Когда я проехал через ворота постоялого двора, к нам бросился мальчишка, помощник конюха, но взглянул на небо, споткнулся и с размаху растянулся, раскинув руки.
Я задрал голову, холод прокатился по телу, будто обдало мельчайшей водяной пылью из незримого фонтана. Плечи передернулись, я с трудом одолел желание броситься под защиту стены, там тень, снова посмотрел вверх.
К городу плывут, раскинув призрачные крылья, сквозь которые слабо светит солнце, огромные летучие мыши, если только летучие мыши могут летать днем. Иногда крылья слабо шевелятся, тогда темное чудовище либо поднимается выше, либо меняет курс, а так двигаются, почти не шевеля крыльями. Проплывают над городом, затем слегка опускают одно крыло вниз, другое задирается вверх, и, совершив по всем правилам поворот, словно и призраки подчиняются тем же законам воздушной среды, либо разворачиваются обратно, либо плывут вдоль городских границ, не выходя за незримые пределы.
Я стискивал челюсти, чтобы не так трясло, я словно голый на морозе, плата за то, что могу видеть чуточку больше других, налог на чувствительность. Вон прошла группа гуляк, орут песни, всем весело, никто не чует беды. Здесь, как и везде, кто чует ее раньше, того и бьют. Как свои, так и чужие.
Из всей толпы только один человек бросил затравленный взгляд вверх, мелькнуло белое лицо. По одежде вроде бы монах-послушник, такие вроде бы не должны еще видеть, разве что наделен особой чувствительностью, как вот тот мальчишка…
Наши взгляды встретились, в его глазах мелькнуло удивление и замешательство, словно увидел играющего на арфе коня. Да и то скорее конь научится играть даже на лире, чем у рыцаря появится чувствительность еще к чему-либо, помимо ударов по голове.