Глава 4
Война

Было ужасно неловко слышать, как плачет мать. Облегчение наступило, когда она высморкалась и совладала с собой, осторожно вытерев слезы кончиками двух пальцев, чтобы не размазать макияж. Она положила ключ от ящика в карман, встала и вышла из комнаты, закрыв за собой дверь с такой осторожностью, как будто в пустой кровати спал больной.

Трисс оставалась на месте, прислушиваясь к шагам матери, удалявшимся в сторону лестницы.

Где-то закрылась дверь, и оттуда донеслось неразборчивое бормотание. Наконец Трисс осмелилась выползти из-под кровати. Запертый ящик манил ее, и она слегка подергала ручку, но тщетно – он не поддался. Сделав глубокий вдох, она мягко открыла дверь и выскользнула наружу. Коридор был пуст, и Трисс вознесла небесам безмолвную молитву, подойдя к двери напротив.

«Пожалуйста, пусть это будет моя комната…» К своему облегчению, она оказалась в маленькой комнатке, которую сразу же узнала. Лоскутное одеяло на кровати, новая книжка «Феи цветов»^[2] на прикроватном столике, лимонного цвета обои… да, это ее комната. Она слабо пахла рыбьим жиром и саше в шкафу. Под ногами – знакомая шероховатость старого продолговатого пятна от какао, от которого так и не смогли отчистить ковер.

Волна облегчения охватила ее, потом утратила свою пузырящуюся радость и схлынула, оставив Трисс выдохшейся и беспокойной. Даже ее маленькое убежище больше не дарило ей чувство защищенности и покоя. «Мать сказала, что письма приходят от того человека, из-за которого они беспокоятся. Они думают, он напал на меня, поэтому увезли меня домой, где я буду в безопасности. Но если он оставлял письма в столе Себастиана, значит, он как-то попал в комнату. Дом небезопасен. Кем бы он ни был, он может сюда проникнуть».

В углу комнаты возвышался гардероб. Воображение Трисс сразу же населило его затаившимися убийцами. Однако, когда она распахнула дверь, на нее смотрели только безобидные хлопковые платья. Повинуясь импульсу, она провела пальцами по кружевным воротничкам, пытаясь разбудить память. Ее рука замерла на кремовом блейзере с соломенной шляпкой, болтавшейся на той же вешалке. Вещи действительно взволновали ее память, но также вызвали болезненный комок чувств.

Два года назад Трисс носила эти вещи во время краткого пребывания в подготовительной школе Святой Бриджит. Ей нравилось ходить в школу, но из-за нее она заболела. Трисс не замечала, что посещение школы заставляет ее болеть. На самом деле ей казалось, что она становится лучше, веселее и счастливее. Проведя значительную часть жизни в одном доме, она уходила из него каждое утро с почти болезненным возбуждением. Но ее родители изменились, стали недовольны и сердиты. Все было не так и неправильно, и в глубине души она чувствовала, что это ее вина. Часто они щупали ее лоб за завтраком, приходили к выводу, что она слишком взволнованна, и оставляли ее дома. Каждый день расспрашивали ее о школе и заявляли, что учителя довольно нерадивы в чем-то, чего она не замечала.

Однажды Трисс поймали за разговорами на уроке и оставили после занятий. Прошло всего десять минут, но ее родители впали в ярость. После взаимных обвинений Кресченты забрали обеих дочерей из школы. Трисс умоляла отца позволить ей остаться, отчего он разволновался еще больше, чем прежде. Он делает все это ради нее. Он ее защищает. Почему она пытается повернуться к дому спиной? Потом она много часов проплакала, пока ее не затошнило и не заболела голова. Разумеется, тогда она поняла, что она действительно больна и ее родители во всем правы.

