Милосердие

Сидят психи в палатах, в коридоре, в столовой, в курилке или в туалете, а может, лежат или ползают – фиолетово. Томятся, маются, смолят бычок завафленный^[16], слова-мысли-фразы на языке и внутри пустой башки перекатывают. Скучно, тоска зеленая, а может, синяя, желтая, коричневая или розовая – один хер, без разницы. И нечем себя занять, и развлечь-обнадежить нечем – да и незачем теперь уж; лишь обволакивает душу (у кого она осталась еще, душа, эта загадочная, ебучая субстанция) смурная расслабуха, вялая. Не тавтология: бывает еще «расслабуха» активная – да не про нас это, братец…

И не чаем мы ни знамения – хоть и ждут некоторые, кто поглупей, выписки, – ни небес милосердия, за исключением чудиков-верующих.

В чем истинное милосердие? Читатель, задумайся! Да очень просто: избавить тебя, меня, их – всех нас – от страданий. Каково это избавление?

Зайдем издали: читал я как-то – уж сколь давно, убей меня бог, не вспомнится – трактат один. Теологический. И встретилось там некое определение интересное: смерть духовная. И понял я по долгом размышлении, что неприятность эта – духовная смерть (кто действительно считает ее неприятностью) – произошла с большинством человечества прогрессивного. Множество двуногих уже мертвы, надо лишь избавить их от страданий.

А уж психов – этих недочеловеков современности – избавить от мучений нужно обязательно. Хоть бы и потому, что сами себе помочь они не в состоянии. Не могут, да и не хотят, что главное. Так что – никак, невтерпеж им без помощи. Но кто поможет, кто исцелит недоумков этих с пониженной мотивацией и разъебанной в хлам, измочаленной нервной системой?

Были когда-то, давно – не в нашей стране, не в нашем городе – люди серьезные, ответственные, избавлявшие от страданий ближних, ближнего. Люди милосердные.

Наци.

Существовала тогда – в прошлом веке еще – вТретьем рейхе, вГермании, программа такая: Т-4^[17]. Целью программы являлась не только очистка Германии от нежелательных элементов, но и избавление этих самых элементов от страданий – груза болезненного, бессмысленного существования.

Высший дар – нерожденным быть; если ж свет ты увидел дня – о, обратной стезей скорей в лоно вернись небытья родное!

Мудрый был человек Софокл, братец! Если увидел ты свет бытия, но жить по-человечески не в состоянии – что ж, остается лишь пожалеть тебя, если помочь тебе некому. А наци помогали, сердечные!

Смерть из жалости – вот в чем соль, именно! Потому и прозвали программу устранения человеческого шлака – психов ебаных – «Gnadentod»: слово красивое, эффектное, зловещее…

Что, нехорошо говорю, «нетолерантно», неправильно? Может, и нетолерантно – да только все правильно. Процентов девяносто сидельцев пряжкинских я бы прям сейчас отправил по адресу программы «Т-4» – на эвтаназию. Не из побуждений людоедских или негуманных, еб вашу мать!– а просто из жалости, милосердия. Что еще может помочь человеку, который сам помочь себе не в состоянии? Не только и нестолько потому, что не может, а потому что не хочет.

Так-то оно, братец! Лекарство, что единственно может, могло бы исцелить нас,– смерть из жалости. Благая смерть. Эвтаназия.^[18]

Ужин

Приближается ужин. а пока, в ожидании – традиционная (затаскали совсем слово «традиция», сволочи!) встреча во время перекура у трех белых камней – у трех унитазов.

Итак, последний перекур перед ужином; курят здесь за пятнадцать минут до конца каждого часа, по расписанию.

И вот он, вечерний прием пищи! Вообще-то по правилам ужин положено делать в шесть часов, если даже не в семь – это по официальному расписанию. Но нянечка, раздающая ужин, очень торопится уйти домой, поэтому данный ритуал – ритуал раздачи субстанции, которую именуют здесь «пищей», начинается едва ли не в пять.

Больные чинно рассаживаются за столиками.

Всяк знай свое место!

