И по пути встретили гору высокую и пошёл Василий с дружиною к той горе. Вот бежит он по склону, старается, и попадается ему под ноги череп человеческий. Пнул его Вася ногою – череп-то летит, да ветер в нём свистит: «Чего ты головой швыряешься? Я молодец был не хуже твоего, а теперь хочу на горе Сорочинской валяться – вот и валяюсь! А ты приходишь сюда совсем без уважения и раз ты почтения ко мне не имеешь, то и твоей голове до́лжно рядом лежать», – заметив очень громкое молчание слушателей, рассказчик руками развёл. – Уж не знаю, как он его так пнул, что тот столько летел-пердел, только мне самому как сказывали, так и я вам нынче молвю. А Вася-то только: «Тьфу на тебя, нечисть вражья!» И взбежал Василий на вершину горы, а там стоит камень в три сажени высотой, три с четвертью аршина в длину, в топор шириной и весь буквами печатными испещрён. Что там было писано – того не знаю, но было предупреждение: «А кто станет у каменя тешиться‑забавлятися, да вдоль скакать по каменю, – сломить будет буйну голову». Василий, чтоб лихость-то свою показать, через камень-то поперёк прыгнул, но вдоль скакать не стал. Может, поостерёгся, а может, не захотел просто.

Но сошла дружина с горы той Сорочинской и двинула к острову Куминскому. Сторожа-дозорные дружины испугалися, решили, видать, что авангард новгородский и, значит, весь флот на подходе – посты бросили и к своим главным разбойникам бросились. Василий за ними спешит, на разбойничий круг пребывает и атаманов тех спрашивает, мол, подскажите-ка дорогу к Ерусалим-граду? Те обрадовались, что это не Новгород к ним руки протянул, а всего лишь такой же брат-ушкуйник о душе задумался. Налили Василию зелена вина, подарки подарили: и серебра, и золота, и жемчугов. И даже провожатого до Ерусалима дали, чтоб тот ему тайную дорогу из моря Хвалынского показал.

Изотий было екнул и махнул рукой, но поглядел на рассказчиков дрын и руку опустил.

– И вот ужо Василий в Иордан-реке. Пришёл он в церковь соборную, и служил обедни да за здравье матушки, и за себя, Василия Буслаева, и за батюшку обедню с панафидою служил, и по всему своему роду. На другой день обедню служил по братьям-дружинникам, по ушкуйникам, да добрым молодцам, которых за жизнь было много бито-граблено. Потом Василий богато одарил обитель, щедро расплатился с попами и дьяками – золотой казны отсыпал не считая.

Получил письма и пошёл искупаться в Иордан-реке, а с ним и дружина его удалая. Плещутся они там, радуются, как вдруг из леса вышла к ним какая-то баба раскосмаченная. Вышла, значит, и говорит, что в Иордан-реке Христа крестили, а ухарям и шинорам тут не место. И раз Василий за главного, то именно он за это и поплатится! Отвечали дружинники, что в ни в кликушество, ни в блажь не верят, и чтоб та баба шла бы себе туда, откуда и пришла.

Искупались добры молодцы и побежали обратно по Иордан-реке, да оттуда дорогою тайной в Хвалынь. И снова прибыли к атаманам разбойничьим, а те уж на пристани встречают хлеб-солью. Доложил Василий атаманам, что в Ерусалим-граде помянул их, поклоны бил и письма передал. Обрадовались те и стали звать Василия на пир, но он не пошёл – пригорюнился почему-то и поспешил домой скорее, в Новгород.

И снова плывут мимо горы Сорочинской и Василию туда сходить захотелось. И снова на склоне нашёл он череп, который в тот раз бог знает куда и забросил. В сердцах Василий его пнул, а череп опять летит-свистит: «И чего ты меня, голову, Василей Буслаевич, попинываешь да побрасываешь!?

Я, молодец, не хуже тебя был: хочу на Сорочинской горе лежать – и лежу. А ты приходишь сюда совсем без уважения и раз ты почтения ко мне не имеешь, то и теперь уж точно твоей голове рядом лежать!»

