Ранним утром, когда лишь предрассветный свет касался пустынных горизонтов, Бел-узур, почти шёпотом, произнёс: "Анат". Их взгляд устремился к северу, туда, где у горизонта начали вырисовываться очертания города, застроенного на западном берегу Ефрата. Анат возник как оживлённый перекрёсток древних торговых путей, связывавших земли Месопотамии и Леванта. Его близость к великой реке дарила жителям и путникам обилие воды и плодородные почвы, которые питали окрестные поля и обеспечивали городу обильные урожаи.

По мере приближения, Анат раскрывался перед ними как место, где искусство ремесла и торговля дышали в унисон. Керамические мастерские, о которых так много рассказывали на рынке Вавилона, создавали изящную и прочную утварь. Амфоры для зерна, масла и вина выходили из-под рук местных мастеров, словно созданные для хранения самых ценных сокровищ. Декоративные элементы, украшающие керамику, несли отпечаток традиций и вкусов, переданных через поколения. Металлургия же была гордостью города: кузнецы Аната славились своими бронзовыми изделиями, оружием и украшениями, которые пользовались неизменным спросом как у воинов, так и у знати. Здесь, под звон молотов и жар кузниц, создавались украшения и амулеты, способные выдержать путешествие через самые трудные дороги.

Ткань, сплетённая из местного льна, тонкая и прочная, была крашена в глубокие природные оттенки, благодаря красителям, привезённым с восточных земель. Эта ткань говорила о мастерстве не меньше, чем керамика и металл. Изделия из кожи – от простых сандалий до прочных седел для вьючных животных – также пользовались уважением среди тех, кто ежедневно преодолевал милю за милей, испытывая силу материалов и ремесла. Горожане торговали продуктами местных полей: финики и орехи из этих краёв славились далеко за пределами Месопотамии, и многие из них находили свой путь к Средиземноморью, где были предметом восхищения и роскоши.

В Анате караван сделал долгожданную остановку. Два дня они отдыхали у воды, поджидая темноты, готовясь к сложному отрезку пути, что вёл к Пальмире. Успели пополнить запасы воды и пищи, обменяться с местными купцами тем, что не смогли выгодно продать по дороге из Вавилона. Для Бел-узура и Тугара было ясно: дни отдыха – не роскошь, а необходимость перед тяжелейшим переходом.

Вскоре караван снова отправился в путь, ведомый звёздами. Теперь им предстояло преодолеть знойные пустынные просторы, где выживает лишь тот, кто знает цену каждому глотку воды и может устоять под беспощадным солнцем. Путники решили двигаться только ночами, скрываясь от жарких лучей, что опаляли землю днём и могли убить в тени за несколько часов. Днём земля, как раскалённое каменное море, начинала плавиться под ногами, и, спасаясь от палящего света, караван спешно сооружал навесы и ждал наступления сумерек.

Удобно расположившись в седле, Тугар погрузился в размышления, предоставив поводья опыту и усталости верблюда. Каждый шаг животного был размеренным, напевным, словно вплетённым в древнюю песнь пустыни. И под этот безмолвный ритм Тугар позволил себе предаться тем мыслям, что изо дня в день беспокоили его, не позволяя отдыху утешить тело и дух.

Первой вспыхнула благодарность, скрытая и строгая. Взгляд его непроизвольно обратился к звёздам, мерцающим над их головами – к тем самым, что, казалось, наблюдали и поддерживали их путь, направляли их волю к предначертанной цели. Ему всё ещё трудно было поверить, что им удалось убедить жрецов разрешить взять с собой по двое старших сыновей. Дети ехали позади, сохраняя молчаливую дисциплину и учась у старших на каждом шаге пути. Тугар был уверен: вдалеке от родины, среди чуждых культур, где честь Мардука – лишь отголосок, семья должна оставаться крепкой, единокровной. Эти юноши станут продолжателями, хранителями их знаний, традиций, чести и веры. Они будут теми, кто унесёт с собой силу Вавилона и мудрость Мардука в этот непростой и беспокойный мир. Ещё ни один день пути Тугар не жалел об этом решении, хотя это и добавляло ему забот – ведь теперь он нес ответственность не только за выполнение миссии, но и за судьбы будущих поколений.

