5

Небольшой грузовой темно-фиолетовый автобус без пассажирских окон – автозак, специальный бронированный транспорт для перевозки заключенных, – тяжело прокатился по трамвайным рельсам на Лесной, свернул на широкую Новослободскую, проехал вдоль многоэтажного кирпичного здания мимо плотного строя припаркованных разнокалиберных и разномастных легковушек и, повернув резко налево, остановился у больших железных ворот. Милиционер, сопровождающий водителя, отложив автомат, с кем-то переговорил по рации, ворота автоматически разъехались, и автозак въехал внутрь дома – в пугающую черноту.

Две молодые женщины в милицейской форме строго и придирчиво проверили все необходимые документы у водителя и сопровождающего и только после записи в журнал и звонка по внутреннему телефону пропустили автозак к следующим железным воротам.

Там все действия повторились. Но на этот раз постовыми были не милиционерши, а крепкие солдаты и сержанты под командованием толстого прапорщика. Они не только дотошно проверили документы, обмусолили каждую бумаженцию, но и просмотрели специальными зеркалами на длинных ручках всю машину сверху донизу, оглядели днище и даже моторный отсек. Милиционеры сдали оружие – их пистолеты и автомат уложили в специальные ящики, а взамен выдали контрольные карточки. Вся процедура заняла минут десять.

Проехав третьи ворота, автозак оказался на солнечном внутреннем дворе Бутырского следственного изолятора. У дверей «приемного отделения» автобус остановился, боковая дверь отъехала вдоль борта – и оттуда выскочил на землю третий милиционер с автоматом наперевес.

– Выходи! – крикнул он внутрь автозака. – Не останавливаться! Руки за спину!

Щурясь от яркого солнца, появился измученный Аслан. Спуститься из автобуса, держа руки за спиной, ему было трудно.

Первое, что бросилось Аслану в глаза, – мощные круглые башни старинной Бутырской крепости. Массивные кирпичные стены, крошечные окошки с толстыми черными решетками. И высокая белая стена, окружающая двор, на которой по периметру красовалась повторяющаяся угрожающая надпись: «Ближе 1 метра не приближаться! Открываем огонь без предупреждения!»

Больше ничего разглядеть не успел. Сразу провели в «контору», оформили, проверили, зарегистрировали, провели что положено, выдали что положено и вывели дальше в широкий мрачный коридор. Железные двери камер по обе стороны. Прошли в самый конец, отворили ключом решетчатую перегородку, прошли в замкнутый отсек, закрыли за собой перегородку, открыли следующую…

И так раз за разом, открывая и закрывая решетки спереди и сзади, проходили коридорами, поднимались по лестницам, блуждали по лабиринту переходов. Всюду мрачная сырость, звонкий кафель под ногами. Штукатурка, когда-то в допотопные времена бездарно выкрашенная зеленой масляной краской, отваливается целыми пластами, крошится и слетает кривыми стружками.

Наконец Аслана поставили лицом к стене, звякнули ключи, заскрипели вековые дверные петли, пахнуло спертым воздухом, донесся гул голосов и стих…

– Приехали, – сказал конвойный и подтолкнул Аслана в камеру. – Обживайся!

Будущие сокамерники встретили его без особого интереса и волнения. Взглянули будто мимоходом, приблизительно оценили, сплюнули и снова вернулись к своим прерванным делам.

Аслан, не двигаясь от порога, внимательно осмотрелся. По всей вероятности, тут ему предстояло провести значительную часть ближайшего будущего. И от того, как он сделает первые шаги, во многом зависела его судьба…

Справа от двери за невысокой загородкой располагается умывальник и унитаз. Ясно.

Прямо по курсу – узкий проход между многоярусными нарами. И небольшой стол в конце этого прохода. За ним на торцевой стене еще несколько этажей нар и над ними небольшое мутно-белое зарешеченное окно. Самые козырные места. Авторитеты там… тусуются.

Все нары были плотно заняты, на каждом спальном месте кто-то храпел, кто-то просто свернулся, как собака, калачиком. На нижних нарах сидели небольшими группками, компаниями. Говорили о чем-то, кто-то ел, кто-то читал, кто-то молча и тупо раскачивался из стороны в сторону… Народу было много. И от дыхания десятков людей в камере было невыносимо душно.

Скоро организм привыкнет. И перестанет замечать. Лишь бы туберкулез не подхватить…

Мимо Аслана, чуть отодвинув его плечом, прошмыгнул к унитазу невзрачный человек в драном спортивном трико, на ходу стаскивая штаны. Сел на унитаз, шумно и быстро опростался. Встал, не подтираясь, не спуская воду, натянул штаны и тут же затерялся где-то в темноте под нарами.