Пищу раздают привилегированные – больные, заслужившие некое доверие персонала. За это они получают подачки в виде папирос и чайных пакетиков.

Отбой

Кажется, приближается время отхода ко сну… Отбой здесь в 22:00, не позже. Кто не успел досмотреть любимый сериал по телевизору – что ж, сегодня карма такая… Пока основное население досматривает кинофильм или последние вечерние новости, некоторые из сидельцев моют коридор; в числе последних подвизался и Адонис – что мне не очень нравилось, так как хотелось досмотреть все-таки фильм; в тот раз шел «Парфюмер» Тома Тыквера. Последние эпизоды, концовку так и не увидел.

Ночь

Ночь. темнота обрушилась на больницу, размазавшись по стеклам окон осколками Солнца, Луны, Ориона, Сириуса, Бетельгейзе и прочих ебучих светил ебаной Вселенной… Красным огоньком подмигивает на потолке противопожарный датчик. Стальными змеями протянулись по стенам трубы отопительной системы.

Над входом в палату резко светит ночник – режет глаз, хоть плафон его и вымазан темно-коричневой краской, похожей на дерьмо, для приглушения света. Ночник, однако, будет гореть и днем: так положено по инструкции. Почему бы днем не отключать его? Какая при свете дня от него польза? Но с инструкцией не поспоришь. Часто бывает, что и лампы дневного света включают на весь день: мерцание их в светлое время не столько успокаивает, сколько раздражает. Свет горит круглые сутки в туалетах и в редко используемых подсобных помещениях: бессмысленная трата электроэнергии.

Одно время мы обеспечивали себе спокойные темные ночи, слегка выкручивая лампочку ночника. Но мы погорели: нас раскусили, спалили^[19].

Сейчас ночь. Ночь – самое спокойное время больницы. Не болтает никто, не курит, не рассказывает анекдотов, не шляется по коридорам. Спят пациенты, дремлют психи, сладкие сны видят.

Больные спят. Воздух палаты наполнен натужным дыханием курильщиков.

И персонал спит, закусив водку с медицинским спиртом прогорклой столовской запеканкой. Спят и врачи – дома, в своих кроватях, в собственных квартирах, где никто не подумал бы регламентировать их время, их сны, невысказанные вопросы и желания. Самостоятельно спят они, живут, и никто не смог бы им запретить доставать пищу из шкафов и перекусывать, когда вздумается.

Думать об этом было непривычно и странно.

А ночник все горит, светит сквозь мутно-коричневые потеки, и тьма не объяла его.

Ночь укрывает, укутывает своим уютом – не надо никуда бежать, ни с кем говорить, ни стоять в очереди за лекарствами, и даже спать и то не нужно – по желанию.

И хотя ты здесь в окружении людей, двуногих – того, что от них осталось, – кажется: ты в целом свете один, можешь беседовать с Богом.

А то и просто помолчи – цени мгновения трансцендентности.

Банный день

Бритье. знаменательное событие! Такое не каждый день случается, и даже не каждую неделю. Сегодня к нам придет цирюльник (старушка-брадобрей). Нужно подготовиться: вдоль одной из стен коридора выставляются в ряд столы с бритвенными принадлежностями: помазки, большие столовские эмалированные миски с мыльной водой, крем для бритья в тюбиках и даже – внимание! – зеркала. Да, всякий подумает, что это странно и, в общем, недопустимо; но на моей памяти не было еще случая (и о таком даже не слышал), чтобы кто-то что-нибудь с собой или с другими сделал осколком разбитого зеркала. Да и не способны на такое пациенты: сила духа, воспитание не то.

Переправлять с воли наркотики и водку в коробках из-под сока «Добрый», менять таблетки на сигареты, ныкать под матрас запрещенные здесь зажигалку или спички – это пожалуйста. Ну, в крайнем случае сбежать во время похода в пищеблок. Поджечь матрас. Перепихнуться с бабой в душе (говорят, на реабилитационном был такой случай). А чтобы убийство или самоубийство столь спонтанным и жестоким способом. Нет, это не для нас. Нам чего попроще подавай.

