Глава 1.

Веселый майский рассвет занимался неохотно, словно солнце предчувствовало что-то плохое и не спешило вставать. Низкие облака шли откуда-то с севера, ветер их гнал холодный и на Клязьме вздулись серые волны. Над крепостью хлопал флаг, закричала было к непогоде ворона, да смолкла. На соседней улице послышался благовест. Ему отозвались колокола на других городских храмах. Для обывателей Владимира-Северного, столицы Русской империи, начинался еще один день.

Все свершалось быстро, без лишних слов и шумихи, но слухами земля полнится. Еще затемно к площади стал стекаться народ, так что оцепление из казаков оказалось нелишним. Люди приходили пешком, приезжали в каретах и на извозчиках, но, поскольку наемные экипажи останавливали загодя, эти зрители все равно добирались до площади на своих двоих. Мрачно глядела на площадь знаменитая Навья башня. Возле каждого из трех ее мостов стояло по роте Петропавловского полка, толстая цепь перегораживала проход.

Лобное место было уже готово – пять виселиц и шесть плах не соорудишь за одну ночь. Из крошечных окошек Навьей башни можно было наблюдать за приготовлениями. Последними сложили две поленницы для больших костров – словно тут, как в старые времена, собирались сжигать скопом ведьм и колдунов.

Высившийся по ту сторону площади дворец молчал. Уже у костров и плах началось движение, уже прибыл всесильный глава Третьего Отделения князь Мишкевич, уже начали снимать цепи с мостов, и в самой Навьей башне загорелись огни, а дворец безмолвствовал. Ни огонька, ни шевеления. Если и теплилась в нем жизнь, то с противоположного, отнюдь не парадного крыльца.

Вдруг в Навьей крепости загрохотали барабаны. Под их усиливающийся грохот опустилась цепь, расступилась охрана, взяв на караул, а потом распахнулись ворота, и выехал отряд конвойных. За ними нестройными рядами, стараясь по давней привычке держать строй и чеканить гордо шаг, показались те, ради кого собрались сегодня на Лобном месте казаки и любопытствующая толпа.

Народ безмолвствовал. Лишь иногда в толпе раздавались шепотки, когда кто-то узнавал знакомое лицо или громко спрашивал соседа: «А это зачем?» или: «А сейчас чего будет?» – и всякий раз на говоруна шикали: «Молчи! Не до тебя!» Десятью отрядами, кто гордо чеканя шаг, кто поддерживая своих обессилевших товарищей, на Лобное место вступали те, кто полгода назад уже приходил сюда – ради иной цели. Император, сказывали, сам утвердил, что казнь должна была свершиться именно здесь.

Последней из ворот Навьей крепости выехала простая телега с высокими бортами, на которой, поддерживая друг друга, стояли десять человек. Одиннадцатый лежал у их ног, закутанный в мешковину. Со связанными руками, осужденные толкались плечами, чтобы сохранить равновесие. На высокого ростом богатыря с соломенно-желтыми волосами с двух сторон навалились сразу двое, и он, пошире расставив ноги, легко удерживал их вес. Мимо притихших отрядов, мимо оцепления, их провезли к плахам и виселицам и оставили там стоять. Спиной к зрителям – все равно из-за помостов виднелись только головы и плечи осужденных – лицом к остальным. Десять смертников – и десять отрядов тех, кому выпала сомнительная честь остаться в живых.

Их подводили к кострам, которые уже разожгли палачи. Приговоров не зачитывали, строк обвинения не оглашали – все это уже свершилось накануне в стенах Навьей башни.

Один отряд за другим они подходили к кострам. Палачи срывали с мужчин военные мундиры, срывали погоны. В огонь летели награды, пояса, знаки отличия. Пламя взвивалось выше, начало гудеть и потрескивать. С шипением плавились кресты за отвагу, ордена и медали. Запахло паленой тканью. Дым потемнел, пошел клубами. Некоторые из осужденных скидывали мундиры сами и сами, размахнувшись, забрасывали их в пламя, не давая палачам прикоснуться к ним. Окутанные клубами дыма, в пузырящихся на ветру рубашках, они проходили вперед, вставали на колени.

