Досуг

Больница просыпается, пробуждается отделение: зашаркали по палатам маразматическое старичье, сонно-отупелые гопники, лунатичные юноши; забегал по коридору персонал; вот и доктор – наша любимая завотделением – вылезла из своей берлоги.

Проснулся и Адонис, но много, много позже. На счастливом тринадцатом отделении наступало, надвигалось медленно время обеда. О ритуале приема пищи я, может быть, поведаю потом, а пока… Ангелов в новых, сияющих ослепительной белизной одеждах – кальсонах и сорочках с больничными штампами – медбратья-медсестры повлекли за собой, вывели в коридор: сидельцам Первой, надзорной, палаты нельзя было передвигаться по отделению самостоятельно.

По коридору брели, слонялись, проплывали медленно, с грациозностью живых мертвецов, серые, серенькие, невзрачные личности «с всклокоченными волосами и щетиной, небритой с самого воскресенья» (лови, цитата из Гоголя: угадай, откуда именно).

Теперь-то полегче стало, а раньше… Только поступив в больницу, Адонис пребывал в угрюмо-настороженном состоянии, побаивался медперсонала и соседей по палате, в разговоры не вступал, на вопросы отвечал односложно: лишь с безучастным видом курил (когда можно было) да пролеживал койко-место в палате. Потом – постепенно – общение с другими пациентами наладилось, появилась возможность читать книги (в надзорной это запрещено). Увы – как и дома – не всегда было на то желание… Записывал на клочках бумаги свои мысли и наблюдения за жизнью тринадцатого отделения тайком, потому что пользоваться авторучкой больным не разрешалось, а то, не ровен час, маляву кто на волю отпишет или воззвание какое, экстремистский призыв или стихи провокационные: психи – люди опасные! А вот стишки графоманские в местную стенгазету кропать – пожалуйста, на радость главврачу и для отчетности.

А так, если не считать обеда-завтрака-ужина, просиживания в сортире за бесконечными перекурами – чем можно бы заняться? На что свой досуг истратить? Досуг? Нужно ли здесь использовать это слово? Мы ведь и так никогда ничем толковым не заняты. Болтаем, курим, шляемся по коридору, травим бородатые анекдоты… Сидим, жрем в столовке всякое дерьмо, пьем чифир – в общем, «срываем цветы удовольствия». А Дима Клыков даже сочинил стихи, посвященные родному городу – Северной Венеции. Вообще, досуга у нас много – хоть жопой жуй. Иногда лишь только помоем палату, коридор, сходим на пищеблок за обедом-завтраком-ужином – и снова досуг! Это ли не рай, Царствие Небесное?!

Полный покой, вечное ничегонеделанье…

Как будто вчера, всплывает перед моими недоверчивыми глазами смутное видение тогдашнего гнилого бытия, сансары ебучей… Совсем не то будет на воле спустя десяток лет, но Адонис тогда и помыслить не мог, что так будет. Проникаю взглядом сквозь патину времени… Читаю угрюмым, вновь настороженным взглядом ветхую книгу прошлого.

Чтение? Почти никто из нас не читает. Если и читают, то по большей части макулатуру. На тумбочке лежит газетка, газетенка с интригующе дешевым названием «Мир криминала». Адонис протянул руку, взял; просмотрел жирно набранные заголовки, пробежал статейку про маньяков и педофилов. Название тоже крайне интригующее: «Калина на маньяке»: да-а-а, от такой прессы и вправду свихнешься. Самое место этой газете – органу печати – во чреве нашей дурки…

Да если и читают, то убогую криминальную беллетристику; разгадывают головоломки, будто и так у них репа целая.

Не все, впрочем. Вон там – на койке в углу палаты – любители шахмат с увлечением разыгрывают свои гамбиты и дебюты.

А еще многие пациенты любят смотреть футбол, собираясь по вечерам в столовой у небольшого, с выпуклым экраном (тогда еще были такие) телевизора. Азартно болеют; каждый гол приветствуется громкими выкриками.

Михалыч и прочее старичье обсуждают музыкальные пристрастия прошедшей молодости: Элис Купер, АЦ/ДЦ, «Девка Железная», Лемми, хард-рок, хэви-метал.