– Баклан! – крикнул зычный голос. – Ты опять? Что, я за тебя буду воду спускать?

– Тут свежачок залетел, – пропищал кто-то с верхних нар. – Пусть на коллектив поработает! Спустит, – в разных углах хохотнули, – пару раз. А мы ему потом поможем… Веничком протолкнем. Поглубже!

– Обломитесь, – тихо, но внятно сказал Аслан, проходя вперед.

– Братаны! Да это крутой! – засмеялся писклявый наверху. – На бздюм его! На бздюм!

– Погоди. – Владельцем зычного голоса оказался широкоплечий детина почти двухметрового роста. – Ты, брателла, каких кровей будешь? – обратился он к Аслану.

– Я? – Аслан хотел выиграть время и успеть определиться, как тут могут отнестись к тому, что он не просто «лицо кавказской национальности», но и чеченец?

– Он не ассур, – определил писклявый. – И не армянин!

– Я чечен! – твердо заявил Аслан. Тут ничего не утаишь.

– Ну, – разочарованно протянул писклявый, – тогда иди дальше! Канай, кент!

Аслан сделал еще несколько шагов вперед.

– Еще дальше, – приказал зычный голос.

Когда глаза немного привыкли к полутьме, а горло к духоте, Аслан разглядел прямо перед собой нескольких человек, сидящих рядком на нижних нарах и уставившихся на него в упор:

– Ты действительно чеченец? – спросил один из них на родном языке.

– Наши родовые земли в аиле Старая Сунжа, – так же ответил им Аслан.

– Почему ты тут?

– На то воля Аллаха! – смиренно поклонился Аслан.

– Мы тебя конкретно спрашиваем. Все равно сегодня же все будет известно. Тебя как зовут?

– Аслан Магомадов.

– Знаю я Магомадова! – поднялся один из этой компании и вышел на свет.

Это был высокий и худой мужчина лет пятидесяти. Совершенно седой. С лицом уставшего и разочарованного библейского пророка. Он с брезгливостью оглядел Аслана, поморщил нос, будто обнюхивая, и безапелляционно заявил:

– Но это не он! Не похож… – подумал и добавил: – Или похож?..

– Я не единственный Магомадов на свете. – Аслан, сдерживаясь, опустил глаза.

– Тот служил у Бараева. Я его сам видел!

Они земляки, чеченцы… Вот только какие? Скорее всего, московские уголовники. Аслан промолчал, ожидая продолжения разговора, каких-то слов, по которым можно было бы точнее сориентироваться, куда они клонят, чего допытываются?

Но и собеседники замолчали, рассчитывая услышать комментарии с его стороны.

– Ты служил у Бараева? – напрямик спросил седой.

– Нет, – Аслан будто бы соврал, но сказал правду, – я только выполнял его отдельные поручения.

– Какие?

– Это его тайна. Я не могу чужую тайну открыть.

– А в «конторе» перед следаками ты так же сохраняешь чужие тайны?

– Аллах свидетель! – склонил голову Аслан.

– Что вы там шепчетесь по-собачьи? – прервал их зычный голос. – Говорите понятно! Что это за говно к нам прибило?

– Ты что за говно? – седой спросил по-русски.

– Я учитель. Из Грозного. – Аслан тоже перешел на русский язык.

– Тебя Бараев прислал? – из темноты спросил кто-то из чеченцев.

– Нет. Его отряд был уничтожен. Спаслись только несколько человек. Бараев ушел в горы. А я вернулся к людям.

– Что было потом?

– Чернокозово…

– Кончай базар! – подошел двухметровый амбал. – Тебя Асланом зовут?

Тот согласно кивнул.

– Вы его к себе берете? – спросил здоровяк чеченцев.

– Он же наш.

– Вот и ладушки. – Амбал похлопал Аслана по спине. – Раз побывал в Чернокозове, значит, ты, видать, мужик тертый. Тебя учить не надо.

Аслан молча принял слово «мужик». На местном жаргоне это означало, что он не вор, не уголовник, что попал сюда не по криминальным делам и будет добросовестно выполнять все тюремные законы, все приказания администрации.

– Садись, мужик, – чеченцы подвинулись на нарах.

И снова Аслан не стал спорить. Этот статус его вполне устраивал. Более или менее. Что ни говори, а первый шаг был сделан.

– Ты давно ел? – спросил его кто-то из темноты.

– Два дня назад.

– В отделении сидел?

Аслан молча кивнул.

Ему протянули кусок хлеба, кружку с водой:

– Жуй. Медленно глотай, понемногу. Потом еще дадим. На верхней шконке сейчас спит Мурат. Через два часа он спустится, ты ляжешь на его место.