Обряд был не отработан, поневоле палач медлил, посматривая на гарцевавшего на крупном рыжем мерине главу Третьего Отделения. Рядом с ним стояли два его помощника, священник и писарь, то и дело сверявшийся со списком.

Когда первый из осужденных встал перед палачом на колени, тот принял из рук помощника его саблю, подержал на вытянутых руках над гордо вскинутой головой, покосился на священника и помощника. Священник забормотал отходную молитву.

– Ныне лишается имени, титула, состояния и чести…

Помощник палача шепотом подсказал имя. Палач, не произнося его вслух – зачем имя мертвецу? – с натугой, так, что было видно, как вздулись мускулы на плечах, переломил саблю, отшвырнул обломки в сторону, как металлолом. Священник протянул осужденному крест:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… Прими, Господи, душу грешного раба твоего. Аминь.

Человек поцеловал крест, встал, чтобы тут же уступить место второму. Потом пришел черед третьего, четвертого, пятого…

В стороне, за оцеплением, вместе с другими стояла простая карета, похожая на почтовую. Кучер на облучке не спеша крестился, посматривая то на виднеющиеся из-за домов купола ближайшей церкви, то на Лобное место.

Прильнув к окошечку, Настя кусала платочек. Глаза болели, грудь сжимало, но она не плакала. Слезы кончились еще несколько дней назад, когда она случайно, окольными путями, из недомолвок и намеков поняла, что ее муж приговорен. Шесть месяцев страха, тревоги, неизвестности. Шесть месяцев глухой стены молчания и одиночества. К ней не допускали даже подруг, да и с прислугой Настя виделась лишь в присутствии своей матери, которая коршуном следила, как бы горничные не передали ее дочери чего лишнего. А ведь она была беременна. Шел уже седьмой месяц, и шесть из них Настя терзалась мыслью, увидит ли когда-нибудь ее ребенок своего отца.

Мать сжалилась над дочерью, когда уже поздно было что-то менять – Насте осталось носить всего ничего, и ей разрешили выходить из комнаты и свободно бродить по дому и саду. Тут ее и подстерегла новость – мол, суд состоялся, ее муж приговорен. Но что ему грозило? Смертная казнь или «всего лишь» каторга? Никто не знал, и Настя, рискуя своим положением, тайком сбежала из дома. Без паспорта, с горничной Малашей, на свой страх и риск добралась до Владимира-Северного. С полдороги написала два письма – в одном просила прощения у родителей за самовольный поступок. В другом письме спешила известить давнюю подругу, Нелли Шумилину, что спешит в столицу. От Нелли она и узнала о том, где и когда состоится казнь. Но о судьбе мужа – по-прежнему ничего.

Мужа Настя увидела издалека. Высокий стройный князь Алексей Варской был в третьем отряде. Не давая рукам палача коснуться его мундира, он сорвал его с плеч сам, что-то пренебрежительно бросил протянувшему руки мужику и быстро швырнул его в огонь. Последний раз прощально звякнули друг о друга два ордена, а Алексей решительно прошел вперед, вставая перед палачом на колени. Дрогнула на вытянутых руках сабля, полученная в свое время от великого князя за храбрость. Солнечный луч позолотил клинок, заставил заблестеть разводы – сабля была из императорских, дамасской стали. Она согнулась почти в кольцо, сопротивляясь до последнего. Благородное оружие хотело жить. Алексей, наверное, что-то сказал – палач вдруг огрызнулся в ответ, досадуя на неподатливый клинок. Резко, на выдохе, еще раз свел руки – и сабля, наконец, переломилась с жалобным звоном. Рука у палача дрогнула от рывка, и один из обломков задел Алексея по голове.

Он покачнулся. Настя ахнула, рванулась из кареты и не выскочила только потому, что верная Малаша вцепилась в подол, силой удерживая госпожу на месте. До белизны прикусив губу, обхватив руками напрягшийся живот, Настя видела, как встал Алексей. Из царапины на лбу текла кровь. Священник сунулся было к нему с последним напутствием – он отстранил протянутую руку, отошел к остальным. Там другой палач сорвал с его плеч рубашку, сунул в руки какую-то тряпку мышиного цвета.