Конечно, не все пациенты тяготятся пребыванием в этой богадельне. Некоторым здесь даже нравится.

«Мы здесь лежим, отдыхаем, нас кормят-поят бесплатно, а пенсия по инвалидности копится», – рассуждают пациенты. Но жизнь сломанных человечков тоже не стоит на месте, она расходуется впустую: пока сломанные здесь отдыхают (как страшно перетрудились они на воле!) – жизнь их проходит мимо…

Ну а так, сказать в общем: больница – царство монотонности. Каждый день похож на предыдущий. Чем себя занять? Два чудика из соседней палаты, Труляля и Траляля – наркоманы со стажем, оба с одинаковыми полукруглыми вмятинами на черепе – придумали себе развлечение: ◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼ время от времени. Как так? Открыто, спокойно? Разве в больнице разрешена ◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼? Мы не в Штатах и не в Голландии…

Да нет, конечно. Просто вытряхивали табак из беломорины, также из обычной сигареты, перемешивали, а потом начиняли получившейся смесью пустую гильзу от «Беломорканала». Вернее, лишь один чудила священнодействовал, второй по мере сил-способностей поддерживал разговор, чтоб дружку не скучно было. Весь этот процесс у них назывался «разобрать-собрать», и получившийся ◼◼◼◼◼ именовали «кабановским». (Мне так и не удалось выяснить этимологию этого слова.) Ну и потом, забившись в угол сортира, приватно – на двоих – курили. Что давало им это? Мечты о воле? Воспоминание широкезной юности? Пёс знает…

Невесело это все; тоску наводит, бро… И у меня, и у других – рассеянное внимание; краткие приступы не приводящей ни к чему спорадической активности… Что было, что есть и что будет в нас, с нами, без нас: в дальнейшем… Наркотики, алкоголь, пустая болтовня, досужие философствования – сколько людей без всякой цели, смысла кружат по своим жизненным орбитам!

Хотя… Иных и на творчество временами пробивает: сочиняют материалы в местную стенгазету: невнятное месиво из беззубой прозы, плачевно-любительских рисунков-иллюстраций и бездарных стишат.

А так мы живем от перекура до перекура, от обеда до ужина, от ужина до отбоя. Все наше мыслительное пространство умещается в коротком – но неимоверно длинном – сорокапятиминутном отрезке между двумя выкуренными сигаретами… И каждый следующий день как две капли воды похож на предыдущий…

И если утром первые полчаса по пробуждении Адонис обычно пребывал в полукоматозном состоянии, то к вечеру настроение портилось, силы воли не хватало ни на что, ползучая лень втекала в душу…

В туалете продолжается ничего не значащий разговор о достоинствах и недостатках различных марок табака.

А мы сидим в палате, мусолим, пережевываем старинные байки и анекдоты, бездумно и бесцельно растрачивая этот вечер…

«Пустыня растет. Горе тем, кто носит в себе пустыню!» – сказал бы, наверное, Ницше…

Обед

Так, обед – пришло время. Весьма значимое событие – оно разделяет больничные сутки надвое. Кстати, по воскресеньям наше меню становится разнообразнее: подается костлявая мумия курицы, умершей своей смертью, с суховатым пюре. Четверг – рыбный день. И так мы, петербургские робинзоны острова монотонности, получаем дополнительную возможность вести счет времени. В остальном – все то же дерьмо, товарищ…

К обеду помимо супа – жидкого варева комбинированного состава – подаются синтетические сосиски в оболочке цвета ошпаренной кожи либо совершенно безвкусные фрикадельки из мяса непонятного происхождения. Бывают иногда волокнистые котлеты или рыба. К этой гастрономической роскоши положен гарнир: водянистая лапша, безвкусная, как дешевые консервированные шампиньоны из гипермаркета, или словно специально высушенная гречка, или прогорклая каша.

Иногда – время от времени – администрация больницы балует нас – улучшает пищевой рацион: то банан выдадут к обеду, то апельсин или яблоко – к ужину.

Пациенты едят всегда под аккомпанемент телевизора – видимо, чтобы смягчить негативный эффект, производимый помещением для приема пищи.

