Если снега выпало хорошо много и тебе в этот день лет пять, уйти далеко не сможешь. Особенно когда стоишь на берегу Волги: ветер так смешал снег, что не различить, где заканчивается песок, а где начинается замёрзшая вода. В белом ландшафте равенство берега и реки безусловно. Всё стало единой снежной равниной, на которой растёшь, поворачиваясь за ветром.
Холод – самое надёжное убежище. Стоя по колено в замёрзшем свете, можно сделать шаг, но падаешь в снег.
Лёгкий снег складывается в такие тяжёлые пласты. Держишь снег, но выдержать не можешь.
Снег всегда новый. Купаясь в этом новом, не думаешь, что оно состарится.
Если ноги в снегу не вязнут, нутром нащупываешь прямую линию берега и идёшь вдоль реки. В прямизне всё правильно, всё верно, и ты сам верен прямизне. Самое хорошее в прямизне – то, что о ней не думаешь. Нет ни одного повода не доверять ей. Спина распрямляется, и ты сам становишься продолжением этой линии. То, что не занято рекой, – твоё. Слева – не шевелящаяся от холода Волга. Справа – сосны, скрепившие корнями высокий яр. Между ними – твоя линия.
Цвета снега успокаивают, я с ними, и я – молчание. Летом же в этих местах, где гудят миллионы оттенков, не расслабиться от тысячи вариаций только зелёного цвета. Они зовут, требуют движения и жизни.
Берег прикармливает реку, выкормить не может. Песка уродилось много. Русло разбухло, и того гляди…
На том берегу наливают, на этом – вычерпывают.
Зимой оттенки дают передышку. Не дёргают летние мысли о том, что пропускаешь нечто важное. Снег говорит: самое важное – и есть здесь, и есть сейчас, и оно замёрзло.
Белый – это замёрзший зелёный.
Зимой чувствуешь себя внутри, а не снаружи, как в другие времена года.
Куда бы ни шёл, холод не заканчивается. Видишь, что свет валит, идёшь на этот свет, но всё равно маешься среди запотевших магазинов, кабаков и поворотов. И если в пять лет это холод, от которого можно спастись в доме, то потом он становится нерастворимым.
Воробьи на голых ветках пухнут – огромные растрёпанные ягоды, оставшиеся с лета на кусте. Трогать дикий шиповник, на ходу – правой рукой. Обожаю у него всё – и цветки, и эти мелкие ягоды, и сухие ветки, выползающие зимой, когда всё остальное исчезает, и его позу, что и не поза даже, а какая-то просьба.
После Волги ведут за руку в избу. Внутри дома снегу уже места нет, внутри – только горячее.
Мы хлебаем шулюмку деревянными ложками из одной миски. В ней тяжелеют потроха. В наш суп попадают куры соседкины, дичь охотников, живущих на задах. В наш суп другим не лезть.
Снаружи – холодно. Снаружи – ветер с гнилой стороны.
Остаёмся в избе, следуя инстинктам. Смотрим на печь, катаем новогодние шары по полу друг другу, обживаем пространство, трогая его, запоминая.
В животах переваривается мясо.
Из леса доносится считалка, но мне никто не верит. Они говорят, что не слышат её. Но я – слышу.
За день мимо дома и человек не пройдёт, разве что фургон с хлебом пропутится. Ещё дом – и начинается лес, в котором есть дороги знакомые и незнакомые. Эта колея здесь давно, а та – появилась только вчера. Открыт новый путь? Или он был здесь раньше, а потом зарос травой, снегом, и сейчас кто-то знающий вспомнил о нём?
Воспоминания – обновляемая колея.
Здесь звуки – в десять раз громче, воздух – в десять раз тише. Летом в избе, что за восемь рядов от Волги, слышно, как шумит река. Зимой вода копит слова подо льдом, и прислушиваться бесполезно.
Берег холоден не как река холодна, а как пустой дом в начале зимы. Стена избы – то безопасное расстояние от снега, которое предотвращает холод.
Когда новогодний шар закатывается в угол, думаешь: почему изба – прямоугольная, почему именно такая форма? Из угла так трудно доставать блестящий шар. Наконец он в руках, и ты елозишь по ковру. Внутри шара что-то есть. Но если его разбить, а там ничего нет, – что тогда? Взрослые забирают шар и возвращают его на ёлку. Значит, в нём ничего нет, иначе ёлка бы упала от такой тяжести, – а она даже не дёрнулась.
Бабушка молилась за всех нас. Во рту было так намолено, что слов не вставить. Снега-то намололо, говорила. Снега-то перебелено, что измято.
Обглоданные собаками кости напоминают о зиме, белое заранее занимает тропы.
Воспоминания – снег, который возвращается каждую зиму, заходя на берег реки, как в храм.
О чём думаешь, дочь? О большой корове, стоящей на равнине. Единственно здесь чёрно-белой. Единственно здесь движимой. С выпитым выменем. Так стоят, когда снега ждут. Хотя бы белое, хотя бы – движение снега. Ждать снега.
