Автобусы отменили – значит, идти по замёрзшей Волге пешком. До деревни, в которую тебя распределили учителем. До деревни, где все спрятались и не ждут. Здесь свои правила, а у тебя – только правила русского языка.
Правила тут такие. Линии снежной пыли ещё с ночи вымораживают берег, делая его недоступным для долгих весёлых голосов. Даже если возьмёшься за длинную фразу, ветер прервёт её ледяным комом в горле. Молчание остаётся способом выжить и передаётся как семейная реликвия из поколения в поколение. Влетел ветер – ты глотнул. Глотнул – и сберёгся.
Все, ходившие по замёрзшим рекам, – каковы ваши имена?
Когда снег за ворот, имя забываешь, помнишь только тело. Остаётся спрятаться в дневном холодном свете, который не выдаст.
Главное – увидеть второй берег. Успеть перейти реку и дойти до деревни дотемна.
Ночь здесь густеет быстро, и в три часа становится совсем твёрдой. Если дотерпишь до утра, свет будет обезболивающим от темноты, а до той поры – не суйся.
Иди прямо и ни о чём не думай; от этого появляется смелость. Не сворачивай, даже если справа всё кажется верным. Не останавливайся, даже если устала. Вот твои новые правила: не сворачивай и не останавливайся.
Снег на все четыре стороны. Если он упал под ноги, перешагни – и иди дальше. К тёплой печи чужого дома. Куда пустят, если услышат твой стук. В печи уже ладятся горшки, уже горячеют.
Твой первый чужой дом; до этого были только свои. Сначала – свой дом с водой из колодца, потом – своя квартира в пятиэтажке, построенной пленными немцами. Окна на первом этаже выходят во двор. Широкие подоконники – пункт наблюдения за одноклассниками. Банки с солёными огурцами, бесконечные банки с хрустящими солёными огурцами. За занавеской тебя не видно, зато ты видишь всех.
Здесь тебя тоже не видно с берега за занавеской снега, но и ты никого не видишь у яра. То ли из-за белого ветра, то ли там никого нет, то ли до деревни ещё далеко.
Всё, что попадает под ноги, должно быть пройдено, даже если это буран или замёрзшая Волга шириной семь километров. Уроки должны начаться вовремя, русский язык – в понедельник.
Волга здесь – главный учебник. И по русскому, и по математике, и по географии. Потрёпанный учебник, под страницами которого утопили деревни и острова, устраивая водохранилище.
Теперь они мёрзнут подо льдом. Если ветер сильный, а лёд прозрачный, можно разглядеть, как там живут, как бродят по ягоды на острове, как копают огороды и идут в церкви. Они движутся медленно – торопиться подо льдом незачем. Торопятся только надо льдом.
Единственное, чему можно научить волжских детей, – не торопиться, когда идёшь по льду. Это им точно пригодится. Как и умение переносить дома с яра на зады, чтобы избы не ушли под воду вместе с затапливаемыми крайними рядами. Несём наши дома на зады. Несём ближе к лесу, подальше от воды. Несём их в руках как нежданную добычу.
В такую погоду даже рыбаки на лёд не вышли. Ни слова, ни крика – всё сотрёт ветер.
Чем быстрее идёшь, тем скорее устаёшь от снега в лицо. В снеге никогда не сомневаешься, даже когда он уже вычернел от весны. Разлетаясь, снег собирается в новый орнамент, переходящий во второй, в третий. Снег восстанавливает себя из ветра, создаёт из временного – постоянное, незаметно проживая сотни жизней за одну.
Руки не согреть, в карманах место занято. То, что положили в детстве в карманы, остаётся в них навсегда. Доставай – и показывай. Только сначала выгреби оттуда снег. А дальше – ключи, грязные монеты, серый волк, солёные помидоры, сандалии с прилипшим горячим асфальтом, плацкартные вагоны с запахом чёрного чая, многобудешьзнатьскоросостаришься, чемоданы дынь, растаявшие бабушкины конфеты, тихий час, лагерь на Чёрном море, творожная запеканка, зелёнка, октябрятская звёздочка, звуки свай, ёлочная игрушка в виде кукурузы, валенки, вермишель с молоком. Выворачиваешь, снег сыплется и сыплется. А там и зимняя свадьба. Такая же белая. И тоже – здесь, куда ты ещё не пришла.