Снова плюнул Василий, да дальше пошёл. Ерохвост нечистый, чего с него взять? И пришёл он снова к тому камню печатному, да в этот раз не только поперёк, но и вдоль него прыгнул, как детишки по бревну. Прыгнул, четверти аршина последних не одолел – споткнулся, упал, да и расшибся. Схоронили дружинники Василия на том же склоне, а рядом лежал череп-свистун…

Вернулись дружинники в Новгород, пришли к матери Василия, вдове матёрой, да поклонились ей в ноги. Показали письма сыновьи – те письма Амелфа Тимофеевна прочла и заплакала. Говорит дружине, что без Василия у неё до них теперь дела нет и велела девушке-чернавушке свести братву в подвалы глубокие, чтоб каждый набрал себе казны не считаючи. Спустились молодцы в подвалы, но казны брали мало, больше для вида, мол, дара не отвергли. Налила им Амалфа по чарочке, они за её здоровье выпили, за хлеб, соль да заботу поблагодарили, поклонились и кто куда разошлись. Один из них моим дедом был, а историю эту мне отец сказывал, – Кайский звонко хлопнул себя по коленке. – Жаль, прошло время Бусово!

Емеля встрепенулся:

– Вот погоди, неувязочка тут. Ты сказываешь, что Василий из Каспия Иордана достиг, но того быть не может – истинно в Святом Писании говорят, что Иордан впадает в солёное Мёртвое море, с Хвалынским морем он никак не сообщается.

– Ну, там, может, между морем и рекой волок какой есть.

– Ладно. Другой вопрос тогда. Что это за письма такие Василий в Ерусалиме купил? Уж не индульгенции ли католические?

– Да побойся Бога, охальник! Какие могут быть, к лешему, католики?

– А такие, которые в Риме, Новом Вавилоне, сидят и Антихристовыми грамотами торгуют напропалую! Тогда всё на места встаёт – спустился Вася себе по пути из варяг в греки, а там от Царьграда уж и до Рима допёр – там рукой подать. Может, не зря говорят, что новгородцы икон святых не признают, с московитами спелись и вовсю жидовствуют?

Изотий, который был степенный с пронзительными глазами и с длинной, но жидковатой бородой:

– Ты уж околесицы-то не мели. Как бы Василий через земли литвинов и татар крымских пошёл мимо турки в Великое море? И море Великое – это вам не Хвалынь: там пиратов, византийцев, венецианцев, флорентийцев что твоих мурашей в лесу. Сплошным боем дорога бы та была. Да и церковь Греческая от грехов разрешает за жертвы обильные, – Емеля опешил и видно, приготовился к чему-то решительному.

Изотий наклонил свою голову и внимательно посмотрел на товарища: – А ты чего глаза вылупил? Как ты думаешь, лучше пусть разбойник свой клад в лесу зароет или свои цехины да бизантии в церковь принесёт, чтоб через это отцы святые накормили страждущих и утешили скорбящих?

– Ну, да… Уж лучше так лиходеи мир поправляют, чем никак, – согласился Емеля.

– Вот, даже ты уразумел. Потому и грамоты такие разрешительные есть – их в Антиохии, в Царьграде и в Ерусалиме как раз можно получить. Только не такому сиволапому, как ты, – Изотий хмыкнул в сторону примолкшего уже Емели. – И это тоже идёт на пользу тому, что Василий через Волгу ушёл в море Хвалынское, а уже оттуда двинул в Иордан. Спускайся он по Днепру, так он бы те грамоты в Царьграде взял. Так что правдива легенда твоя. И правда твоя, что времена Буслаевых на Руси прошли. Слава Богу.

Низкий баритон съехидничал:

– Как-то у вас этот рассказ по другому выходит, не таким складом, как предыдущий.

– Да это я ещё над форматом думаю. Может, это роман исторический будет, а может – сценарий. Прикидываю так и этак, что проще пристроить будет, – будто извинился келейный тенор.

– Тогда понятно, хорошо. Но что за жидовствующие? Как-то это не больно-то звучит в наше время что для книги, а уж тем более для фильма. Провокационно.