Разумеется, он ощущал и поддержку Бел-узура. Этот человек был для него не только соратником, но и тенью, которая понимала и дополняла его мысли, знала, когда настоять, а когда уступить. Бел-узур, как и он сам, смотрел на эту дорогу не только как на возможность, но и как на испытание их стойкости. Путешествие до Пальмиры было лишь первым шагом, но и на этом пути уже было немало испытаний. Прокладывать дорогу через пустыню, сталкиваться с песчаными бурями и ветрами, которые, казалось, старались стереть их следы, – всё это накладывало на путников след. И всё же, с Бел-узуром рядом он чувствовал себя более уверенным. Ведь и тот, и другой знали: их связь, основанная на испытаниях, позволит справиться с трудностями, которые могли бы подломить иного путника.

Его мысли устремились вперёд, к дороге, что вела их в Тадмурту, к её скрытым опасностям и скрытым глазам. Тугар прекрасно знал, что каждый переход требовал от него максимальной бдительности. Он не просто чувствовал ответственность за каждого из тех, кто доверился ему, он знал, что его опыт и знания помогут им избежать ошибок. Не зря они наняли дюжину опытных воинов, советованных в отделении Дома Элби в Анате. Эти люди знали дорогу, знали, как вести себя на каждом переходе, в каждом укромном месте, где опасность могла подстерегать из-за бархана или издалека, наблюдая за караваном.

Каждая ночь в пустыне была полна предостережений. Песчаные бури, внезапные и мощные, поднимались, словно невидимые руки ветра, застилая горизонт. Кучевые волны песка поднимались и сбивали с толку, и лишь самые опытные проводники знали, как переждать этот гнев пустыни, спрятавшись от вихрей и песчаной пыли, что могла задушить любого, кто встретится с нею лицом к лицу. Но они знали, что такие ночные шторма – не самое страшное, что может встретить караван. Там, среди пустынных просторов, прятались люди, что были не менее грозны, чем сама природа.

Кочевые племена, знакомые с каждым укрытием, караулили на дальних путях, что пересекали Анат и Тадмурту. Их силуэты возникали в сумерках, притаившись за барханами, готовые напасть в момент, когда караван становится уязвим. Они знали эту дорогу лучше, чем кто-либо: их мир был кочевым и не имел постоянного дома, лишь пересекающиеся линии путей, знакомых только им. Поэтому каждый проход здесь был живым напоминанием о том, что путь требует бдительности и силы, и охрана стала неотъемлемой частью каравана. Наёмники, воины, люди, привычные к риску и знанию того, что жизнь здесь стоит столько же, сколько острый клинок в руке.

Путь к Пальмире требовал мудрости и навыка, накапливаемого поколениями тех, кто жил у границ, сливаясь с пустыней и её тайнами.

На горизонте медленно просыпался рассвет, раскрашивая небо багровыми и золотыми оттенками. Ночь, тяжёлая и звёздная, отступала, уступая место утреннему свету. Тугар и Бел-узур продвинулись вперёд, осторожно вглядываясь в пустынный пейзаж. Шорохи и тихие завывания ветра убаюкивали караван, но вдруг, на фоне этих природных звуков, донесся неестественный гул – рваные крики, звон металла, паническое ржание лошадей. Впереди, скрытый в клубах пыли, небольшой караван оказался под атакой. Тагир и Бел-узур обменялись короткими взглядами, каждый из них мгновенно понял план другого.

Тагир кивнул, показывая, чтобы наёмники разделились и действовали по отдельности. Сам он выбрался на небольшое возвышение и приготовил лук, сжимая его привычно и уверенно, как неотъемлемую часть своей судьбы. Каменные пальцы руки уверенно касались стрелы, в его движениях не было ни тени сомнения. Он прицелился – и первая стрела рассекла воздух, поражая своего несчастного, не успевшего даже понять, откуда пришла смерть.

Кочевники, на мгновение остановившись в смятении от неожиданного нападения, обратили внимание на фигуру на холме. Несколько человек, поняв, откуда пришли стрелы, повернули к Тагиру. Но Тагир, как беспощадный и точный вихрь, продолжал расстреливать их, один за другим. У него было преимущество высоты и точный расчёт каждого движения. Стрела за стрелой, он оставлял противников без шанса, холодно и расчетливо понижая их ряды. Одного поразил в горло, другого – в сердце. Третьего зацепил, когда тот наклонился в попытке укрыться. Но кочевники, почувствовав, что нападающий всего один, ожесточённо бросились на него, рассчитывая зажать его в кольцо и разделаться с ним.