Хотя мойку^[20] брадобрейша все же держит цепко, не выпускает из старческих крючковатых пальцев.

Некоторых тетка бреет сама, безопасной бритвой, угрожая непокорных ее бритью кастрировать ножницами. Пациенты, выходит, утратили простейшие навыки – даже побриться не в состоянии.

Бывает иногда и банный день. Но это ничего особенного, ничего интересного. Просто спускают всех на большом грузовом лифте, похожем на барокамеру, на первый этаж больницы и отводят в душевые помещения. Пар, влажные полы матового кафеля, груды белья на полу.

Банный день. Тут парад, парад плоти. Тощие, неразвитые, неспортивные тела юношей, усохшие или набрякшие вялым жиром туловища стариков, уродливо выпяченные животы, впалые грудки, тонкие ленточки мышц, желтовато-черные роговые наросты ногтей на ногах; убого висящие гениталии, стекающая по нездоровой бледности коже вода.

Впрочем, не все больные напоминают экспонаты Кунсткамеры. Вот, скажем, пациент Сайко: ладно оформленные мышцы, атлетическая фигура, правильная оcанка, не пьет, не курит. Единственный из всех, кто отличается конституцией спортсмена, хоть спортом он, по его собственным словам, никогда не занимался. Для своих сорока восьми лет Сергей Сайко выглядит отлично, жаль только, с головой не все в порядке: третья группа инвалидности. Молчаливость его, кажется, вызвана не столько сдержанностью, сколько притупленным от бездействия интеллектом. Интеллект здесь не нужен.

Храм

При больнице была и церковь (нужно понимать, что создано Учреждение задолго до большевистского непотребства и, как в любой нормальной организации царской России, в нем имелся тогда собственный домовый храм). В новые времена – после крушения советской власти – церковь была восстановлена в своих функциях, и в ней иногда проводились службы, на которые совсем иногда даже водили пациентов. Батюшка приходящий, собственного капеллана у нас нету.

Окон в помещении церкви нет, храм располагается как бы посредине, внутри корпуса здания, и это вечное отсутствие дневного света – вкупе со светом искусственным – создает мрачноватое, таинственное и величавое впечатление.

В наши дни, как и при красных, храм также служил чем-то вроде актового зала: тут проводились концерты и иные, не имеющие отношения к организованной религии мероприятия. Иногда наезжали даже и знаменитости: выступала, помню, одна тетка. Читала нам прозу Шмелёва – красиво, самозабвенно, с выражением – пиздато, в общем.

Психи, наркоманы, дураки и ханурики при алтаре актового зала – бывшего храма. Унылая, скажете, картина, непотребная? Но где же еще и пребывать должны нищие духом?

«Не здоровые имеют нужду во враче, но больные»^[21].

Удовольствие

Мишу Мышкина, беднягу, скрутили-спеленали в конверт из простыней за то, что он все время рвался курить, а также мастурбировал под одеялом. Пока Мишу связывали, он все кричал: «Я требую корабельного врача! Герцог Бэкингэм не должен умереть! Вы не посмеете меня связать, я не позволю!»

И – тьфу! – плюнул медбрату прямо в стекло очков!

Ну ладно – курить… Вредно для здоровья. А мастурбировать-то ему почему запрещают? У него и так, надо думать, мало наслаждений в жизни – разве что петь песни да вещать что-то там на своей волне, но кто может знать, доставляет ли ему это удовольствие? Тем более нельзя назвать сладостным времяпрепровождением поглощение мерзкой столовской жрачки… Разве что брюхо набить – самый грубый вид гурманства.

Миша Мышкин рыдает взахлеб, пуская слюни, лицо его раскраснелось. Миша расстроен: ему не дали покурить вволю. Впрочем, Михаил быстро успокоился и снова начал бормотать что-то тихо и невнятно.

А теперь Миша, будто шаман, сложив руки на груди, крутится вокруг себя, пребывает в каком-то своем мире.

Сегодня в его глазах светится полубезумное откровение, словно ему открылась некая истина: о себе, о нас всех, об этой больнице – кто знает?

Прогулка

Иногда пациентов водили