– Да сам не рад… Не знаю, что теперь с ними делать. Вроде и понимаю, что лучше бы выкинуть, но без них атмосфера не та. Это секта такая была в православной церкви, в Москве и Новгороде процветала. Что они там проповедовали – толком неизвестно, но это было что-то вроде православия с примесью протестантства и иудаизма, потому их жидовствующими и звали.

– Ну, ладно. С форматом разберётесь, а там уж проще будет. Кстати, я правильно понял, что город назывался Вяткой, а кремль – Хлыновом?

– Да, всё так. Неясно, почему так назвали. Может, дело в том, что рядом течёт речка Хлыновка или из-за того, что на вотякском «клыно» означает «главный». Ещё на Руси разбойников звали «хлынами», а на Вятке ушкуйников было много… Вот сейчас об этом вам и расскажу тогда.

6988 год от сотворения мира. В Чудов монастырь Московского Кремля заключили новгородского архиепископа Феофила. Бернхард фон дер Борх осаждают Псков. На «каблуке» Италии в Ортано османский Гедик Ахмед-паша приказал рубить головы пленным, отказавшимся принять ислам. У папы римского Александра VI появляется на свет дочка Лукреция. В Испании Фердинанд II Арагонский учреждает инквизицию. А на Руси поднимают мятеж Борис Волоцкий и Андрей Углицкий, которых заставит примириться только появление Ахмата на Угре…

На Угру отправил своего сына и Евпатий Жданов, стоящий теперь под старым дубом в Никулицыном городке. С дуба опадают последние листья и, прихваченные первым, но крепким морозцем, они лежат разноцветным и мягким ковром, по которому ступаешь с лёгким хрустом. Сквозь необыкновенно прозрачный осенний воздух как-то головокружительно отчётливо видны малейшие волны на уходящей за поворот Вятке. Из Хлынова месяц назад туда отправился большой отряд и среди прочих – Жданов Степан. Как-то ему приходится?

А Степану там приходится так, что голова кружится от восторга гибельного. Но тут по прядку лучше. В начале октября два могучих войска встали друг против друга: на одном берегу рать Ивана III с крымским ханом Нур-Девлетом, а на другом – Ахмат, хан Большой Орды. Зол Ахмат, как собака зол – восемь лет назад он уже ходил на Русь, чтобы отомстить за пограбленный ушкуйниками Сарай-Берке. Тогда чингизид не смог преодолеть Оки и повернул обратно, уничтожив в бессильной ярости городок Алексин, а нужно было показать московскому князю кто в этой земле хозяин. С тех пор московиты перестали платить дань, а князь Иван теперь и вовсе отказывается признать верховенство Ахмата. Такого хан стерпеть не мог, все дела в Орде бросил, собрал огромное войско, во главе которого пошёл на Русь. Но преградою стала река – хотя и не Ока, но и Угру наскоком не осилишь.

Три дня пытался Ахмат найти брешь то там, то тут, но везде его встречали московские пищали и луки: ожидая прорыва и ища для него возможность, растянулись армии вдоль Угры аж на шестьдесят вёрст. Фронт получился огромный, но тонкий – концентрации нет, коммуникации нет. Двух коней загонишь, пока от одного конца до другого доскачешь. Так и встали рати истинно, как волкодав и волк – оба сильны, могучи, рычат, огрызаются, щерятся – шерсть дыбом! Но изъяна друг в друге не видят, в драку ни один, ни другой первым ринуться не спешит. И Ахмат начал переговоры.

Потребовал, чтобы к нему явился князь. Или его сын. Или хотя бы брат! Иван III отправил боярина Ивана Уса Товаркова… Опытный дипломат тянул время всеми силами: по каждому малому вопросу отправлялся за советом к князю, а пока суть да дело, подкупил татарских мурз и не мытьем, так катаньем довёл дело до того, что войско Ахмата начало страдать от бескормицы, холода и медвежьей болезни. И получилось, что Великий хан действительно обделался, потому что татарское войско смутилось, а московское укрепилось дружинами князя углицкого Андрея Большого и князя волоцкого Бориса. Ахмату помощь обещал Казимир литовский, но где-то он запропастился. Ярился Ахмат, метал и рвал, но ничего не мог поделать – ему оставалось только уповать на время, которое, казалось, работало на него: скоро морозы скуют Угру и монгольская конница в боевом порядке со страшным кличем проскачет по льду. И тогда… Ходит по берегу хан и нехорошо улыбается, глядя на тоненький лёд вдоль берега.