Осознание того, что эта форма теперь ей мала, наполнило Трисс тоской и печалью, а также чувством вины за эти ощущения. Она закрыла дверь шкафа, чтобы не видеть форму, и ей показалось, что периферическим зрением она уловила какое-то движение. Она напряглась и с обостренными до предела чувствами обвела взглядом комнату. Все вокруг было неподвижно, но кто-то смотрел на нее. С туалетного и прикроватного столиков на нее уставились тряпичные куклы, сшитые матерью, французская кукла с вишневым ротиком и фарфоровая балерина, которую ей подарил отец после ее первой серьезной лихорадки, почти в качестве вознаграждения. В любой другой день их присутствие успокаивало, но сегодня, по мере того как Трисс смотрела на них, она могла думать только о расколотом лице Ангелины. Они были неподвижны – не более чем немые мягкие свертки из ткани и фарфора. Или они просто не шевелятся, наблюдая за ней в ожидании, когда она отведет взгляд, и тогда…

«Прекратите на меня смотреть». Мысль, что все они могут медленно поворачивать головы, следя за ней, звенеть фарфоровыми голосками или кричать, была невыносимой. Соскочив с кровати, Трисс схватила наволочку, торопливо свалила в нее всех кукол и завязала узлом. В поисках места, куда спрятать кулек, она выдвинула ящик и замерла. Внутри лежали дневники, которые она вела годами, все с разными – кожаными или тканевыми – обложками. Все были открыты, и оборванные края бумаги демонстрировали, где вырваны страницы.

Они были изуродованы точно так же, как дневник, который она взяла в поездку.

Это все меняло. Один испорченный дневник еще куда ни шло, в порыве импульсивной злобы это вполне могла натворить Пен, если бы ей подвернулась возможность. Уничтожение семи дневников в двух разных местах подразумевало метод и план. Неужели Пен действительно настолько организованна? Может, это вообще не Пен. Может, загадочный враг отца побывал в комнате Трисс и обыскал ее вещи.

– Мама!

Трисс хотела позвать мать, но из ее горла вырвался лишь слабый хрип. В следующий миг, ощутив страх и растерянность при виде искалеченных тетрадей, она быстро закрыла ящик, радуясь, что никто ее не слышал.

Она засунула узелок с куклами в шкаф и нырнула в постель. Долгое время девочка оставалась совершенно неподвижной, прислушиваясь к малейшему звуку. Тишина.

Запахи еды добрались даже до воздвигнутой из одеял крепости Трисс. Судя по всему, повариха, миссис Бассет, нашлась. Как бы сильно Трисс ни пыталась сосредоточиться на обдумывании всего произошедшего, вскоре ее мозг стал рабом желудка и все внимание сфокусировалось на зияющей пустоте внутри. Когда позвали на обед, ей потребовалась вся сила воли, чтобы спуститься по лестнице шагом, а не бегом. К счастью, родители были заняты и не обратили внимания на то, что ее порция исчезла практически сразу, как перед ней поставили тарелку, и не заметили, что она украдкой положила себе добавку.

Трисс не понимала, как они могут так тихо и спокойно сидеть за столом и говорить на заурядные темы, словно они имеют хоть какое-то значение. Мать жаловалась на то, что кухарка попросила выходной во вторник взамен обещанного отпуска.

Пен снова не спустилась к обеду, и это была настоящая пытка для Трисс – наблюдать, как еда сестры постепенно остывает на столе. Только крепко сжав руки на коленях, она удержалась от того, чтобы не схватить ее порцию.

– Она так ослабеет, – вздохнула мать. – Трисс, будь умницей, отнеси ей тарелку в комнату. Если она не ответит, оставь под дверью.

– Хорошо! – Трисс с трудом подавила желание бежать, пока ее мать ставила еду на поднос.

Унося обед Пен по лестнице, Трисс едва дождалась, пока скроется из поля зрения родителей, и яростно набросилась на еду. «Один кусочек картофеля, она даже не заметит. И… вот этот ломтик бекона. И морковку». Потребовалось недюжинное самообладание, чтобы остановиться, и Трисс торопливо подошла к комнате Пен, чтобы скорее избавиться от соблазна.

– Пен? – тихо окликнула она, постучав в дверь и надеясь, что не ошиблась с комнатой. – Твой обед!

Ответа не было. Трисс задумалась, сидит ли Пен угрюмо внутри, игнорируя ее, или выбралась через окно и убежала в знак протеста. Трисс поставила поднос на пол.

– Пен, оставляю его под дверью.

