«Ждать со знаком плюс…»

Ждать со знаком плюс, со знаком монеты, подобранной возле вокзального автомата. Падать, наполняясь водой. Ржавые рукава берегов тянутся за тобой до самого дома. Убегая в и над. Чем она выше, тем старше платья у ее коленок. Сгибая улицы бумажных самолетов, учить слова монгольских языков. Она идет справа – правильная, как учебник грамматики. Полосатые дома притягивают дымом этажей, туманом стен, пятясь и покачиваясь – уходить в землю проще, чем вить гнезда на проводах.

«Пересекая вот и так…»

Пересекая вот и так, расставляя знаки препинания осами и муравьями, каменные крошки подбираешь с руки мостов. В твоей тетради – круги и трапеции, колышки и вешки, расставленные вокруг трясины Лукоморья. Традиции солнцестояния отбрасывают далеко твою тень от места, на котором стоишь. А закрытые глаза потом откроешь, когда ослепнешь.

«Нет, не вирус…»

Нет, не вирус, но интернет говорит твоими словами, в голове набор только греческих букв, плакать хочется от такого безмолвия. Он тугой охотничий лук обменял на траву с того побережья. Нет, не спи, – отвечает и смотрит сквозь огонь на красное платье и пропадает под лед, в тень от лодки. А у нее опять античное молчание, и нет ни голоса, ни предлога, чтобы встать и уйти в другую речь или хотя бы в себя. Продолжает, пытаясь обнаружить любое чужое наречие, разыскивая ее поближе к языку, одними глаголами наполняя рот. Переверни страницу, руку о(т)пусти и шагни туда, где ни половиц, ни мостов, в общую немоту.

«У молчащего для тебя найдется ответ на все…»

У молчащего для тебя найдется ответ на все. Можешь начинать прибивать гвозди к стене, вешать на них праздничную одежду, промокшие руки и фейерверки. В этой консервной банке твой день остается наедине с миндальными крошками, медными кружками, капюшонами рыжих монахов и кобр. Тебе остается только отклеивать этикетки и менять надписи, начиная с зеленого, выворачивая наизнанку все черные чернила, доставая из укромных мест бечевки и шпагаты, деревянные рейки и полосатые паруса. Этот день до того заброшен, что про него помнит только та, которая больше ничего не помнит. Такая погода, такая простуда, такая теперь молчащая печь, заброшенные сверчок, червячок, сверлильщик матовых оболочек, глазных ребрышек, сухих хлебных корок на паутине дремоты – рассказывай туда, как ты ждешь, шепчи в его продолговатое плоское нутряное, усыпанное стеклами сломанного калейдоскопа. Твое детское, молочное, треугольники пластмассовой мозаики, разорванных круглых петель и дырок, в которые проваливаются все зачем и откуда. С кем ты теперь рад и спор, с кем делишь пирог, что за чай в этих глазах, когда не хватает всего лишь того, чего всегда не хватает.

[голем]

не на краю а вдоль
делит его ладонь
вровень
и длит ступень
переступая пол
через пунктир шеол
букву на лоб земли
встанет – (про)приговорит
глиной в своей горсти
не обойти – простить
кто здесь кому отец
маятник и пловец
алеф сквозь алфавит
навылет в тебе звенит
горизонталью крыш
в сумерки или в шесть
и из того что есть
оглянуться на спишь

«Время появляется вечером…»

Время появляется вечером, просит горячего чаю и почитать. На ночь не остается, как бы ты не просил. И так уже год по средам через неделю. Изредка звонит, рассказывает новости. Твердит, пока едет в трамвае – не думать о чае, повторяет другие времена, проверяет чистописание. Засыпать, завернувшись с головой. Праздники теперь только те, утренние. Покрывается пылью и ржавчиной между жесткой водой и ровным горизонтом. Корабль, оставшийся на берегу, забытый командой и пассажирами.

Равноденствие

1

от такой ли простуды до берега,
до пальцев ее прозрачных,
зрячих щиколоток.
укусом молчащим
штопает она справа налево
лодкой ржавеющей
цепью – за небо
разматывать якорем
твою душу
спи в декабре, дате, синем кружеве юбки,
запеленавшей
коралловый миф

2

сон шуршит, мышь закрыла глаза
солнце рукой левой остановись
ниже – к воде – скажет тебе нет
скажет потом если услышит речь
лодку в борта толкает седьмой песок
не отвернись, выпей ее, усни,
он отворит
дверь из кривых досок,
уговорит
и расклюет корни и дни
длинных наречий в сомкнутой чешуе,
плавятся соль и сера внутри горы,
лучше уйди или глаза закрой
лед обменяют тебе на мертвые пятаки.

3

он не о той,
что отданная стрела,
и не с тем,
кто возвратился сухим веслом,
в его башмаках
скрипит время песочных часов,
рыба в сетях из трав,
гвоздь в деревянном щите.
спишь на щеке, щетиной упершись в зенит,
кто звенит —
ее веселит —
в плаще, в рукаве?
ключ в кулаке или опять твой щит?