– А я? – спросил седой.

– Брат мой, ложись рядом, – сказал голос из темноты. – Что я тебе еще могу предложить? Там, в солнечном мире, я мог бы дать тебе даже больше, чем ты мечтаешь… А тут… Только горе свое и муки за грехи… Если ты захочешь разделить со мной.

– Отдай мне боль твою, – седой сложил ладони перед лицом, – брат и учитель.

Аслан тщательно прожевал кусок хлеба, размягчая его водой до состояния жидкой кашицы. На собственном печальном опыте он знал, что будет, если глотать, как хочется, не сдерживаясь, большими кусками – много и сразу! Живот будет крутить и нестерпимо резать!

– Мы неделю сидели в окопах без крошки еды, – сказал голос из темноты. – В окружении. Немцы нас даже не обстреливали. Они знали, что мы сами передохнем. Кто-то не выдержал, застрелился. Кто-то раньше сам собою умер. Когда нас отбили, освободили, вывели к своим, то оказалось, что выжили только двадцать три человека. Из ста… Так вот нас разоружили и окружили колючей проволокой, чтоб никто не мог к нам приблизиться, покормить. Первый раз дали по нескольку глотков воды. Потом, через полчаса, кусочек хлеба, размоченный в воде… Еще через час по столовой ложке жидкой каши. А одному солдатику повезло. На раздаче стоял его земляк, то ли черемис, то ли хант. Какой-то редкой национальности. Ну он ему по-свойски… Побольше каши дал. Потом еще и добавил.

– Заворот кишок? – спросил седой.

– Часа два мучился, – подтвердил голос из темноты. – Орал, крутился по земле. Его пытались промыть, вызвать рвоту или как там еще? Ничего не смогли сделать.

– Да, – вздохнул седой, – за долгую жизнь много испытаний прошли вы, много чужой и своей крови пролить пришлось.

– Простите, – Аслан вежливо спросил учителя, – вы воевали в Отечественную?

– А как же! – С гордостью ответил за него седой. – Воевал! Был сыном полка. И вот видишь, куда занесло под конец жизни…

– Когда я вернулся с фронта, – начал рассказ голос в темноте, – даже не стал в пустой дом заходить. Чтоб сердце злом не наполнить. Сразу сбежал в горы. Пастухам помогал, скот пас. Даже жена у меня была! Я в горах по-прежнему жил. А она – внизу. Иногда приходила. И родные ее ко мне приходили, уговаривали вернуться. Не стал. Зачем беду искать? Мы и так хорошо жили. Только детей редко видел. Они с людьми в ауле жили. В школу ходили. Дочка без меня замуж вышла, сын женился. А тут и внук вырос. Школу закончил. Не выдержал я этого! Спустился к людям! Поверил… Весной девяносто первого года.

– И что дальше?

– Стали из меня легенду антисоветскую делать, всюду пихать в президиум! Всем я стал нужен!

– Разве это плохо?

– Да… Теперь они в горы ушли. А я, старый дурак, смерти жду в камере.

– Вы еще сто лет проживете, – проговорил седой. – Будет еще праздник жизни!

– Буди Мурата, – приказал старик из темноты. – Пусть мальчишка поспит. Через час разбудите его и меня. Мы поедим немножко. И еще часок поспим.

Так и началась бутырская тюремная жизнь Аслана Магомадова.

К вечеру того же дня он немного оклемался. Поел, поспал.

– Ты чему учил детей в школе? – допытывался старик.

– Английскому языку.

– Я же говорил! – обрадовался седой. – Я же вспомнил, что он был у Бараева переводчиком! Там я его и видел.

Когда Аслан немного обжился и разобрался, кто есть кто, оказалось, что в многолюдной камере больше всего совершенно случайно попавших сюда людей. По явному недоразумению. Один бедолага стоял недалеко от места, где было совершено тяжкое преступление. Его менты впопыхах схватили, улики подбросили… Адвокат доказал невиновность, но упрямые менты не хотят признавать собственных ошибок.

Другой беспечно подобрал с земли кем-то оброненную меховую шапку, а она оказалась только что украденной. Но ментам разве что докажешь? Тем более что потерпевшая не видела и не запомнила, кто с нее шапку сорвал!

Третий хотел немножко пошутить с петардами, и от его неловких действий загорелся ларек с товарами. Сгорело все, даже бухгалтерские книги.

Люди кантовались в камере по нескольку месяцев, привыкали к тюремным порядкам, обустраивались, налаживали собственную, совершенно иную, чем на свободе, жизнь. И совершенно неважно, кем ты считал себя на воле. В этом мире ты будешь только тем, кем сможешь быть.