Ждать – не обязанность. Ждать – это генетическое. Прабабка ждала прадеда с поля. Дед ждал бабку из института. Бабка ждала сыновей по девять месяцев. Я ждала в утробе десять месяцев вместо девяти.
В ковчеге деревянной избы плывём по снегу.
Плывём на лето, когда вода в реке поднимется.
Когда на берегу никого, кроме спустившихся на закате двух женщин с сапбордами. Первая сажает на доску недавно научившегося ходить сына, вторая – двух маленьких дочерей: спереди и сзади. Везут детей на розовую полоску солнца, разделяющую Волгу на до и после. Одни на всей широкой реке – везут детей на закат, словно мужчин в этом мире не существует, пусть у одной на доске и мальчик.
В этом мире во́ды отходят сразу в Волгу. Дети рождаются сразу в реку, намокая так же, как песок, и оставаясь обнажёнными. И расходясь подомну под руку с матерями.
Пой, пока снег идёт. Пой, пока он белый.
…Из леса снова слышу считалку, но слов не разобрать, кроме первых:
мы все идём в одном лесу
за нами волк
а мы к ручью
Рюкзак тяжелеет. Нужно идти быстрее, чтобы скорее закончить эти двенадцать километров вокруг озера и избавиться от костей.
От громкости красота испаряется. Молчание – единственный соратник красоты, но чей-то гид громко рассказывает легенду:
– Бог раздавал людям земли, а когда закончил, понял, что забыл о маленькой группе, которая не настаивала, как остальные, а молчала, проявляя терпение. Тогда Бог подарил этим людям самую красивую землю, которую, как говорят, Бог оставлял себе. Поэтому место и называется Бохиньское озеро, то есть – Божественное.
Похоже, словенцы отдали Блед туристам, а Бохинь оставили себе.
Застраивать берег Бохиня издавна запрещали. Семисотлетняя церковь Иоанна Крестителя у моста – единственный драгоценный камень на кольце воды. Старинные фрески прячутся за реставрационными лесами. Матовый свет садится на деревянные скамьи, зовёт наверх.
Я поднимаюсь на башню, центр которой занимает большой колокол. Сверху озеро кажется прозрачным льдом, замерзающим сразу после того, как по нему пройдёт сапсёрфер или лодка. Отсюда не видно, что́ там, – за горами, окружающими Бохинь.
Я ищу равнину с другой стороны колокольни, где лежит деревня. Обещание равнины – то, что нужно.
Пора спускаться на берег и идти дальше, чтобы довести ритуал до конца. С фрески на южной стене церкви глядит Святой Христофор. Покровитель путешественников, моряков и лодочников держит на руках младенца.
Когда смотришь на озеро с колокольни, уже не представляешь его форму, уже её – знаешь. Но сверху – просто видишь озеро, а здесь, на берегу, – вступаешь с водой в отношения. Можно следовать её форме, можно игнорировать её – или войти.
Какое-то уведомление в WhatsApp. Надо было отключить телефон. Сообщение с неизвестного номера, на русском.
Привет, я Эверетт, иду вдоль озера,
вижу твой телефон на камне.
Ты ещё здесь?
Или мне старый камень попался?
Иду по круговому маршруту,
ночую на озере.
Забрал камень с собой.
Как тебя зовут?
Не то чтобы я оставляла номер на камне, не ожидая ответа, – но это первый раз за двадцать четыре страны, когда кто-то откликнулся. Почему на русском? На камне я оставляла только номер и пометку WhatsApp; откуда этот Эверетт знает, что я говорю на русском?
Я обернулась – сзади были только американцы с гидом, больше никого. Судя по всему, Эверетт нашёл камень с телефоном у моста и идёт за мной. Тот старик-сапсёрфер? Нет, он слишком сосредоточен на равновесии, и ничего не должно выбивать его из колеи. Имя Эверетт ему не подходит.
Можно пойти обратно и посмотреть, кто это, – но я не возвращаюсь за зонтом, даже если минуту назад вышла из дома – и пошёл дождь.
Почему надо обязательно знать, кто пишет, чтобы ответить? Или – не отвечать? В конце концов, можно написать, не раскрывая, нахожусь ещё у озера – или нет.
Фёдор, друг отца, звонил уже три раза, но ему я тоже не ответила. Зачем опять просить удочку, если тебе уже десять раз сказали, что она не продаётся?
Из ресторана на берегу пахнет жареным мясом. Кто-то отмечает праздник на террасе. Люди вжираются в горячие волокна на шпагах – и молчат, пока не прожуют. Не надо человеку ничего, лишь бы пахло обуглившимся мясом.
Чувствовал ли вину отец, когда заблудился в лесу, голодал неделю, поймал белку и съел её? Отец остался жив, а белка – нет. Жизнь белки поместилась в отцову жизнь. Наша жизнь помещается в жизнь страны.
Ест ли мясо этот Эверетт?
ты ешь мясо?
я Кира
Ем.
Так значит, ты ещё на озере, Кира?