«Две твоих полночи…»

Две твоих полночи, две полных луны в ведре с водой, кувшины зерна, крышки часов захлопнули время. Прорастая сквозь ставни и створки, руки пытаются удержать, трещина стягивает края по обе стороны расходящихся материков. Ее притягивает отмель, чайные чашки дрожат, забывая вкус губ на своих кромках. Следуя правилу, грифель ломается как раз на середине, заставляя поверхность – в чайную и виноградную. Ни утонуть, ни ответить, ни взглянуть в глубину. Совместная линия вычерчивает бессонницу, болит в глазах из пристального «почему».

«А эта чертит себя на песке воде…»

А эта чертит себя на песке воде, не давая пыли оседать, а себе седеть. Мятная как трава-река, не даваясь ни в чьи руки, по мягкому вверх и ближе, чем она ожидает. Только граница еще не знает о себе почти ничего, не прячется, сворачивает в кольцо, упражняясь в бесконечности. И ты за ней зря, разворачивая на зеленый, летний, ореховый. В самом углу темноты появляется день, и она вместе с ним из вишневой косточки, из точки, из того кривого пространства между буквами жи и ши, опережая начало алфавита. Песочная изморозь под ноги. Ночь всегда внутри, утро —точка по которой скользит линия.

«Были бы они…»

Были бы они летучие – кем их поймать в тех листьях, где орех прячет свою темноту, и камень по краям високосного дня. Держись за дно, пловец, лови маятником время. Чем короче буква, тем ближе ее тень. Тем ближе, чем не достать ни/чем ни/кем. Ничемные-нитемные, ныряя на дно дня, разве что всегда около. Там, где пробел, пунктир, место, где запинается голос вместо молчания тире, когда заканчивается слово. Так учатся разговаривать паузами, неповиновениями голоса, из которого короткие еще короче

«Растет сначала из земли…»

Растет сначала из земли, потом из камня, потом потолок уходит прямо в воздух. Это уже не стены – земля отпустила то, что стало ею. Уже все равно, и деревья распоряжаются пространством, а люди как солнечные зайчики, почти бесплотные и неощутимые. Сквозь воздух по кирпичной крошке, сквозь ветер, который вокруг, сквозь камень, обрывающийся внутри себя. Между приютом бабочек и ящериц. И только деревянные колонны бьют иглами в зенит. Теней здесь тоже нет, и никто не подскажет, когда со следующей ступеньки шагнешь в пустоту. Где все становится кружевом и кружением по окружности – источенные деревянные балки, сквозные арки окон, ведущие в небо и перечеркнутые пустотой.

Сухость и свет, снег добавляет прозрачности, солнце истончает до паутины, говорит шепотом ползущего молчания.

А каменная пыль пишет и стирает длинно и неторопливо, не сопротивляясь земному притяжению.

«сворачиваться бессоннице в воздухе…»

сворачиваться бессоннице в воздухе окруженном цветом думая что не с тобой так с запятой справиться разве что чешуей осиновой под коленки ссыпалось из песочных сломанных не хватило времени на три песчинки и восемь капель отбивают полдень своим отсутствием между тобой и четкостью стен под солнцем за повозками без тени

пальцами камни больные трогать по дороге от рима к себе приглашая спокойное средневековое шествие между потемками глаза или руки первыми от крыш отлетают до дальней черепицы там пыль устанет и ляжет.

«Под голову только твердые сорта дерева…»

Под голову только твердые сорта дерева, все остальные дубы и липы не сопротивляются окраске. Глаза обычно вырезают поперек волокон, перерезая кровеносные сосуды, чтобы смотрели внутрь тени, ночи, тепла. Или тебя заметит огонь, надкусит угол, зальет в тебя полынью желтым клеем, а на рыбьих ступнях выберется из зеркала в прихожей и до калиток проводит в еловой азбуке. Кто дойдет до этой германской грамматики каплями йода? Когда хрустят осколки тени, вставляют цветное стекло, если черный камень весь ушел на зрачок. Соглашайся, и в волосы вплетут водоросли и птичьи гнезда. Так что и льняные пелены не удержат, когда позовут и предложат найти среди тех кувшинов, не поднимая крышек.

«Отставая на йоту и мел…»

Отставая на йоту и мел, на помедли и поторопись, она пугает только непроизнесенным. Когда просьба о речи – движение угловатое и неловкое, остановленное на пути к горлу памятью языка, подъязычной иголкой, шипением на черных и коричневых, утекая с желтыми и синими. А бумага растянутой шкуркой латыни жалуется на обилие предлогов. Живо только прочитанное с губ, пока не произнесешь. Потом она оставит тебя, она всегда оставляет, не надеясь на память и устный счет, когда буквы возраста перерастут число дней до твоего возвращения. И как ей теперь сосчитать, если ее нет?