Когда последние уцелевшие кочевники собрались в единый клин и уже почти настигли Тагира, внезапно с северной стороны послышался яростный боевой клич. С визгом и криками, как разбушевавшийся ураган, навалились всадники Бел-узура. Их нападение оказалось неожиданным, и прежде чем кочевники поняли, что произошло, железные лезвия рассекли воздух, разлетаясь в беспощадной атаке. Бел-узур со своим отрядом хладнокровно и решительно отсеял десяток кочевников, заставляя оставшихся впасть в панику. Блестя клинками на солнце, они прорвались в центр, подобно стихийному бедствию, ломающему всё на своём пути.

Тагир, воспользовавшись замешательством врага, оставил своё возвышение и метнулся к Бел-узуру. На его лице не было ни радости, ни гордости за успехи. Его глаза оставались сосредоточенными, в них горел холодный огонь, предназначенный для тех, кто пытался помешать их миссии. Он знал, что победа в этом бою была не просто удачей, а плодом многолетней дисциплины, рассчитанной точности и умения оценивать каждое мгновение.

Сблизившись с Бел-узуром, Тагир на ходу кивнул – короткий, быстрый знак, понятный лишь тому, кто видел множество сражений. Бел-узур, не отрывая взгляда от поля, ответил тем же немым жестом. Их понимание друг друга было словно негласное обещание: каждый из них знал, что от их единства и согласованности зависело не только благополучие каравана, но и будущее их домов, людей, возможно, самой миссии храма Мардока. Они продолжили атаку, не позволяя уцелевшим кочевникам перегруппироваться или восстановить ряды.

Кочевники, растерявшись от одновременного напора с двух сторон, начали отступать. Их лица отразили неожиданную для них панику, которую они не могли подавить. Оставшиеся всадники, те, кто сумел уцелеть в первые минуты нападения, осознали своё положение и один за другим бросились в паническое бегство, оставляя позади спутников и потерянные вещи, бросая всё, лишь бы спастись от точных ударов и стрел. Некоторым удалось ускользнуть, раствориться в сумраке пустыни, но их было так мало, что они больше не представляли угрозы для каравана. Сражение было выиграно.

Тагир и Бел-узур медленно спешились, осматривая поле битвы. Наёмники, набранные в Анате, стояли рядом, тяжело дыша и оглядываясь, будто не веря, что битва закончена. Тагир коротко бросил им несколько слов благодарности, и это простое одобрение, данное человеком с таким опытом, придало их усталости некое ощущение выполненного долга.

Бел-узур подошёл к Тагиру и склонился к нему чуть ближе, словно доверяя ему тайну. "Они не ожидали нас," – произнёс он тихо, но в голосе его звучала настороженность. "Эта дорога известна многим, но то, что здесь была засада, наталкивает на странные мысли. Возможно, они знали о нашем приближении."

Тагир хмыкнул, обдумывая сказанное. Он знал, что дом Элби никогда не оставлял свои дела на волю случая. Если бы их заметили и предупреждение было передано этим кочевникам, значит, миссия обретала новый, гораздо более опасный оттенок. Возможно, за каждым их шагом следили те, кто не хотел видеть их успеха.

"Даже если так," – ответил он после паузы, – "мы дошли до этого места не из-за удачи. Мы пройдём и дальше."

Их дети, до этого момента видевшие в своих отцах лишь купцов, глядя молча и с восхищением, наконец открыли для себя иной их облик. Слов не требовалось: в глазах этих юных свидетелей отражался неприкрытый восторг, смешанный с благоговением. Обычные торговцы, сдержанные в повседневности и тихие в быту, сегодня предстали перед ними как воины, словно сами древние боги, сошедшие с небес в этот бурлящий песками и солнцем мир.

Тагир, привычно проверяя лук и осматривая своих людей, мимолётно заметил, как его старший сын не отрывает взгляда, следя за каждым его движением. Для ребёнка, привыкшего видеть отца за товаром и документами, этот бой был чем-то вроде откровения. Пылкие образы победителей, высеченные в памяти, смешивались с мечтами и легендами, которые мальчик слышал у костра. Огонь в глазах юного Баура, сына Тагира, был неподдельным: в нём плескались и восторг, и надежда когда-нибудь тоже стоять так же смело, защищая свой дом, свою семью, своих людей.

Бел-узур ощутил руку своего сына, робко тронувшую его плечо, как будто чтобы удостовериться, что этот герой в доспехах, с лицом, закалённым сражениями, всё же был его отцом. Он уловил немой вопрос, заглянув в его глаза: то ли страх, то ли восхищение, скрытое за обычным детским упрямством. И, осознав, что теперь они, их наследники, запомнят этот день как символ стойкости и отваги, оба воина обменялись лёгкими, едва заметными улыбками.

Для этих детей, возможно, теперь настала новая эра.