Лиза открыла дверь своей квартиры и, бросив зонт в сторону, громко крикнула:
– Мам, это я.
Мать сидела в инвалидном кресле на кухне у окна. Седые пряди торчали в беспорядке. Было видно, что расчёска давно не гуляла по волосам, дав им вольное существование.
– Ясно, что ты, кто же еще, – прошипела она.
– Мам, я тебе гранатик купила и немного яблок, – Лиза поставила сумку на стол и краем глаза следила за матерью, которая, отъехав от окна, направила свой транспорт вон из кухни.
– На фиг мне твои гранатики. Деньги только переводишь. Мне бы в могилу быстрее.
– Мам, ну что ты говоришь?..
– Мне твои яблоки не нужны. Какая в них польза, весною-то. Вот когда молодые пойдут, тогда и покупай.
Проезжая мимо стола, она взяла яблоко и понюхала:
– Одна химия. Вон как наполировали, на новогоднюю елку можно вешать, сволочи. Травят нас, как тараканов. Сигареты купила?
– Купила. Между прочим, сигареты тоже яд, да еще какой. Тебе ничем не угодишь, чтобы не сделала – все плохо.
– А чего хорошего-то – в коляске по дому гонять?
– Ну, я же не виновата, что ты себя довела до инвалидности, – немного повысив голос, сказала Лиза, и тут же пожалела об этом.
– Не кричи на мать. Не виновата она. А кормить, поить, учить, одевать вас надо было на что, а? Отец-то палец о палец не ударил. Одна всё тащила.
Лиза, не снимая куртки, села за стол и грустно посмотрела на мать, на ее до боли родные руки, которые когда-то ее гладили и дарили, пусть маленькие, но подарочки: «Мама, мамочка, где ты та, которая умела улыбаться».
Мать развернула свою коляску в сторону дочери и зло посмотрела на нее.
– Что, сказать нечего?
– И что мне теперь сделать, чтобы вину свою снять перед тобой. Ну, прости, что я у тебя родилась, и Тольку прости, – слезы покатились по Лизинам бледным щекам. В груди стоял ком боли и безысходности. Радости она не испытывала уже давно. Да! Радость можно потерять, как потерять что угодно: девственность, честь, ум и так до бесконечности, пока не превратишься в нечто нечеловеческое. Слезы текли сами собой, как уже привычный ритуал, без них не проходило ни одного дня.
– Ну ладно, ладно, доченька, успокойся, я ведь не со зла.
– А с чего? Каждый день одно и то же.
– Жизнь такая собачья, – она достала сигарету и, прикурив, глубоко затянулась.
– Крыша над головой есть, еда тоже. Я тебе во всем помогаю, Толик не забывает. Думать теперь о душе надо.
– Похоронить быстрее хочешь. Конечно, я тебе мешаю. Вот придешь как-нибудь, а меня нету. Я вниз головой с балкона. О душе заговорила.
– Ох, мама, мама, – Лиза, тяжело вздохнув, встала с табурета и поплелась в коридор раздеваться. – Разве только перед смертью о душе думать надо. Если бы мы все о ней каждый день думали, наверное, все по-другому сложилось бы. Устала я очень.
– Прости меня, доченька, говорю чушь всякую. Иди, поешь, я вон картошки натушила.
– Где? На плите пусто.
– Да вон в одеялко закутала, чтобы не остыла.
Лиза помыла руки, наложила себе картошки с овощами и поймала себя на мысли, что есть-то совсем не хочется.
– Мам, нам на почту письмо опустили для Бога.
– Да ты что? Это надо же, а кто?
– Мальчик какой-то, а мы прочитали вместо Бога.
– Небось, просил, чтобы отец вернулся?
– А ты откуда знаешь? – удивилась Лиза.
– Знаю, дочка, знаю. Ладно, поехала я восвояси кино свое смотреть.
Лиза нехотя поковыряла картошку, выбрав из нее овощи, и заварила себе кофе. Она любила аромат темного напитка и с наслаждением пила, смакуя каждый глоток: «Господи как вкусно, как мне нравится. Пусть вредно, но как вкусно».