Отвечать тому, кто ест мясо?.. Ну нет.
От ресторанного запаха мяса вернулась тошнота. Все, кого я когда-либо ела, теперь плавают в озере Бохинь. Вода покраснела – их кровь, их цвет. Они не просят о помощи, они – напоминают. Их так много, что озеро просто не может переварить съеденное. Оно разбухает и выходит из берегов, трогая мои ноги. Вина всегда казалась мне чем-то холодным. Но вина тепла. Она обволакивает уже по щиколотку и целится на колени. Скоро озеро дойдёт до пояса, и я с трудом смогу двигаться.
– С вами всё в порядке? – спрашивает бэкпэкер[6].
Открываю глаза – стою на берегу; вода – чиста. К прозрачности озера Бохинь невозможно привыкнуть, к тишине же – адаптируешься сразу. Означая отсутствие людей, обычно тишина пугает, но здесь, на озере, – поглощает.
Так же тихо было на прошлой неделе, когда я приехала в отель в Римске-Топлице, куда меня отправили на рабочую конференцию. «Если мы не можем вернуться в прежнее состояние, наше спасение – изобрести новое колесо, чтобы крутить его – и жить так, как мы не жили раньше», – говорил выступавший там словенский философ. «Но когда-то и оно не будет прежним, и мы не вернёмся к тому, что было», – добавил он. «Можно говорить, что эти вещи не существуют, можно всё отрицать. Мы говорим о неосязаемом, и это нельзя проверить». Так он говорил.
Вспоминаю, что именно в Словении, в болотистой местности примерно в двадцати километрах от Любляны, обнаружили самое старое деревянное колесо из тех, что были найдены в мире. В местном музее оно наверняка до сих пор крутится по ночам, приводя город в движение, чтобы тренировать вестибулярный аппарат люблянцев, пока они спят.
Озеро Бохинь – то же колесо, и я сама верчу его, когда иду вокруг. Стремление к воде – желание вернуться в то время, когда человек жил у реки, зная, что́ и как устроено. Теперь каждый изобретает новое колесо, которое крутит, не задумываясь. Выйди он из этого круга – увидел бы, что колесо продолжит крутиться без него. Что колесу неважно, кто его крутит.
Люди приезжают не в отель на холме в Римске-Топлице – люди приезжают к воде. К древним термам, в которых можно сидеть на свежем воздухе. Вода – награда. Весь год работаешь – и награждаешь себя отпуском у воды. В тёплых термах плавятся уставшие словенцы, дожидаясь, пока всё прожитое стечёт с холма. Вода делает своё дело – и тяжелеет от их вздохов, срываясь вниз.
Чистые и отдохнувшие, постояльцы отеля приходят завтракать. Белые скатерти – на столах, бордовые салфетки – на коленях. Через большие окна смотрю на горы – и вижу холм с церковью Лурдской Богоматери XIX века. В её алтарь встроены камни, привезённые из пещеры Лурдес во Франции. Дорога к холму поднимается через деревню. Изредка появляется прохожий, и мы здороваемся.
– Dober dan![7]
– Hello! Dober dan!
Карабкаюсь на вершину, становлюсь всё меньше, а Словения – всё больше: она никогда не кончится. Торопиться незачем – горы никуда не денутся. То, что наверху, всегда кажется ближе, чем есть. Оглядываюсь на деревню и отель вдалеке. Взгляд, привыкший к простору, вытаптывает из горной местности равнину, на которой всё просматривалось бы далеко вперёд. Но за холмами ничего не видно, как и их вершин – за облаками.
Церковь Лурдской Богоматери стоит на холме как его продолжение: дальше идти некуда. Обошла кругом, но дверь закрыта. Всё ниже по узким дорогам деревни, усыпанным сентябрьскими яблоками, которые скопились у бордюров. Перезревшие мячи катились с холма и поворачивали налево, я – шла прямо.
В лесу у отеля пожилые пары шаркали среди старых деревьев, молчали на скамейках, разглядывая три огромные ели на поляне. Эти гиганты не могут стоять слишком близко друг к другу, им нужен воздух. Завсегдатаи отеля знают: вернись они сюда лет через десять, три ели будут так же стоять на поляне, как стояли много лет до этого.
По ночам бар отеля – пещера, где каждый звук самостоятелен. Слышу, как бармен протирает посуду, как он прибавляет громкость, если песня ему нравится, как едет лифт, как могла бы гореть свеча на столе, будь она настоящая, а не электрическая. Как хлопнула папка меню. Как громки могут быть шаги официантки, если их ждёшь. Как кто-то за соседним столом рассказывает про украденные из куртки одноклассника деньги, на которые всерьёз мечтал купить собственный мост. Как стряхивает свет выключатель торшера. Как рявкнул стул. Как ударяют днища стаканов о столы, как грохочет лёд. Все эти звуки не могут, как днём, слиться, а торчат порознь звонящими сталактитами.
Звук умеет уводить от воды. Цепляясь за шум, учишься жить на берегу, подальше от реки.
О проекте
О подписке