– Ох, барыня, – Малаша высунула нос. – Чего теперь будет-то?

– Не знаю, – шепотом ответила Настя. Алексей исчез в толпе таких же, как он, серых, безликих. Разглядеть его было невозможно, но она упрямо смотрела в ту сторону, поглаживая живот одной рукой и мысленно утешая нерожденного младенца: «Ничего, ничего, маленький!».

– Поедем, ништо, барыня?

– Нет. Я должна досмотреть…

– Да чего там, – начала было Малаша, но под холодным взглядом госпожи осеклась.

Не отвечая ей, Настя снова уставилась в окошко.

Казнь шла своим чередом. Звенели и трещали ломаемые клинки, что-то бубнил священник себе под нос, гудело и потрескивало пламя. Двигались люди. Лишь однажды ровное монотонное течение словно застопорилось – когда к палачу подошел русоволосый юноша лет двадцати. Чуть пошатываясь, он шагал, как потерянный, а когда опустился на колени, от свиты князя Мишкевича отделился человек в темно-синем, почти черном мундире с нашивками в виде черепов. Он решительно сделал несколько шагов вперед, когда русоволосый юноша вдруг увидел его. Долю секунды осужденный и человек в тесно-синем мундире смотрели друг на друга, а потом осужденный покачнулся и, как подкошенный, рухнул на землю, забившись в судорогах.

К нему бросились, приводя в чувство и спеша оттащить к остальным. Человек в темно-синем мундире вернулся к Мишкевичу, заговорил с ним. Настя этого не видела – она во все глаза смотрела в другую сторону, надеясь отыскать Алексея.

Наконец, страшный обряд завершился, и десять отрядов вернулись в крепость. Настя проводила их глазами, обернувшись на тех, кто все это время простоял на телеге, сверху вниз взирая на то, что совершалось над их товарищами. Забили барабаны. Дробный перестук рассыпался частым горохом. На ближайшей церкви откликнулся благовест – завершалась заутреня. Колокольный звон сливался с барабанным боем, рождая причудливую какофонию звуков. Под этот шум десять человек один за другим поднялись на помост. Одиннадцатого вынесли на руках, пристроили подле крайней виселицы.

Стараясь перекрыть бой барабанов, глашатай начал зачитывать приговор. До Насти долетали обрывки фраз: «Злоумышление на жизнь помазанника Божия…» «измену родине и присяге», «подстрекательство к бунту…», «приговорить к смертной казни через удушение…», «к смертной казни через обезглавливание…» Она, затаив дыхание, слушала имена. Алексея Варского среди них не было. Как не было его и среди тех десяти, кто уже занял свои места подле плах и виселиц. Вместе с десятками других своих соратников ее муж, князь Алексей, скрылся в темном нутре Навьей крепости.

Тем временем на виселицу подняли первого – тот самый зашитый в рогожу куль. Его подвесили так, чтобы всем было видно. Спереди укрепили табличку с именем «Убийца и мятежник Юро Крутицкий». Человек в темно-синем мундире с нашивками из черепов, тот самый, чей единственный взгляд лишил сознания одного из осужденных, с холодным безразличием рассматривал это странное чучело. Настя тоже невольно обратила взор в его сторону. Близко не разглядишь, но по всему видно, что если там, под слоем мешковины, и находился человек, то живым он перестал быть уже несколько дней назад.

Засмотревшись, она пропустила миг, когда на остальных осужденных стали накидывать на голову мешки, а иных, сорвав с плеч рубахи, ставили перед плахами. Опомнилась Малаша, подергав госпожу за рукав:

– Не глядите, барыня! Негоже в вашем-то положении…

Но весь остальной народ вытаращил глаза, затаив дыхание. Ни звука, ни шороха, только жадно выпученные глаза, да сводящая с ума барабанная дробь. И под эту дробь свершилась казнь.

Только раз отчаянный крик вырвался из десятков глоток – когда один из висельников, светловолосый великан, сорвался с петли. Побелев, Настя отпрянула вглубь кареты, крепко зажмурилась. Горло перехватило, под веками запрыгали цветные пятна, противно, как комар, зазвенело в ушах, а прочие звуки отдалились, доносясь, как из-под воды. Живот скрутило острой болью. Она смутно чувствовала, как хлопочет над нею Малаша, как трет ее руки, как кличет по имени. Потом в нос сунулся флакончик с нюхательной солью. Настя встрепенулась, распахивая ресницы.