На улице стемнело, зажглись огоньки, а она допивала вторую чашку, размышляя о жизни: "Скоро тридцать! Молодость, безрассудство, беспечность -все осталось где-то там, в далёком прошлом. Как быстро пролетает время, унося с собой радость и горе, смех и радость… А я философ", – усмехнулась Лиза и вспомнила свою первую любовь. Класс, парта, он, взгляды, записочки, учащённое сердцебиение, крики «тили-тили тесто жених и невеста» – стандартный набор незабываемых эмоций. Перед Лизой чётко, ярко возник тот день, с которого начался новый поворот в её судьбе: она набивала рюкзак всякой всячиной, а Толик сидел за столом и наворачивал жареную картошку с солеными огурцами.
– Ты, Лизка, ерунду-то не бери. Вот зачем тебе игрушка? Ты едешь экзамены сдавать, посерьезнее надо быть.
Лиза прижала к себе зайца Тему, и в этот момент раздался телефонный звонок.
– Это меня, меня, – закричала Лиза. – Это Борька.
Брат замер с трубкой в руках, а в глазах появился ужас.
– Ты чего, Толь, а? Что с тобой?
– Нашу маму парализовало.
На улице кто-то выпустил петарду, вернув Лизу из прошлого в настоящее, она тяжело поднялась и, поставив чашку в раковину, горестно подумала:
«Борька, Борька, как ты там, в столице нашей. Ты ведь теперь бизнесмен, у тебя жена, ребёнок, а у меня ничего. Если бы мы вместе уехали сдавать экзамены, наверное, всё было бы по-другому. Господи, ведь я тогда к тебе не обратилась. Я вообще о тебе не думала»
Вера Петровна стонала, мечась во сне, подминая под себя простынь, и, наконец, проснулась.
«Господи, опять этот сон», – уткнувшись в подушку, она зарыдала сильно и безутешно. Одеяло сползло на пол, открыв скорчившееся от боли тело. Вера резко встала, накинула на ночную рубашку пальто и выскочила на улицу.
Она жила на окраине города в частном секторе. Свою уютную двухкомнатную квартиру Вера обменяла на маленький домик на берегу Волги. Она не могла находиться в пустой квартире одна, ей всегда надо было чем-то занимать свое свободное время. За городом Вера Петровна разводила цветы, занималась огородом, красила забор и все, что попадалось под руку, а к вечеру ее сердце начинало сжиматься от страха. Ночью она опять увидит все заново во всех деталях со всей раздирающей душу болью. Ох уж эти сны.
Вера спустилась к реке и села на скамеечку. На улице было прохладно и сыро, дул сильный ветер с запахом гари и дыма.
«Господи, помоги, – кричало сердце. – Помоги! Ведь кто-то теряет память, забывая все, но почему не я»,– думала она.
– Господи, помоги. Помоги! – голос вырвался из ее души и понесся ввысь к адресату.
– Теть Вер, что с вами? – услышала она голосок из соседней беседки.
– Варя? Ты почему не спишь?
К ней подошла соседская девочка – подросток, укутанная в одеяло.
– Да не спится… Что с вами? – Варя примостилась рядом на скамеечке.
– Сон страшный видела. А с тобой что произошло?
– Да мамка пьяная, кричит, песни поет. Сейчас вроде угомонилась.
– Варь, а брат как же? Сколько ему.
– Восемь лет. Он укроется с головой и спит, а я не могу.
– А тебе сколько?
– Пятнадцать будет… А что за сон-то видели?
Вере Петровне вдруг очень захотелось рассказать Варьке все о своем горе. Такое желание у неё появлялось крайне редко. Многие даже и не подозревали, что она пережила в своей жизни. И когда люди жаловались, страдали, растрачивая свои жизненные силы по пустякам, ей было обидно за них. «Глупые, – думала она. – Это ведь просто жизнь, самая простая жизнь… Неприятности, проблемы, а потом радости и опять проблемы… Ведь судьба ни у кого не бывает только гладкой, надо всегда что-то преодолевать. Иначе жить не интересно».
– Знаешь что, Варька, пошли ко мне, я тебя чаем напою и расскажу свой сон.
Они сидели за круглым столом. Ночник освещал только чашки, варенье, вазочку с конфетами и простой семейный альбом.
