала дым в потолок. Я закашлялась, но на мороз возвращаться не стала.

– Слушай бабушку, – она уставилась на меня своими чёрными, но какими–то водянистыми глазами продолжая со мной беседу, словно я и не выходила на улицу, – она ждёт тебя, не уходит.

На улице просигналил подъехавший автобус. Я не стала дожидаться окончания беседы, выскочила из прокуренного помещения.

Автобус, старенький ПАЗик, стоял с закрытыми дверями. Все окна, были покрыты инеем. Не видно, есть ли там пассажиры и водитель. После общения со старухой, в голове всё слегка покачивалось и кружилось, и вполне могло статься, что автобус приехал сам по себе, без водителя, совершенно пустой, или, вообще, мне привиделся.

Но пока я размышляла о наполнении автобуса, из-за него показался парень, с таким же плоским лицом как у кассирши, в меховой жилетке.  Похлопывая себя руками  по предплечьям и  поёживаясь, он яростно пинал по колёсам автобуса.

– Едешь? – строго спросил меня.

– Да, – я протянула ему билет. – До города.

Он, не посмотрев на билет, сунул его в карман, и обежав автобус, запрыгнул на водительское место. Дверь открылась, на меня дохнуло теплом. Я не стала дожидаться приглашения, прошла внутрь салона. В автобусе почти никого не было. Две старушки в малахаях, очень похожие на кассиршу и  растрёпанная девчонка. Она с интересом посмотрела на меня.

Я кинула рюкзак на сидение и устроилась подальше от старушек и девчонки. Разговаривать совсем не хотелось. Хватила сумасшедшей кассирши с тряпочными завязками на косах.

Девчонка всю дорогу пыталась со мной разговаривать. Она ехала в город впервые, волновалась и старалась узнать о городе всё, чтобы не опростоволоситься. Когда я призналась ей, что сама из деревни, но не сказала, что пять лет училась в университете, чтобы опять уехать в глушь, она расстроилась и отстала от меня.  Старушки всю дорогу болтали и не обращая внимания на нас. Но потом, проголодались, открыли свои сумки, заполнив весь ПАЗик запахами еды. Разложили продукты на сидении напротив, накрыв его старенькой скатёркой, ехали, видно, не впервые и подготовились со всем старанием. Потом одна, кряхтя и переваливаясь, вылезла и подошла к водителю.

– Сынок, пойдём, покушаем, – старушка похлопала его по плечу.

Парень только этого и ждал. Видимо, тоже, не первый раз ехал с бабушками. Остановил автобус, не глуша двигателя, в морозы в наших краях технику вообще не выключают, гоняют сутками, выскочил из кабины. Все знают: если заглох – то замёрз, наверняка.

 Потом бабушка пригласила меня и девчонку.  Я поупиралась, но старушка отказов не слышала просто взяла меня за руку, как маленькую и привела. Рука у неё была сухая и морщинистая, как у моей бабушки. И я не смогла отказаться. Старалась не плакать, хлюпая носом. На кожаном растрескавшемся сидении старушки разложили стряпню, картошку и курицу. Еды было приготовлено на роту голодных солдат.  На улице быстро темнело, под потолком горела тусклая лампочка, печка грела и было даже уютно в старом ПАЗике.

Бабушки ехали к внукам в город. Они показали всем истрёпанные фотографии внуков, тыкая пальцами в малышей и ребят постарше, и рассказывали. Эта процедура проходила, видимо, тоже постоянно, потому что водитель знал, кого и как звать и с любопытством спрашивал. Особенно интересовался внучкой одной из старушек. Она хитро улыбнулась и погрозила ему пальцем.

– Мала ещё женихаться! – строго сказала бабушка и спрятала фотографии.

– Пятнадцать! – не сдавался водитель. – Ты сама то, анеква, во сколько лет замуж вышла?