«Пожалуйста, подойди и возьми еду, Пен. Пожалуйста! Не думаю, что я смогу совладать с собой, если ты этого не сделаешь». Пен не появилась. Запах, тянувшийся от тарелки, щекотал нос Трисс, и даже закрыв глаза, она продолжала видеть пирог с золотистой корочкой и блестящей подливой и крупицы перца на нежной мякоти картофеля…

Это уже слишком. Со слабым беспомощным всхлипом Трисс упала на колени и схватила вилку. Еда Пен была вкуснее, чем ее собственная, вкуснее, чем что бы то ни было. Она попыталась растянуть удовольствие, но не смогла. Попыталась остановиться, но не смогла. С жадностью облизывая тарелку, она услышала знакомый голос в кабинете отца, кабинете, который должен быть пустым. Трисс поставила пустую тарелку на поднос и осторожно двинулась в сторону кабинета. Приложив ухо к двери, она услышала голос, очень похожий на Пен, тихий и настойчивый. Заглянув в замочную скважину, Трисс убедилась, что это и правда Пен. Ее младшая сестра стояла спиной к ней, но Трисс видела, чем она занята. Она позволяла себе вольности с самым священным и внушающим благоговение предметом – домашним телефоном. Брови Трисс изумленно поднялись. Она не удивилась бы сильнее, даже если бы Пен одолжила семейный автомобиль покататься.

Это был блестящий черный телефон, висящий на стене, и поэтому для него нужна была только одна рука вместо двух^[3]. Он располагался на такой высоте, чтобы им было удобно пользоваться отцу Трисс, и Пен пришлось подставить стул и встать на цыпочки, чтобы ее лицо стало вровень с микрофоном. Ее правая рука прижимала маленькую коническую слуховую трубку к уху.

Трисс не могла разобрать слов. Ее сестра на этом насесте выглядела совершенно нелепо, словно маленький ребенок, притворяющийся взрослым в игре «верю – не верю». Только приглушенный голос Пен заставлял поверить, что дело серьезное. Пока Трисс наблюдала, Пен повесила трубку на крюк и слезла со стула. Трисс выпрямилась, и через несколько секунд Пен открыла дверь кабинета. Обнаружив себя лицом к лицу с Трисс, Пен застыла, и ее лицо превратилось в маску вины и ужаса.

– С кем ты разговаривала, Пен? – спросила Трисс.

Пен сделала глубокий вдох, но не смогла заговорить. Ее лицо покраснело и исказилось, Трисс прямо видела, как сестра торопливо перебирает варианты лжи и возражений в поисках подходящего. Потом взгляд Пен упал на пустую тарелку, а когда снова обратился на Трисс, стыд сменился яростью и неверием.

– Ты съела мой обед! – Ее голос был пронзительным до крика. – Это ведь ты сделала, да? Ты съела его! Ты украла мой обед!

– Ты не спустилась поесть! – возразила Трисс, ощетиниваясь. – Я стучала, я пыталась предложить его тебе…

– Я… я расскажу маме и папе! – Пен задыхалась от злости и, казалось, вот-вот взорвется от возмущения.

– Они тебе не поверят. – Трисс не собиралась это говорить. Она подумала об этом, но не собиралась произносить слова вслух. Однако это была правда, и Трисс увидела, как понимание отражается на лице сестры вместе с досадой и яростью.

– Ты думаешь, что можешь делать все, что в голову взбредет? – резко и с горечью сказала Пен. – Ты думаешь, что победила? Но нет.

– Пен… – Трисс попыталась сгладить углы. – Извини, что я съела твой обед. Я… – Она хотела было сказать, что поделится с Пен ужином, но знала, что не сдержит обещание. – Я хочу помириться с тобой. Пожалуйста, давай прекратим. Почему ты меня так ненавидишь?

Упорная враждебность Пен на фоне всего происходящего была совершенно невыносима.

– Ты что, шутишь? – На лице Пен выразилось неверие. Она подалась вперед, всматриваясь в Трисс, и ее взгляд был полон бульдожьей ярости. – Я знаю насчет тебя. Я знаю, что ты такое. Я видела, как ты выбралась из Гриммера. Я там была.

– Ты была там? – Трисс шагнула вперед, и ее сестра отшатнулась. – Пен, ты должна мне все рассказать! Ты видела, как я упала? Что произошло?

– О, прекрати! – отрезала Пен. – Ты считаешь себя очень умной, да? – Она звучно сглотнула и сжала челюсти с таким видом, будто больше всего на свете хотела кого-нибудь укусить. – Знаешь что? Ты не такая умная. Ты делаешь все не совсем правильно. Все. Все время. И рано или поздно они заметят. Они поймут.

На лице Пен читалось не что иное, как объявление войны.