– Что?

– Барыня, – всхлипнула Малаша, – барыня…

Настя, отталкивая горничную, снова приникла к окошку. Казнь свершилась. Четыре тела болтались в петлях – последнее еще судорожно подергивалось, жизнь неохотно покидала светловолосого великана, – шесть голов одну за другой водружали на пики с укрепленными на них табличками, где значились имена казненных. У Насти опять потемнело в глазах, но самого дорогого имени – Алексея Варского – среди них не было, и она перевела дух.

– Трогай…

Зрители не спешили расходиться. Лишь несколько карет поторопились покинуть Лобное место. Лошади не спеша цокали копытами по мостовой. Барабанный бой и благовест перестали тревожить слух, но наступившая тишина камнем лежала на душе Насти. Алексею оставили жизнь. А дальше? Правы те, кто утверждает, что умереть легко – с жизнью прекращаются все тревоги и заботы, на исстрадавшуюся душу снисходит покой. А живые остаются жить, бороться, тянуть лямку судьбы. Алексей Варской остался ходить по этой земле, но сейчас он был дальше от Насти, как если бы лежал в холодной сырой могиле или раскачивался в петле.

– Что будем делать, барыня?

По недовольному лицу Малаши Настя поняла, что горничная не первый раз задает этот вопрос.

Она подняла голову, поглядела в окошечко. Карета медленно тащилась по улице мимо домов и особняков. Центр города, тут все больше частные дома. Где-то на Преображенской улице особняк ее родителей. А по какой улице они едут сейчас? Куда ехать? К себе домой, в родные стены, чтобы там затаиться в уголке, заплакать, лелея свое горе или сначала к любезно подруге Нелли Шумилиной, чей жених тоже был среди осужденных? Или…

Уже привстав, чтобы крикнуть кучеру, чтоб повернул, Настя увидела обнесенный зеленой стеной особняк. Липы и кусты сирени, чередуясь, образовывали живую ограду, за которой стоял четырехэтажный дом с колоннами у входа.

– Стой!

Шальная, тревожная мысль была подобна удару кнута. Перед нею высился особняк князей Варских, родовое гнездо ее мужа. Когда-то именно сюда привез Алексей молодую жену после свадьбы. Тут они жили, пока не отправились к морю на все лето – правда, ненадолго – дела Тайного общества, активным членом которого был Алексей, заставили их вернуться почти на месяц раньше срока. Здесь Настя узнала, что станет матерью, и после этого известия муж неожиданно услал ее из города, в поместье к родителям. Мать Насти сама вызвалась ехать с дочерью – вернее, она приехала в поместье на другой день, после того, как растерянная Настя осталась наедине со своими тревогами. Было это неполные семь месяцев тому назад. С тех пор Настя ни разу не видела Алексея, питаясь только слухами о восстании, его поражении и судьбе заговорщиков – вернее, теми крохами новостей и слухов, которыми делились с нею родители. Писать свекрови ей не разрешали. Знает ли мать о судьбе ее сына? Почему она не написала невестке ни слова? Как она пережила эти страшные полгода? Об этом думала Настя, выбираясь из кареты.

Лужайки вдоль подъездной дорожки были чистыми, ухоженными. Кусты сирени подстрижены. Кругом следы покоя, довольства и уюта. Не скажешь, что в столице уже полгода как исподволь бушует буря – с тех самых пор, как злоумышленники восстали против императора.

Навстречу гостье вышел слуга. Несмотря на то, что она прожила тут всего несколько месяцев, ее узнали сразу. Старого князя нет, он отъехал по делам, старший сын их, Елисей Варской, отсутствует, но старая княгиня Варская уже поднялась.

– Проси доложить…

Насте вдруг сделалось страшно. Зачем приехала она в этот дом? Чего ждала от встречи со свекровью. У нее дрожали ноги, а сердце колотилось как бешеное, когда лакей вернулся и сообщил, что их сиятельство будут рады принять раннюю гостью.