– У меня, Варя, был прекрасный муж Евгений и сын Антошка. Мы жили очень дружно. Я любила своих мужчин, как только могла любить. Не буду ворошить прошлое… Больно… Просто Женя погиб, спасая какую-то девчонку от озверевших подростков. Антону было двенадцать лет. Мы пережили это горе вместе, поддерживая друг друга, а через три года, когда моему мальчику исполнилось пятнадцать, как тебе сейчас, он заболел. – Вера дрожащей рукой взяла чашку и сделала глоток. – Он заболел неизлечимой болезнью. Если проще – рак костей. Два года больниц, сильнейших болей и – конец.
В комнате возникла тишина, отблески от лампы искорками разлетались по мебели, создавая особую обстановку.
– Ночью я часто возвращаюсь в прошлое, в то ужасное время. Он стонет, ему больно двигаться, болит все: каждый позвонок, каждая клеточка. Его голос звучит у меня в голове постоянно: «Мама, мамочка, ну, сделай что-нибудь, мне больно», – потом помолчит и опять просьбы о помощи. Я кричу, зову доктора. Сестра делает укол в исхудавшую безжизненную руку, и Антон затихает. Ему становится легче"
Вера Петровна замолкает. Молчит и Варя, понимая, как трудно говорить о смерти. Последние минуты жизни сына Вера Петровна помнит до мелочей, до той секунды, когда всё померкло, потускнело и потеряло смысл. Она закрыла лицо руками и опять услышала его предсмертные слова: «Не плачь, мамочка. Я там с папой встречусь. Я знаю, мы будем вместе, а потом и ты к нам придешь. Я часто с папой во сне разговариваю.
– Антошка, не говори так. Ты еще поживешь.
– Мам, помнишь, вы мне медведя смешного подарили?
– Да, сынок, помню.
– А где он?
– Дома в шкафу. Я его убрала, чтобы не запылился.
– Принеси его сюда, ладно?
– Конечно, сынок, принесу.
Вдруг лицо сына как-то напряглось.
– Мама, мамочка, я тебя люблю. Ты только ничего не бойся, мне кажется, я…
– Антошке моему плохо, сыночку моему родному, помогите, – её крик перешёл в шепот. – Помогите, прошу Вас.»
У Веры машинально сжалась кисть. Память чётко выдала картинки из прошлого. Её руки и кулачки сына сплелись прочно в прощальном пожатии, спазм, как замок, защёлкнул последние прикосновения живого и мёртвого.
Наконец, она очнулась от своих воспоминаний. Ветер разогнал на небе тучи, и лунный свет проник в комнату. Вера Петровна вытерла слезы и протянула салфетки плачущей Варьке.
– Вот и снятся мне последние дни его жизни, – она открыла альбом в первый раз за пять лет. – Это мой Антошка.
На них смотрел веселый белобрысый мальчишка, держа в руках смешного пушистого медведя.
За большим столом сидел Петр Васильевич, потирая руки и рассматривая королевское блюдо с дымящейся едой. Сразу начинать есть это произведение поварского искусства было невозможно. Сначала он наслаждался взглядом, изучая все, что его жена положила на самую большую тарелку в доме, и только после внимательного просмотра взялся за инструменты. «Столько лет живем, а Тося не разучилась меня удивлять», – подумал Петр Васильевич.
Запахи, исходящие из их квартиры, будоражили соседей. Они активно начали интересоваться их источниками. Тося научила готовить Галину из 70 квартиры, Лену из 65 и даже Федьку, одинокого волка, живущего за стенкой. А пироги! Пироги с капустой, рисом и яйцами, вареньем и ягодами возбуждали весь подъезд. Про Тосины выпечки слагали легенды. Она щедро угощала желающих очередным произведением кулинарии, устраивая дома чайные церемонии.
Петр Васильевич подцепил на вилку запеченный кусочек тыквы. Тося вплыла в комнату, неся на подносе вазочку с ландышами и чашку ароматного чая.
– Ну, мать, ты даешь! Чай с ландышами! А это что?
– Цукаты.
– И откуда это у тебя?
– Ландыши? Купила сегодня на базаре.
– Да не про цветы я, а про все это, – он обвел взглядом скатерть самобранку. – Мог ли я подумать, когда тебя встретил, что за клад мне достался.