Но и Иван, пока ещё не Великий, тоже времени зря не терял. Когда войска друг против друга встали, князь отправил небольшой, но опытный и ершистый отряд вниз по Волге. В Сарай-Берке, ордынскую столицу. Тем отрядом командовали князь Василий Ноздреватый и хан Нур-Девлет, а в отряде были крымские нукеры и вятские ушкуйники. И с ними наш Жданов Степан.

Конечно, Сарай не был неприступной твердыней: город порядком истрепался, когда сто лет назад в междоусобной войне монгольские ханы делили власть. Потом грозный Тимур разрушил город почти до основания, но Сарай восстал из пепла. Восстал, чтоб стать зеницей Ахматова ока, за которой тот никак не мог уследить.

В отсутствии основных сил, московский десант беспощадно перебил немногочисленный гарнизон и устроил в Сарае грабёж, пожар – сущую Гоморру и Содом. Бросившийся тут же из полыхающего города гонец прибыл к хану второго ноября, упал к ногам Ахмата и с полными ужаса глазами рассказал о вышедшем из преисподней Вальхане с полчищами яростных шайтанов. А мороз уже сковал Угру крепким льдом… Как стоял Ахмат, так и сел, бессильно за голову схватившись. Два часа он так сидел. Потом с остекленевшими глазами встал и велел войскам трубить сбор и восвояси спешить. И как не спешил Ахмат, но всё же на обратной дороге прошёл по владениям вероломного Казимира огнём и мечом.

Москвичи же видят, как ордынские войска из растянувшейся на десятки вёрст змейки начинают собираться в единый огромный кулак. Князья решают, что Ахмат готовится к сражению, поэтому тоже собирают войска и отступают к холмам. Было бы самоубийством давать бой монгольской коннице на равнине.

Монах близкой церквушки утлой упал на колени и со слезами счастья возблагодарил Богородицу. Потому что он увидел, как две рати встают и мирно расходятся. Значит, не зря Иван III целовал святой образ Владимирской Божьей Матери. В следующем году Ахмата в Орде убили, а Иван III стал зваться Великим.

А что с Вяткой сделалось, как с Хлыновом сложилось? После Угры все на Руси поняли силу московскую и мало кто уж ей противился. Горячие головы нашлись в Вятке, которые, надеясь на неприступные стены и пограничное положение, отказались признавать подданство, признавая лишь покровительство, мол, Москва нам не папаша, а двоюродный дядя. Иван Великий тогда отправил войско суровое. Те подошли к Хлынову, посмотрели на него и встали подумать. А чтоб они подумали в правильном направлении, вятчане московскому воеводе сундучок прислали. Небольшой такой сундучок, но два молодца дюже пыхтели, пока несли. Решил воевода московский, что эти стены штурмовать – только народ зазря гробить, и повернул обратно.

Тут бы вятским-хватским хвосты поприжать, так, глядишь, и отсиделись бы – у Ивана и без Вятки забот полон рот, но как же, усидят непоседы… Снова принялись делить-кроить-бузить, да так, что щепки полетели: «Уж нам Москва не покровитель, а прохожий калика перехожий!». Тогда из Москвы другое войско пришло, поширше. И воевода уже был супротив старого ушлый – сундучок прибрал, а восвояси не повернул, пообещав взять на душу грех и спалить стены сосновые берестой березовой. И видят вятчане, что с одной стороны у них москвичи лыко с деревьев дерут да трутами об огниво щёлкают, а с другой стороны бояре мелкими бесами носятся и никакого с ними слада нет. Тогда они тех ерохвостых бояр взяли нежно, но крепко: за дубовые ворота вывели и московитам отдали – пусть тешатся. Московиты самых мордофильных вздёрнули, а тем, которые хоть в каком-то мало-мальски сознании пребывали, велели монатки собирать, да за ними следом идти к государю на поклон. Иван Великий тогда так решил – вятскую знать поселить к себе поближе, а на их место прислал устюжан, которые с Москвой уже давно спелись. Так и стала Вятка частью государства Московского.