Справа сквозь буран уже показалась пристань – берег близко. Это летом железный динозавр ходуном ходит от толпы, выныривающей из метеора, – теперь же пристань вмёрзла в Волгу и не шелохнётся. Следит за тем, как клокочешь руками, хватая ворот полушубка, бегущий от ветра. Пристань бы и рада предложить свою спину пешеходу, но метеоры зимой не ходят.
Все, кому надо, уже приехали сюда давно. А чужим – заходить в деревню с замёрзшей воды. Пройдёшь – найдётся тебе место в тёплом доме. Сядь у печки и не задавай хозяйке вопросов. Хлебай уху и грейся.
Волга уже не вода, а земля. Так твёрд лёд, так тверды ноги, так твёрд снег. От холода не чувствуешь: идёшь ли по глыбе замёрзшей воды, по берегу ли.
Нас учили ходить только по берегу – как ходить по воде, мы не знаем. Как учить этому детей, не знаешь.
Когда ветер уносит снег из-под ног, видишь, что идёшь по замёрзшей воде. Волга легла на зимний бок, по которому можно двигаться спокойно, не боясь её разбудить.
То ли вдали уже видны избы на яру, то ли это ветер куёт из снега деревянные узоры.
Повернуть назад? Но впереди уже меньше, чем за спиной.
Теперь двигаться дальше. На чужое тепло. Слушать, как подо льдом звонят колокола, зазывая на вечернюю службу.
Почему вода озера Эккен, со всех сторон обороняемого птичьим дерьмом, пахнет так свежо?
Завершив очередное интервью в Штутгарте по заданию головного офиса, я бродила у крохотного озера уже второй час. Лебеди, утки и голуби – единственные короли на Дворцовой площади Штутгарта – клали кучи на газоны, шипели на прохожих и грелись в костре солнца, перебиваемого громким дождём. Наступишь на траву – и скользишь по птичьему дерьму. Поднимешься на бордюр у воды – снова идёшь по помету. Двинешься по тропе – опять попадёшь в дерьмо.
В городе, построенном на холмах, не нужны фитнес-залы. Нескольких сотен Stäffele[10] достаточно для прогулок по террасам, после которых ноги гудят. С холмов Штутгарта текут рислинг и троллингер.
На Кёнигштрассе активисты в чёрном и масках Анонимуса держали экраны: живых цыплят бросали в мясорубки. Один из двадцати прохожих останавливался и смотрел, а уходя, оглядывался: не заметил ли кто?
Чтобы не замёрзнуть, нырнула пообедать в соседний «Königsbau-Passagen». За столом на фудкорте семья жевала наггетсы. Мать разламывала наггетс, окунала кусок в белый соус и давала его сыну.
Никогда не любила наггетсы, но купила их и села за соседний стол. Разломила и окунула в соус. Окунула ещё раз. И снова. Меня затошнило. Я не смогла притронуться к мясу и поставила тарелку семье на стол. Перестав жевать, родители мальчика переглянулись. Отец вернул тарелку на мой стол.
Тошнота росла, теперь – добежать до туалета и открыть окно. Холодный воздух. Больше холодного воздуха. Мыть руки ледяной водой. Мыть лицо.
Вернулась к озеру Эккен, где солнце уже захватило оставшиеся земли. Белый лебедь, которому я посмотрела в глаза, отвернулся и уплыл.
– Салфетки есть?
Активист с Кёнигштрассе вляпался в птичье дерьмо. Я дала ему пачку.
– Видел тебя сегодня на акции.
Представившись Питером, он оставался в маске Анонимуса.
– Крутой мост. Где это? – Питер опустил воротник моей куртки, чтобы рассмотреть татуировку на шее.
– Просто мост. Я его выдумала. Нарисовала.
– Похож на тот, что в Лиссабоне.
– Не он.
– Все мосты одинаковые.
– И как – эти уличные акции помогают?
– Тебе помогла?
– Купила наггетсы. Правда, съесть не смогла.
– Это такая психологическая защита. Тебе срочно понадобилось заглушить вину. В кафе все едят мясо – значит, всё в порядке. Но никто не захотел бы съесть стейк, если бы ему своими зубами пришлось вцепиться в корову. Маркетологи снимают с нас чувство вины за убийство, и ты можешь не портить свою карму. Хотя в Германии давно променяли карму на шуфу[11]. Ты не можешь быть финансово неблагонадёжным – шуфа тебя сдаст, а кармически ненадёжным – пожалуйста. Лишь бы шуфа выписала высокий рейтинг, и можно было поехать в отпуск на Мальорку. Как говорит моя бабка, «Das ist Spießertum!»[12]. Лет десять назад, в двадцать пять, я ещё мог верить в экологию, но теперь и экология – та же политика.