– Какая я тебе бабушка! – усмехнулась старушка. – Бабушкой я тебе буду, когда ты на моей внучке женишься!  – она вздохнула и похлопала его по руке. – Не грусти парень!  Поехали уже, а то скоро лопнешь от моих булок!

Водитель нахмурился и пошёл в кабину. Старушки, складывая пирожки и булки, вздыхали, какая нетерпеливая молодёжь пошла! Всё и сразу давай!

– Ты не печалься, – сказала одна из бабушек, и  вручила мне пакет с едой. – Тебе долго ехать ещё, бери, бери!

Я отказываться не стала. Засунула пирожки и булки в рюкзак, ехать мне ещё долго. Ночью приедем в город, там бы на проходящий до Перми. А из Перми электричкой до Розепино. А там, там лучше не думать.

В поезд я села ночью. Тихо пробралась по плацкарту, между свисающих простынёй и торчащих ног  до своего места. Напротив меня спала маленькая старушка. Как сговорились. Всю дорогу бабушки. От этого плакать ещё больше хочется. Я села, уткнулась носом в прохладное окно и смотрела, пока не слиплись глаза на мелькавшие за окном станции, столбы и сугробы. Потом забралась под влажную простыню и заснула.

Утром проснулась от взгляда. Бабушка сидела напротив и непрерывно смотрела на меня.

– Проснулась! – обрадовалась она. – Давай, завтракать пора.

Она засуетилась, доставая из болоньевой сумки, сшитой из отслужившего зонтика, пакетики с едой. Яйца, сваренные вкрутую, бутерброды, шанежки. Шуршала и обстоятельно раскладывала это на столе.

– Давайте я чай принесу! – спохватилась я и побежала в начало вагона к титану за кипятком.

Потом тоже выложила из рюкзака пироги и булки, подаренные мне старушками из автобуса.

– Сама стряпала? – удивлённо и в то же время, хваля меня, сказала бабушка.

Я помотала головой. С полным ртом не разговаривай, это вбито с детства.

– Я вот к внучке ездила, – продолжила она без перерыва. – Она у меня хорошая. Только вот развелась недавно. А мальчонка ещё маленький, помогала я, нянчилась.

– Повезло, – вздохнула я, подумав о неизвестной внучке, к которой ездила бабушка.

– Конечно, – согласилась бабушка, – лучше сейчас расстаться, чем всю жизнь маяться.

Сказать–то  она сказала, но была несогласна.

– Мы вон с дедом по–разному жили, – она вздохнула, – но не разводились. Мы с ним на войне познакомились. Он ушёл сразу после школы воевать и я тоже. Поучилась маленько на медсестру, и на фронт.

Было видно, что бабушке хотелось поговорить. Не слушают дома рассказов её. Не до того. Маленький ребёнок, развод, не до бабушкиных историй.

– А как познакомились? – спросила я.

– Да всё ж просто бывает, – сразу оживилась бабушка. – Ты вот знаешь, – она понизила голос,  – на фронте–то как было… – она опять вздохнула, – всё твердили по радио «а ты записался добровольцем?», плакаты везде висели…– она вздохнула тяжело. – Все наши мальчишки из класса ушли на фронт. И мы, девочки тоже решили.

Бабушка потеребила рукав кофты. Вздохнула ещё раз тяжело, вспоминая девочек и мальчишек из класса.

– Мальчишки-то почти все сгинули. Да и девочки.

Она пригорюнилась, сжалась, словно ссохлась.

– Да, мы с девочками-то тоже пошли. – продолжила бабушка. – Кто в связистки, кто в медсёстры. Почётно это было. Пока уходили на фронт.

Она отпила остывшего чая.

– А на фронте, там по-разному было. Многие к нам относились,  ну, как к распутным девкам. Понимаешь? – она посмотрела на меня прозрачными, почти выцветшими глазами, немного испуганно.

– Нет! – я помотала головой. – Как это? Вы же за Родину воевали!