Стены с облупленной, потрескавшейся краской цвета светлых фекалий; на стенах развешаны живописные произведения: большие куски покоробленного, загибающегося к углам ребристого коробочного картона, без подрамников, рам и остекления; держатся кое-как на узловатых полипропиленовых веревках. Тематика (кстати, одно из излюбленных слов в диалогах пациентов) произведений – шизоидные, кричаще-яркие, неумелые малевания явно нездоровых психически художников – безумных наркоманов…

Убожество столовой хоть как-то скрашивают (помимо старых, потемневших фотообоев) картины творцов-недоучек, нарисованные гуашью.

Помню наивный бело-голубой сельский пейзаж с черными деревьями и совершенно бессмысленное изображение гидры с женским лицом в вихре радужно-диких цветных полос. Галлюциногенное творчество. В самый раз для Учреждения.

Больные с аппетитом (впрочем, не все) поглощают жиденькое порошковое пюре с прогорклой костлявой рыбой, запивая это дело горячей бурдой с условным наименованием «чай» (иногда – «кофейный напиток»). Всей той заварки, что полагается на приготовление чая, едва хватило бы, наверное, на одну кружку хорошего чифира. Да-а-а!.. Такое вот чаепитие на шестьдесят или больше человек… Одна кружка чифира на все отделение…

Ящик тем временем извергает на нас сказочную статистику, суля золотые горы и молочные реки с кисельными берегами в случае приобретения каких-то льготных туристических полисов.

«Я чувствую себя словно в спа-салоне», – сказал телевизор. Гм, мне бы что-нибудь такое почувствовать…

Ритуал

Кажется, половина безбрежного океана времени, отделяющая обед от отхода ко сну, пройдена, настает время раздачи лекарств. Они тут подразделяются на две категории: «соматика» (кому интересно, по-гречески «сома» – тело), ну и те, собственно говоря, которыми нас здесь лечат. ◼◼◼◼◼◼◼◼, ◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼, ◼◼◼◼◼◼◼◼, ◼◼◼◼◼◼◼◼, ◼◼◼◼◼◼◼◼… Некоторые таблетки покрыты радужно-яркой оболочкой: например, ◼◼◼◼◼◼◼◼◼ оставляет на влажных руках синие следы. В общем, «широко распространяет химия руки свои в дела человеческие», сказал бы Дмитрий Иванович Менделеев. А в наши дела – особенно, хоть не все из нас явственно напоминают людей… Раздача лекарств – особый ритуал, сопровождаемый сутолокой, пересудами и даже нешуточными эмоциями!

Как-то раз во время раздачи был случай: больной Шуньятов подавился хлебной коркой (здесь все почти – многие – что-нибудь мусолят всухомятку, в перерывах между обедом-завтраком-ужином). Шуньятов упал на пол, начал задыхаться – асфиксия. Остальные дурики стояли вкруг него, отупело глядя на умирающего. Но тут, к счастью, не растерялся медбрат Герр Майор: он резво схватил Шуньятова за щиколотки, поднял на воздух во весь рост над полом, встряхнул… Корка вывалилась на пол. Жизнь человечка была спасена…

Герр Майор внешним обликом напоминает дюжего краснолицего бойца карательных подразделений, за что и получил такую кличку. Но чувак, в общем, неплохой – не хуже некоторых, бухал только. За что и уволили.

После раздачи лекарств все продолжается своим чередом: обмылки людей – расовый шлак – расползаются в стороны… Кто – по палатам, опять массу давить^[8], бока пролеживать (кстати, совсем уже не двигающихся стариков изПервой палаты приходится переворачивать время от времени – чтобы не было пролежней, а то пролежни преют и в конце концов начинают гнить). Кто-то занимает тоскливую позицию в ожидании перекура; кто-то тайком пытается смолить^[9] в туалете, но многие просто рассаживаются на койках, выставленных вдоль коридора (в самих палатах места для коек не хватает – много пациентов, переполнено отделение). А кто-то, как и я, смотрит в окно.

Серо там все, по-петербургски.

Дождь.

Моросит мелкий дождик.

Суицид

Начинаются неторопливые