Вытерев кроссовки, Питер выбросил салфетки в урну.
– Давно отказался от мяса?
– В детстве ездил на каникулы к деду на ферму. Корова провалилась в яму, еле вытащили. В её глазах был такой испуг! Как у моего младшего брата, упавшего в канаву. Совершенно человеческий взгляд. Не мог больше есть мясо. Это всё карнизм. Нам внушают, что есть мясо – нормально.
– У меня тоже был случай. Но лет пять назад снова стала срываться. Не хочу мяса, но иногда не могу остановиться. А съем – тошнит. Ещё до этого даже с мужем развелась – он мясо ел. Думала, смогу не обращать внимания. Он честно пытался отказаться от мяса, а потом стал притворяться: ел в кафе, чтобы я не видела. В общем, он всего этого не выдержал, а там уже не выдержала я. Он жарил котлеты, а я с ума сходила от запаха. Когда мы целовались, мне казалось, что все эти мёртвые животные переползают из его рта в мой.
– Ты только из-за этого от него ушла?
– Целовать того, кто ест мясо, – это как целовать нациста. Он так и не смог остановиться. Ненавижу, когда запах рыбы или мяса мне приятен. Чего только не пробовала – толку нет.
– Просто так избавиться не получится. Ты провела ритуал прощания? Надо попрощаться. Придумай ритуал. Я, например, сохранил куриную кость, которую съел. Это был последний раз, когда я ел мясо. И чтобы попрощаться с мясом, закопал эту кость в лесу. Поблагодарил курицу и попросил у неё прощения. Только место должно быть не просто местом, а особенным – твоим – местом. В том лесу, например, были самые старые деревья в стране, и я знал, что это место – моё.
– Не хочу ничего закапывать.
– Необязательно закапывать, это может быть любой ритуал. Например, можно сказать: если я обойду вокруг этого озера Эккен, перестану есть мясо и рыбу.
– Это озеро не вместит всех, кого я съела.
– Найди озеро побольше.
Убраться от этого озера, от всех озёр. Я ринулась к станции.
Уже спускаясь в метро, ещё не знала, куда поеду. Седая женщина говорила по телефону и два раза повторила слово «Эсслинген». Я решила, что отправлюсь именно туда, не представляя, где это и как туда добраться. Зачем мне туда?
Зачем мне куда-либо?
На мощёных тротуарах Эсслингена – никого, кроме дождя.
От молчания озера Эккен может спасти лишь буйная вода реки Неккар.
Я забилась в тёплую едальню. Выходить в дождливое средневековье не хотелось, особенно после рислинга.
Из окна не видно ни реки, ни озера. То, что нужно.
Когда смотришь на город из окна, он умещается в одну фотографию, на которой меняются только прохожие.
Заглядывая в о́кна, вымокшие шныряют внутрь. От старухи, усевшейся за соседний стол, пахло мокрой курткой. Она устроила одежду на вешалку и вцепилась в меню как в зонт. Заказала сразу три больших куска разных пирогов и села спиной к окну. Осторожно откусывая первый, старуха закрывала глаза, отдаваясь знакомому вкусу. Да, он именно такой, какой должен быть.
Я заказала сливовый шнапс, легализовав право сидеть здесь ещё полчаса. Пока не пойдёт дождь, пока он не затихнет, пока снова не зашуршит и снова не умолкнет.
Мест в едальне не осталось, как и шнапса в рюмке. Старик в пальто и без зонта медленно шёл вдоль окон, заглядывая в электрическое нутро. Уже промокнув, он не боялся промокнуть ещё больше. Направился в зал, снимая мокрые перчатки и решая, есть ли здесь для него место. Старуха, доедавшая третий кусок пирога, посмотрела на меня. Я улыбнулась, но она не ответила. Подкладка куртки – ещё влажная и холодная. Старик двинулся к моему освободившемуся столу, вытирая платком капли с лица.
Уже минут через десять я снова замёрзла. В поисках сухого места наткнулась на публичную библиотеку Эсслингена, спрятавшуюся за старинной стеной. Сюда можно зайти с улицы без читательского билета. Бумажные газеты берут из стопок на стеллажах. Устроившись за столом с «Die Welt» и чашкой кофе, мужчина в очках ухмыльнулся и перевернул страницу.
О проекте
О подписке