А Степан Жданов в тот год схоронил отца, Евпатия. Когда крест ставили, посреди ясного неба грянул гром – ударила молния в старый раскидистый дуб. Напополам дуб разорвало и дерево вспыхнуло будто откуда-то изнутри себя. В час одни головёшки остались.

На сходе мужики избрали Степана ватаманом и вместе с тем покинули край, который вдруг перестал быть родною матерью, а подменился мачехой сварливой. И пошли вятчане на Дон, где уже жили привольной жизнью рязанские братья-ушкуйники. И жили они там привольно ещё, почитай, век, чтобы после снова послужить царю и Отечеству. Но это уже совсем другая история.

– Ага! То есть как только ушкуйники перестали быть нужны, то их сразу к разбойникам приравняли?

– Точно так. То есть, конечно, они ни в коем случае не были людьми святой жизни, но при всех прочих равных на общем фоне…Тогда мораль была иной, а потому судить их по сегодняшним меркам по меньшей мере лицемерно.

Баритон начал, словно предыдущего разговора не было:

– Они. Значит, на Дон ушли… Это выходит, что козаки пошли от ушкуйников вятских?

– Конечно, не истинный факт, но весьма жизнеспособная гипотеза. Козаков на Вятке не было, но именно с Вятки пошли козаков прародители.

– Понял… Коробит меня ещё что-то в этом рассказе. Кажется, что вы в одну сторону клоните и объединение земель русских вокруг Москвы это не добро и вовсе не безусловное благо…

–Ну, добро и зло – это вообще понятия относительные, философские. Тем более, если речь идёт об истории. Скажем, кроманьонцы съели неандертальцев – это не добро, не зло, а, наверное, вынужденная необходимость того жестокого каменного века. Сегодняшнего людоеда стали бы лечить в закрытой клинике, а тогда это было данностью.

Москва была Руси необходима, как консолидирующая сила, чтоб княжества меж собой не перегрызлись насмерть. Вот Иван Калита добился права собирать ясак вместо монгольских баскаков – это было хорошо или плохо? Повернула тогда Москва ход отечественной истории в лучшее русло или просто подменила собой Орду: был Каракорум, а стала Белокаменная? Но вообще подобные процессы свойственны той эпохе. Например, во Франции в это же время Людовик XI одолевает феодальную Лигу общественного блага и строит примерно такую же, как на Руси, абсолютную монархию. В Японии то время названо Сэнкоку дзидай – Эпохой воюющих провинций и там всё закончилось установлением сёгуната Токугавы. Так что это тенденция. Но в Золотой Орде такого центра притяжения не нашлось, а потому и нету теперь никакой Золотой Орды. Или есть?

– Ладно тогда, понял, что вы хотели сказать. Но как-то это слишком, мне кажется, насыщенно получается – обычный читатель от всех этих Свидригайл, Бектутов и тарасин заскучает и книжку, наверное, закроет.

– Так это же черновик ещё, план, можно сказать. Понятно, что на десяти страницах событий трёх столетий смотрятся несколько концентрированно, но когда это всё раскинется на много глав в большом романе…

– Вы только не обижайтесь, но вот когда раскинется, тогда и смотреть будем. Но я бы очень хотел, чтоб этот роман увидел свет, потому что тема интересная и важная. По крайней мере для тех, кто в Кирове на Вятке сейчас живёт. Чтоб знали, что у нас тут не только лес воруют и майонез вкусный делают. Что у нас за спиной – история. Может, даже с большой буквы.

II.

«Родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас – благочестие, Рим заражало буйство, а нас – кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас – начальники».

М. Е. Салтыков-Щедрин

22.04.202…

Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили углем и бензином, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, – весна была весною даже и в городе.