– Только не говори, что я через желудок добивалась любви. Нет, Петенька, у меня все наоборот, это от большой любви к тебе я так самовыражаюсь. Полезная и вкусная пища – это вклад в здоровье.
– Так ведь еще и красота какая! Все со вкусом, с изюминкой, придумкой.
Тося расплылась в улыбке.
– Творить можно везде. Было бы желание, – она уселась за стол, сложив руки, как ученица, с удовольствием глядя на мужа. – Вкусно?
– Еще бы!
– Петя, у меня письмо мальца из головы не выходит. Дедам Морозам писали, волшебникам, наверное, тоже, а вот Богу, да еще через почту….– Она покачала головой.
– А знаешь, мать, мы в той же ситуации.
– Ты о чем?
– Да о Кольке нашем. Надо сделать все возможное, чтобы сын не ушел из семьи.
– Так ведь Танька непутевая, грязнуля. Вечно бардак в квартире, обедов никогда нет.
Петр Васильевич отодвинул тарелку.
– Ну и что?! Обеда, видите ли, нет. Зато сын есть семи лет. Ты дома сидишь, взяла бы да приготовила всё, что надо.
Тося встала, выпрямилась во весь свой небольшой росток и раздраженно стала приводить аргументы не в пользу своей невестки.
– Вот еще, обед ей готовить! Я за тебя замуж вышла, сама все делала. Работала, чистоту наводила, да еще и Кольку воспитывала. Мне никто не помогал. Никто! Наработалась за свою жизнь, все, хватит, не зря пенсия предусмотрена.
– Внук ведь наш… Семья.
– Я с Сашкой и в кино, и в театры хожу, и к нам они его привозят, а семья другая сложится, может, и лучше будет.
– Да как у тебя это все легко! Другая… Не должно быть другой! Должно вырасти цельное родовое дерево, именно родовое, а не гнилое, – он встал из-за стола. – Грех бросать своих жен и детей из-за мужской прихоти. Идут как зомби на поводу у одного своего места. Если бы я за этим местом побежал, ты сейчас со мной бы не сидела и с Колькой неизвестно, что было бы.
Тося возмущенно вскочила.
– Ты что, мне изменял? А ну, признавайся! Ведь у тебя ноги нет, инвалид, и все туда же. Изменял?
– Дура ты. Изменял, не изменял. Я говорю, что не за мужскими прихотями идти надо, а за сердцем. Оно вести по жизни должно. Инвалид, видите ли, а бабы, между прочим, на шею вешались. Только я за сердцем шел, – он выскочил из комнаты и хлопнул дверью.
– Но Танька ведь не хозяйственная. Она мне никогда не нравилась, – полетели ему вдогонку слова Тоси.
Петр Васильевич предстал перед женой грозный и нетерпящий никаких возражений.
– У нашего сына есть сын и жена. Он должен жить с ними и в радости, и в горе. Мы должны все предпринять для их примирения.
– А если не получится?
– Значит, плохого сына воспитали, главному не научили.
– Чему?
– Заповедям Божьим.
Плотно зашторенные окна создавали иллюзию ночи. Маленькое бра тускло освещала кровать. Света лежала, глядя в потолок, а у нее на груди примостился Генка – друг, любовник и надежда. Надежда на будущую семейную жизнь. Непонятно только было, скоро или не скоро придет это будущее и придет ли вообще.
Лениво поглаживая Генку по голове, Светлана вспомнила о письме. И голос Лизы зазвучал как наяву: «Боженька, помоги моей мамочке, верни папу».
– Ген, а сколько сейчас лет твоему сыну?
– Восемь, а что?
– Пойду, чайник поставлю.
– Светик, ну подожди еще чуток, разберусь я со своими, обещаю, – он потянул ее обратно в постель. – Потерпи. Все будет хорошо.
– А жена как?
–Да что жена, пилит и пилит. Надоела. То денег мало, то прихожу поздно, то не так, это не так.
– Она ведь, наверное, догадывается, что у тебя кто-то есть?
– Наверное. Я особо и не скрываю.
– Ладно, пойду чай ставить, – вырвавшись из его объятий, она скрылась за дверью.
О проекте
О подписке